Это рассказ о параллельных мирах, где верна теория Птолемея. Где с благословения церкви Роджер Бэкон зачинает век изобретений, век электричества и радио. Где испанская королева Изабелла выставляет Колумба вон, а церковь решает поддержать. Где отчаянные послания из космоса дешифруются слишком поздно и не удается остановить суда, устремившиеся к краю Земли. Это образцовое произведение жанра, и не только потому, что искусно закончено, но и потому, что задумано и исполнено блистательно, иначе не скажешь. Читатели рассказа вряд ли забудут ударную концовку.
www.fantlab.ru
Филип Хозе Фармер
ВПЕРЕД, МОЙ ЧЕЛН![1]
Sail On! Sail On! by Philip Jose Farmer, 1952
Брат-искромет недвижно заклинился в узкой щели между реализатором и стенкой крошечной каморки на полуюте. Время от времени он отстукивал указательным пальцем на ключе быструю дробь, а иногда устремлял взгляд своих серо-голубых, как родное ирландское небо, глаз в дверной проем. Видимость была отвратительная.
Снаружи смеркалось; горел фонарь. В круге света маячили двое моряков, облокотившихся на релинг. Чуть в отдалении переваливались с волны на волну «Нинья» и «Пинта», два темных силуэта в россыпях ярких огоньков. А еще дальше — до самого горизонта простирался Атлантический океан, и багровый купол восходящей Луны отбрасывал на темную зыбь кровавую дорожку.
Над тонзурой монаха тускло горела угольная нить единственной в каморке лампочки, высвечивая сосредоточенно нахмурившееся лицо, все в жировых складках.
Светоносный эфир полнился треском и шипением помех, но в наушниках уверенно попискивали точки и тире, срывавшиеся с ключа оператора на Канарских островах, в Лас-Пальмасе.
«Ш-ш-ш... Стало быть, шерри у тебя уже кончилось... Ш-шпок... Не повезло... Кр-рак... старый пропойца... З-з-з... Да простит Господь твои прегрешения...
Куча сплетен, новостей и тому подобного... Ш-ш-ш... Подставь поближе ухо... ухо а не шею, старый греховодник... Говорят, турки собирают армию... Кр-рак... в поход на Австрию. Ходит слух, что эти летающие сосиски, которых столько видели в последнее время над столицами христианского мира, на самом деле турецкие. Более того, поговаривают, изобрел их ренегат-роджерианец, обращенный в ислам... Ну и... ш-ш-ш... вот что я скажу! Никто из нас на такое не способен. Это все клеветнические происки наших недругов внутри святой церкви, те только спят и видят, как бы нас дискредитировать. Однако многие верят...
Сколько, по расчетам адмирала, осталось до Сипанго?
Фс-с... В сегодняшней проповеди Савонарола обрушился на Папу, флорентийское купечество, греческие искусство и литературу и, конечно же, на эксперименты последователей святого Роджера Бэкона... З-з-з... Этот тип совершенно искренне заблуждается, тем и опасен... Попомни мое слово, не миновать ему костра, который он все предрекает нам...
Б-бах... А вот новый анекдот — обхохочешься... Идут двое ирландских миссионеров, Пэт и Майк, по улице в Гранаде, тут на балкон выходит прекрасная сарацинка и выплескивает горшок с... ш-ш-ш... а Пэт поднимает голову и говорит... Кр-рак... Неплохо, а? Это брат Хуан рассказал вчера вечером...
P.V. ... P.V. ... Как у тебя, есть еще что-нибудь?.. P.V. ... P.V... Понимаю, понимаю, опасно так шутить, но сегодня, вроде бы, прослушивать не должны... По крайней мере, мне так кажется...»
И долго еще эфир бурлил точками и тире. В конце концов брат-искромет отстучал P.V. — Pax Vobiscum[2] конец разговора. Потом выдернул штекер наушников из гнезда и сдвинул, как полагалось, их чашечки к вискам.
Выбравшись на полусогнутых из своей каморки (пребольно оцарапав при этом брюхо о выступающий настил палубы), брат-искромет подошел к борту. Под фонарем, облокотившись на релинг, стояли де Сальчедо с Торресом и переговаривались вполголоса. Золотисто-рыжие волосы пажа, иссиня-черная борода переводчика ярко блестели в полумраке. Гладко выбритый подбородок монаха на мгновение сверкнул розовым, а сутана ордена Святого Роджера — светло-малиновым. Отброшенный назад капюшон служил вместилищем для блокнота, перьев, склянки чернил, гаечных ключиков и отверточек, учебника криптографии, логарифмической линейки и справочника по ангельским законам.
— Ну как, старикан, — фамильярно произнес молодой де Сальчедо, — что слыхать из Лас-Пальмаса?
— Ничего не слыхать. Сплошные помехи. — Монах кивнул на поднимающуюся над горизонтом Луну. — Вот это светило так светило! — зычно выкрикнул он. — Огромное и красное, прямо как мой драгоценный нос!
Моряки расхохотались.
— Но, святой отец, — отозвался де Сальчедо, — с течением ночи Луна будет бледнеть, пока совсем не сойдет на нет. А ваш хобот, напротив, станет искриться и расти пропорционально квадрату восхождения...
Он осекся и широко ухмыльнулся, так как монах вдруг клюнул носом, подобно уходящему на глубину дельфину, снова вздернул нос, подобно дельфину, выныривающему из волн, и опять отдался на волю ароматических течений. Монах замер перед моряками, и, казалось, маленькие блестящие глазки его сыплют искрами почище реализатора в каморке на полуюте.
Еще несколько раз он шумно, как дельфин, втянул воздух. Потом, придя к определенному заключению, довольно подмигнул. Впрочем, своим открытием он сразу делиться не стал, предпочтя на этот раз пути окольные.
— Этот брат-искромет с Канарских островов такой затейник, — проговорил он, — чего только от него ни услышишь. Он регулярно снабжает меня пищей для самых разных философических штудий, от вполне здравых до совершенно бредовых. Сегодня, например, как раз когда нас прервала эта... — он покосился на огромный налитый кровью глаз в небе, — мы обсуждали гипотезу о параллельных мирах, впервые выдвинутую неким Дисфагием из Готэма. Этот Дисфагий предположил, будто во вселенных, что совпадают во времени, но не соприкасаются, могут существовать и другие миры; будто Господь наш всемогущий, творец бесконечности — Верховный Алхимик, другими словами — мог или даже был обязан сотворить превеликое множество континуумов, в которых произошли все мыслимые события.
— Это еще как? — буркнул де Сальчедо.
— А вот как. Например, королева Изабелла могла оказаться не столь благосклонна к Колумбу, и эта вот попытка достичь Индий через Атлантику не состоялась бы. Так что мы с вами не стояли бы на палубе одной из трех скорлупок, углубляющихся дальше и дальше в Океанос[3] а брат-искромет из Лас-Пальмаса и ваш покорный слуга не вели бы через эфир столь увлекательных бесед... Или, например, вместо того, чтобы оказать Роджеру Бэкону всяческую поддержку, церковь подвергла б его гонениям, и никогда не возник бы орден, так много сделавший, дабы установить монополию Церкви на алхимию и боговдохновенное руководство в делах, считавшихся ранее сплошь языческими да сатанинскими...
Де Торрес открыл было рот, но священник повелительным жестом пресек поползновения на ответную реплику и продолжал:
— Еще нелепей — но до чего ж занятно! — звучит мысль о вселенных с различными физическими законами; как раз о том и была наша сегодняшняя беседа. И вот что показалось мне особенно забавным. Может, вы и не слышали о том, что доказал Анжело Анжелей, побросав что попало под руку с Пизанской башни: тела различного веса падают с разными скоростями. Так вот, хитроумный коллега мой с Канарских островов пишет сатиру, в которой Аристотель объявляется лжецом, а тела любого размера падают с одинаковой скоростью... Глупости, конечно, но помогает скоротать время. И пополнить эфир нашими ангелочками.
— Брат-искромет, — нерешительно выдавил де Сальчедо, — не сочтите только, будто я пытаюсь разнюхать недоступные простым смертным сокровенные тайны вашего священного ордена... Но меня донельзя интригуют ангелочки, которых реализует ваша машина... Это будет очень большой грех, если я попрошу объяснить..
Привычный бычий рев брата-искромета съехал до голубиного курлыканья.
— Грех или не грех, сын мой, все зависит от конкретной ситуации. Если позволите, молодые люди, приведу один пример. Допустим, прячете вы бутылку остродефицитного шерри и скаредничаете поделиться им с одним господином преклонных лет, испытывающим муки жажды, — это, безусловно, грех. По крайней мере, грех недеяния. Но если вы уделите этому набожному, смиренному старцу, иссушенному, как пустыня, смертельно уставшему от странствий, хоть один умиротворяющий, освежающий, возбуждающий глоток живительной влаги, всем сердцем своим помолюсь я за вас, свершивших столь великодушный, милосердный поступок. Я бы даже немного рассказал вам о нашем реализаторе. Ровно столько, чтобы не навредить вам излишним знанием, но дабы еще глубже преисполнились вы уважением к мудрости и славе нашего ордена.
Де Сальчедо заговорщицки ухмыльнулся, извлек из-под бушлата бутылку и вручил монаху. Не теряя ни секунды, тот приложился к горлышку — и звучно забулькало, исчезая, шерри. Моряки многозначительно переглянулись. Не удивительно, что столь глубоко посвященного в алхимические таинства брата-искромета послали в это скоропалительно снаряженное плавание к черту на рога. При любом исходе церковь оказывалась в выигрыше: вернется — ладно, а нет — хоть грешить перестанет.
Монах утерся рукавом сутаны и шумно, как лошадь, рыгнул.
— Грасиас[4] парни, — сказал он. — Благодарю вас от всего сердца, глубоко зарытого в этой груде жира. Вы спасли жизнь старому ирландцу, иссушенному, как верблюжье копыто, умиравшему от жажды в пустыне абстинентного синдрома...
— Поблагодарите лучше ваш волшебный нос, — прервал де Сальчедо. — А теперь, старикан, хватит скрипеть, тебя уже хорошо смазали. Давай, выкладывай что тебе дозволено об этой своей машине.
Выступление брата-искромета заняло пятнадцать минут. Потом слушателям было позволено задать несколько вопросов.
— ...значит, передача идет на частоте тысяча восемьсот килохеров? — уточнил паж. — А кто такие килохеры?
— «Кило» — это по-французски, а французы переняли словечко у греков, и означает оно тысячу. А «хер» — это сокращение от древнееврейского «херувим», то есть «ангелочек». Само же слово «ангел» происходит от древнегреческого angelos и означает «посланник». Суть нашей концепции в том, что эфир кишмя кишит этими херувимчиками, крошечными посланниками. И когда мы, отцы-искрометы, давим на ключ передатчика, то можем реализовать кого-нибудь из этих бесчисленных «посланников», только и ждущих случая услужить... Итак, тысяча восемьсот килохеров означает, что в данный момент времени миллион и восемьсот тысяч херувимов выстраиваются в линию и устремляются сквозь эфир — так, что кончик носа каждого щекочут перышки крыльев предыдущего. Размах крылышек у всех этих крошечных созданий одинаков, так что если вычертить профиль всей цепочки, одного херувима будет не отличить от другого, и все ангелочки нашей дружной колонны относятся к НГВ-ангелочкам.
— НГВ?
— Небесное гармоническое воинство. Полностью моя машинка называется НГВ-реализатор[5]
— Голова кругом идет, — признался молодой де Сальчедо. — Подумать только! Какое откровение! Почти за гранью понимания, можно сказать. И ведь длина антенны реализатора рассчитана в точности таким образом, чтобы на каждого случающегося поблизости злого духа приходилось строго определенное число ангелов праведного воинства. А катушка седуктивности накапливает злых духов, так сказать, ошую. И когда их набивается столько, что не под силу им уже переносить собственную дурную компанию, они перепрыгивают искровой промежуток и устремляются к «доброму» электроду. И бегают так взад-вперед вдоль витков, пока не привлекут внимание «крошечных посланников», праведных херувимов. А вы, брат-искромет, одним замыканием или размыканием ключа порождаете целые сонмы невидимых крылатых почтальонов эфира. И можете, таким образом, через огромные расстояния общаться с братьями по ордену.
— Господи всемогущий! — вырвалось у де Торреса.
Не было тут имя Господне помянуто всуе; скорее, произошел спонтанный выплеск благочестивого восторга. Казалось, у де Торреса глаза готовы выскочить из орбит; очевидно, он прозрел, и ему представилось, что человек не одинок, что со всех сторон человека окружают, громоздясь друг на друга, призрачные орды. Призраки черные и призраки белые, всяк на своем квадрате бесконечной космической шахматной доски — на первый взгляд, совершенно пустой. Черные фигуры — падшие херувимы, белые фигуры — херувимы праведные; а Божественная рука поддерживает хрупкое равновесие, обрекая на служение человеку ангелов эфирных, птиц небесных и рыб морских.
Но де Торрес, удостоенный прозрения, какое зачастую делало смертных святыми, только и сподобился, что поинтересоваться:
— Не знаете, случайно, святой отец, сколько ангелов поместится на кончике иглы?
Нет, не судьба де Торресу обзавестись нимбом. Максимум, чем он может рассчитывать увенчать свою ширококостную голову — если вернется из плавания, — это камилавкой университетского профессора.
— Это и я тебе растолкую, — фыркнул де Сальчедо. — Если подойти к вопросу философски, на кончике иглы поместятся столько ангелов, сколько тебе заблагорассудится. Если же подойти практически — то сколько сумеют втиснуться. И хватит об этом. Меня интересуют факты, а не фантазии. Скажи-ка лучше, брат-искромет, как мог восход Луны помешать приему херувимчиков из Лас-Пальмаса?
— Господи Боже мой, я-то почем знаю? Что я, по-вашему, кладезь абсолютного знания? Да ничего подобного! Смиренный невежда-монах, вот кто я такой. Все, что могу сказать: когда вчера эта кровавая опухоль вылезла из-за горизонта, я, как ни старался, не смог заставить моих маленьких посланцев маршировать. Ни рядами, ни колоннами. А сигналы из Лас-Пальмаса заглушило напрочь, так что нам с братом-искрометом пришлось временно прервать это безнадежное занятие. И сегодня вечером опять та же картина.
— Луна, что ли, посылает сообщения? — скептически поинтересовался де Торрес.