- Бред собачий, - уверенно сказал Кононыкин, прослушав сообщение. - Хотел бы я знать, кто это так прикалывается!
Отец Николай промолчал: задумался, видимо, о происходящем. Он лежал на своей койке в трусах и майке, скрестив на груди руки, задрав окладистую черную бороду вверх, и напоминал космонавта, готовящегося к старту. Или штангиста, который после двух неудачных попыток в рывке настраивался все-таки взять вес.
- Не знаю, - с сомнением проговорил Ворожейкин. - Странно все это. Телевизоры опять же не работают. Не похоже это на чей-то розыгрыш, Дмитрий. Сами посудите мертвые из могил стали вставать? Говорящую рыбу поймали? Рыжие новорожденные с родинками объявились? Странный какой-то ряд проявляется. Теперь только Всадников не хватает да железной саранчи.
- А звезда Полынь? - поинтересовался Кононыкин.
Где она?
- Так ведь не ночь еще, Дима. - Ворожейкин покачал
головой. - Знаете, я сам материалист, но в этой ситуации...
- Вы думаете, что и в самом деле? - спросил Поликратов, недоверчиво глядя на уфологов. - Судить нас всех будут? Так это... бумагами запасаться надо. Рекомендации должны .быть... характеристики...
- Какие характеристики? - скривился брезгливо отец Николай. - Ты что, хочешь Богу под нос характеристики совать? С печатями? Ну, брат, ты даешь! Совсем ты, Аким, одурел. Да на хрен Богу твои бумажки нужны?
Кононыкин сорвался с постели и принялся одеваться
- Куда вы, Дима? - удивился Ворожейкин. - Сейчас Николай чаек поставит, мы все и обсудим. Кононыкин махнул рукой:
- Да ну вас! С вашими теориями с ума сойти можно. Пойду к Лукину. - Он вдруг вспомнил, что еще не рассказывал о своем новом знакомом Ворожейкину. Сегодня познакомились. Он биологию в школе преподает.
- Конечно-конечно, - согласился Ворожейкин. - Идите, Дима. Что ж вам в такой день дома сидеть!
Между тем на улице у правления разгорался спор. Как обычно, вечером здесь собралась теплая компания, чтобы полузгать семечки, пошлепать о стол картами и поговорить о текущих поселковых делах. На сей раз карты были забыты, да и о семечках собравшиеся напрочь не помнили. Шел жаркий спор.
- Это чечены во всем виноваты, - сказал тенором рассудительный Владимир Николаевич Степанов, работавший экономистом в мехколонне. Было ему за пятьдесят, и выглядел он нестриженым перезревшим одуванчиком, волею случая одетым в полосатую пижаму. - Нельзя же людей, как скотину, воровать. Вот Господь и осерчал. Да и американцы хороши. Взяли и Югославию забомби-ли. А там, между прочим, священная гора была, только я забыл, как называется. А они ее забомбили! Грех, значит, на душу приняли!
- А что чечены?'- крикнул заслуженный животновод и чабан Магометов. По случаю праздника был он одет в обычный для кавказца наряд - синий джинсовый костюм и джинсовую же рубашку. - Чуть что, сразу чечены! Я, что ли, этих заложников ворую? Я - честный! - При этих словах смуглые и небритые щеки заслуженного чабана заметно порозовели. - У меня на точке генерал Шпигуй не батрачит, можете проверить! Идите, смотрите! Магомет ничего не боится! Сами-то каковы? Кто у меня два года назад трех баранов из отары украл? Не вайнахи украли, русские украли! Шкуры побросали, как последние негодяи! А из них, между прочим, тулуп хороший сшить можно было.
- Ты, Магомет, генералов с баранами не путай, - веско осадил пылкого сына гор пожилой агроном Коня-хин. Был он высок, плотен и густыми бровями походил на Брежнева позднего периода. Только лицо у него было морщинистое, как земля по весне. - Из генералов тулупа не сошьешь, это верно. Но генерал - это, брат, личность. Одно слово - персона! А твои бараны - тьфу! В них и мяса-то толком нету, так, на один зубок. Да и не мы их у тебя воровали! Ты что, хочешь сказать, что Степанов в твою кошару лазил ночью?
- А ты их растил, баранов моих? - загорячился Магомет. - Я про Степанова ничего не говорю, я Степанова как брата люблю, но ты пойми, баран - это тебе не генерал, баран ласку любит!
- Ну, положим, наши генералы ее любят не меньше, - рассудительно сказал Степанов, польщенный верой Ма-гометова в его честность. - И ты, Магомет, не ори на весь баз, мы все тебя знаем как честного труженика и умелого скотовода. Но Бог на людей осерчал не из-за того, что ты свою скотину режешь да на базаре продаешь. Это вроде как по природе человеческой делается. А почему тогда все происходит? Я лично считаю, что помыслов черных много стало.
- Опять обижаешь? - вскинулся Магомет. - Почему .говоришь - черный? Что я тебе, чурка азиатская?
- Вот, - сказал агроном Коняхин и челюстью клац-нул, становясь тем совсем на помершего партийного лидера похожим. - Отсюда все наши беды - каждый хочет казаться светлее, чем есть на самом деле.
- А я так скажу, - достал из кармана портсигар бывший фронтовик Илья Константинович Апраксин. - Жиды, жиды, братцы, во всем виноваты! И Христа они распяли, и революций разных наворотили, опять же масонов напридумывали. А атом кто придумал? Жид придумал, Эйзенштейн ему фамилия была. И Березовский - жид, всю Россию обворовал, нищим народ сделал. Врачи, опять же, вредители, космополиты проклятые...
- Ой, да не надо, не надо лить на евреев! - жарко воскликнул бухгалтер районо Моисей Абрамович Коган и задиристым верблюдиком посмотрел на окружающих. - Чуть что, у вас одна песня - жиды виноваты! Вредители! Всех бы выслали, дай вам волю. Между прочим, мне и в Израиле
! жилось бы не хуже! Много вам жиды навредили! По телевизору для вас поют, музыку сочиняют, смехопанорамы показывают. Это Жванецкий с Хазановым хохлы или Ильченко с Карцевым русские? Куда ни плюнь, и науку мы двигаем, и Искусство из-за нас на месте не стоит, слава Богу, и в политике мы не последние. Да вот хоть про меня, кто скажет, много вам Моисей Абрамович навредил?
- Ты, Минька, помолчи, - посоветовал Апраксин. - Не про тебя речь. Таких, как ты, я на фронте от проклятых фашистов защищал. Ты наш, так сказать, местный еврей, мы тебя все знаем, и польза от тебя народу громад- нейшая, и семена ты по весне людям почти бесплатно раздаешь, но жиды ведь они и вредные бывают! Вон генерал Макашов как на них настропалился! Знать, они ему дорогу не единожды перешли. А на телевизор глянь! Сплошная "Голубая луна", как говорится, если педик, так еврей. Сам же давал мне книгу Климова читать. "Князь мира сего", не помнишь?
Коган засмущался.
- Телевидение, это да сказал он. - Тут я согласен.
Бардак, а не телевидение. - Вот из-за этой "Голубой луны" нас Господь и карает, - убежденно произнес экономист Степанов. - Сначала Содом и Гоморру, потом коммуняк на православную Русь натравил, теперь вот и наша очередь подошла.
- Да при чем тут Господь и коммуняки? - возмутился тихий и спокойный учитель физики Жасминов, который весь вечер просидел в уголке, умно поблескивая своей большой бритой головой. Нет, не зря утверждают, что молчание - золото: Жасминов говорил редко, но в Россошках почитался за большую умницу. "Его бы с Явлинским схлестнуть, - поговаривали жители Россошек. - Ох и далеко они оба пошли бы! Ох и далеко!"
Но сейчас Жасминов ничего к своим словам добавить не успел. Со своего места встал белый и кипящий гневом Апраксин и долбанул кулаком по столу так, что карты в стороны полетели.
- Коммуняки тебе не нравятся? - наливаясь кровью так, что усы стали невидимы на его побагровевшем лице, спросил Апраксин. - Ах ты, контра недобитая! Ты что ж думаешь, коли партбилет в девяносто втором сжег, так и чист теперь перед Богом? Да мы таких, как ты, в сорок втором на переправе под Калачем!.. - Он задохнулся от гнева, закашлялся, и кашель этот, как ни странно, разрядил напряжение, воцарившееся за столом.
- Не, мужики, - сказал Магомет. - Вы как хотите, а я пойду. Послезавтра встреча с Аллахом, постричься надо, побриться, барашка зарезать.
- Барашка-то зачем резать? - не поняли сидящие за столом.
- Махан кушать будем, - объяснил Магомет. - Сытый мужчина - смелый мужчина, смелый мужчина гордый мужчина. Аллах смелых любит.
Некоторое время все молча смотрели вайнаху вслед.
- Интересно, - задумчиво сказал Жасминов, - нас там по секторам принимать будут или в порядке живой очереди?
- Тебе-то какая разница? - удивился успокоившийся Апраксин.
- Есть варианты, - продолжая о чем-то размышлять, странно отозвался учитель физики. Поднялся и Степанов.
- Пойду я, мужики, - тонким голосом сказал он, обеими руками приглаживая светлые кудри, окружающие нимбом лысину. Смотрел он так, как могло бы смотреть постное масло, дай ему Господь глазки.
- Ты-то куда? - встопорщил усы Апраксин. - Обиделся, что ли? Так я не тебя, я Жасминова имел в виду. Я-то знаю, что ты свой партбилет за иконой в горнице хранишь. Посиди еще. Рано. Я сейчас "томатовки" принесу, вздрогнем малость.
Степанов вздохнул.
- Другим разом, - горестно сказал он. - Мы вчера с Клавдией поругались. Мириться пойду. А то ведь и помириться не успеем.
Поднялся и Жасминов.
- И я пойду, - хмуро и недовольно проговорил он, тщетно стараясь не смотреть на Апраксина. - Вечер уже, а у меня кабанчик некормленый.
Апраксин с Коняхиным остались вдвоем. Апраксин наклонился, собирая рассыпавшиеся по земле карты, бросил их на стол и задумчиво оглядел пустые скамейки.
- Ну что, Петрович, по соточке? - предложил. - Я сбегаю.
- Не хочется, - отказался Коняхин. - Что-то сердце давит. Мои-то все в Сочи уехали. Как они там без меня? Назад вряд ли успеют.
- Ну пошли, коли так, - согласился Апраксин. - Не Щодному ж мне здесь сидеть!
Они неторопливо прошлись по Рабочей улице, Партизанским тупиком вышли на Лазоревую, где жили. Уже темнело, во многих хатах горел свет. В доме, где жил Жас-минов, по стенам комнаты метались тени. Сам Жасминов сидел за столом и что-то писал, время от времени задумчиво покусывая кончик ручки.