У нас мусора много больше стало. Интересный мусор. Говорят, скоро со всей Европы будут свозить, и даже деньги за это платить, тогда все заживем хорошо...
- Нет, - говорю, - больше вашего СССР!
- А присяга? - спросила.
Странным мне это показалось, сохранять клятву государству, которое нет, а то обгрызенное, что вместо него образовалось, тебя предало, сдало с потрохами и открестилось. Так об этом ей и заявил.
А она словно на ребенка посмотрела и сказала (никогда не забуду):
- Как девушку называют, что часто парней меняет, хотя каждому клянется, что он ее единственный?
Я только одно слово знал, но оно не подходило, чтобы вслух его сказать - сильно матерное. Тогда она сама сказала, спокойно, утвердительно.
...!
Надо же! А еще в костюме! Да таком, ну, прямо-таки с иголочки, а слово это легко, не заикаясь, выговорила. Может, она и под костюмом живая? Но потом и другие мысли навалились... Тоже мужские, но словно с другой стороны весов. Про Честь эту. Что есть такое понятие - я уже не впервые слышу. Ивыч мне во все уши влить смысл пытался. Наверное, культ есть такой, про который вслух не говорят, не положено. Не знаю, почему. Запрещено это, или стыдятся? Странный культ самоубийц. А как еще иначе их назовешь, если по сегодняшним временам с ним, с этим понятием, жить нельзя? Я с моим соседом много насчет этого спорил, а он мне рассказы подсовывал - от запрещенных авторов. Не иначе, потому запрещенных, что их в продаже не найдешь - не продаются они (простите за каламбур). Ивыч не только меня учить пытается. Другой бы давно стуканул на него за нелегальщину, но не в нашей резервации. У нас стукачу рано или поздно кранты. Хоть и бедный район, но подобным никто не пытается зарабатывать. Сосед говорил, что это оттого, что не всю Честь растеряли. Уперся! Под все базу подводит. Много у него книг, но только все не глянцевые, не броские, а из "старых". Мне один автор сильно запал. Во-первых, потому что русский, а сейчас русские имена на обложках стараются не писать, другие подставляют, более звонкие, чтобы звучали горохом в пузыре, во-вторых, быстро они не читаются. Я книжки глотаю запросто, могу одну до обеда, другую после, а здесь вгрызаться пришлось, в каждую фразу вникать, будто знаний не хватает. И еще автор этот, сразу видно, имени отца собственного не стесняется - редкий случай - на обложке оно указано. Сейчас везде, даже в документах, имена отцов не указываются, а у него очень по-русски - между именем и фамилией отчество втиснуто - Васильевич! Васильевич - это значит, что отца его Василием звали. А раз так, то наверняка, он тоже свое собственное отчество гордо носил. Не отрезанный ломоть. Знал, значит, отца... Редкость по сегодняшним временам. Не читали? Откуда вам! Считайте, что по знакомству кусочек подсовываю! Такое сегодня только по очень большому блату можно, поскольку небезопасно. Но я не боюсь! Всякому есть свой...
ДОЛГ
(история, рассказанная Иваном Васильевичем Зориным)
Ссора вспыхнула из-за козырной шестерки. Серафим Герцык покрыл ею туза, а нож Варлама Неводы, выхваченный из-за голенища, пригвоздил карты к столу. Лезвие вошло между пальцами штабс-капитана, но они не шевельнулись. "Что-то не так?" - равнодушно спросил он. "Шулер", - прохрипел раскрасневшийся Варлам. Его глаза налились кровью, он был пьян, и горстями сгреб ассигнации.
Дело происходило посреди крымской неразберихи, когда белая армия отхлынула к морю, увлекая за собой мошенников, прокопченных южным солнцем контрабандистов, петербуржских барышень, студентов провинциальных университетов, мужей, годами целовавших жен лишь на фото, и жен, вдовевших с каждым разорвавшимся снарядом. В корчме, битком набитой острыми взглядами и проворными руками, на офицеров не обратили внимания: миллионы подобных ссор вспыхивали здесь до этого, миллионы - после. Только лупоглазый шарманщик с гвоздикой за ухом вдруг затянул с надрывом: "И улетела вверх душа через дырку от ножа..." В углу два сгорбленных молдаванина, как сумасшедшие, бренчали на гитарах, бледный, исхудавший еврей, то и дело убегал из-за рояля в уборную нюхать с зеркальца кокаин, а красная конница сметала все за Сивашским валом.
Познакомились час назад, но, как это бывает среди беженцев, Варлам успел выложить все: про аресты в Екатеринодаре, расстрелы "чрезвычайки", про тачанки, косившие его казачий эскадрон, и про бежавшую в Париж невесту, с которой они условились встретиться "У Максима".
Штабс-капитан кивал. "А у меня никого... - отхаркивал он кровью в платок под орлиным, нерусским носом. - Разве это..." И, криво усмехнувшись, разгладил на гимнастерке георгиевский крест.
"Чахотка", - безразлично подумал Варлам. Румяный, кровь с молоком, он перевидал таких в окопах германской, получив от солдат прозвище "Большой есаул", гнул пятаки и за уздцы останавливал скачущую мимо лошадь.
Игра завязалась сама собой, перекинулись по мелочи, больше для того, чтобы забыться, ставили деньги, которые с каждой минутой превращались в бумажки. Штабс-капитану отчаянно везло. Ему приходили дамы и короли, он едва окидывал их рассеянным взором, невпопад бился, но все равно выигрывал. Его мысли были далеко, он стучал им в такт ногтем по дереву, точно клевала курица, изредка вставал и снова садился, беспричинно обдавая Варлама безумным, едким смехом.
Оскорбив Герцыка, есаул сжал кулаки, ожидая пощечины, но штабс-капитан отвернулся к окну, точно смотрел вслед своим мыслям. На улице моросил дождь, рыхлый, пузатый кучер, развалившийся на козлах, со скуки хлестал псов, брехавших на коня, пока раскрасневшийся отец семейства загружал тарантас с кривым, пыльным верхом пухлыми чемоданами.
"Надеюсь, мы не станем драться, как мужичье, - процедил, наконец, штабс-капитан с холодной усмешкой, опять кашлянув кровью. - К тому же у Вас преимущество..." Варлам разжал огромные кулаки. "Здесь тесно, а на дворе - сыро... - Серафим Герцык зябко передернул плечами. - Я не совсем здоров..."
"Струсил", - подумал Варлам.
Вместо ответа штабс-капитан надел фуражку, достал из кобуры шестизарядник, выкатив пять пуль на карты, и, крутанув барабан, прислонил к виску. Раздался сухой щелчок. "Ваша очередь", - протягивая рукоять вперед, облизал он тонкие губы.
По соседству горланили необстрелянные юнкера в серых от пыли шинелях, широко отставив локти, пили здоровье убиенного царя, по-мальчишески перекрикивая друг друга, били о пол рюмки, и осколки летели в нищего старика, который грел пятки, уперев их в свернувшуюся клубком собаку.
Варлам зажмурился и, как во сне, спустил курок. "Я начал первым, - едва переведя дух, услышал он, - надеюсь, Вы человек чести, и уравняете шансы во всех случаях..." Серафим Герцык, не моргая, уставился Варламу в переносицу, держа пистолет курком вверх. Так, с открытыми глазами, он и встретил смерть - грохнувшим выстрелом ему снесло пол черепа.
На мгновенье воцарилась тишина, взвизгнули женщины, а потом громче заиграла музыка, и все, как сумасшедшие, пустились в пляс, чтобы не видеть, как суетятся половые, счищая тряпками кровь того, кто еще минуту назад был Серафимом Герцыком.
К вечеру красные были в пяти верстах, и военные торопливо оседлали коней, вонзая шпоры, не жалели плетей. Самоубийц не отпевают, и вслед за продырявленной фуражкой тело с георгиевским крестом понесла река. В последний путь Серафима Герцыка провожали зеленые слепни, да увядшая гвоздика, которую, вынув из-за уха, швырнул ему вслед лупоглазый шарманщик.
А есаул не сдержал слова. В нем червоточиной поселился страх. В Севастополе он сходил в церковь, исповедовался. "Беда-то какая вокруг, - вздохнул батюшка, - а Вы..." "Черт возьми, - посоветовал ему знакомый ротмистр, с которым они брали у немцев "языка", - если уж тебе невмоготу, пальни в себя, да и выброси все из головы..." Варлам храбрился, обещал не откладывать, пил с ротмистром на брудершафт, но в душе был уверен, что мертвец утащит его за собой, что он обязательно застрелится, если сдержит слово. "Ты пойми, - жаловался он денщику сквозь пьяные слезы, - мертвый убьет живого, разве это справедливо?" Но по ночам видел гроб, из которого поднимался окровавленный штабс-капитан и требовал долг. Он по-прежнему страшно кашлял и криво усмехался. "Да ты сам искал смерти, - открещивался во сне Варлам, - знал, что до Констанцы не доберешься..." А иногда вставал на колени: "Христом Богом молю, прости долг, на что он тебе, а я прежде невесте вернуть должен, она-то здесь при чем..." Но штабс-капитан был непреклонен. По пробуждении Варламу делалось стыдно, надев мундир, он долго тер затылок, потом, запрокидывал бритую шею, собирая жирные складки, заряжал пистолет. И каждый раз откладывал в сторону, не в силах преодолеть себя, опять видел закрытую вуалью женщину, которая проводит вечера в ресторане "У Максима", посматривая на дверь, снося пошлые разговоры и липкие взгляды. Вспоминая смуглые, нерусские черты штабс-капитана, Варлам подозревал, что на него напустили порчу, золотил ручку цыганам, которые снимали сглаз, катая по блюдцу яйцо и сжигая на свече пахучие травы.
Но не помогли ни ворожба, ни заговоры.
Пароход пенил воду, перекатываясь на вздыбленных валах, Варлам целыми днями валялся на койке, мучаясь морской болезнью, а, когда выходил на палубу, окидывал горизонт мутными, посеревшими глазами.
"Тоже нашел занозу, - начищая до блеска сапоги, кряхтел рябой, подслеповатый денщик, - одно слово - господа..."
А в кают-компании философствовали. "Гордиться надо существованием, чай, люди, а не животные какие... - ковырял в тарелке безусый капитан, одетый с иголочки. - Вот лошадь, она, поди, и не знает, что живет, ей овса подавай, да жеребца поигривей... А мы жизнь псу под хвост кидаем, точно рубаху, сбрасываем, подгуляв в дешевом кабаке...". Дамы с интересом разглядывали его белоснежный, отутюженный китель, мужчины угрюмо молчали. "В конце концов, у нас долг перед Всевышним..." - начинал он горячиться, обводя всех молодыми, васильковыми глазами.
"Э, бросьте, - не выдерживал, наконец, знакомый, Варламу ротмистр, - какой там долг - вши навозные..." Помолчав, он безнадежно отмахнулся: "В жизни все - дело случая, была Россия, присяга, думали на века, а потом убивали братьев, и впереди - чужбина..."
"Да, да, - успокаивал себя Варлам, в горле которого стоял комок, - это же недоразумение, глупая случайность - не встреть я его тогда..." И опять видел шляпку со страусовыми перьями, твердо решив взять себя в руки и обязательно доплыть.
Низко и жутко висело небо, за кормой короткохвостые, крикливые чайки хватали растерзанную винтами рыбу, и мир представлялся хищным и беспощадным.
"Лукав человек, - вступал в разговор корабельный священник, подоткнув рясу и для убедительности трогая нагрудный крест, - говорит одно, думает другое, делает третье, грешим и словом, и помыслом, и делом, а раскаяния - ни на грош..."
Густели сумерки, море чернело тревожно и страшно, бешено перекатывая крутые валы, и все чувствовали бездну, которая была глубже воды, ниже дна...
"Да, мало ли я лгал, - думал есаул, - иначе не выжить. - Застыв перед трюмо, он выставлял перед собой ладони, казавшиеся в зеркале еще огромнее: разве на них первая кровь? - "Надеюсь, Вы человек чести..." А сонных на рассвете резать? А пленных рубить шашками: их благородия казаки в бой летят пьяные - чистые мясники... Что вообразил себе, этот покойник..."
Усталый, Варлам падал на кровать, его все больше окутывала звенящая тишина, но во сне он скрежетал зубами и пронзительно свистел, пугаясь собственных криков, вскакивал, зовя спросонья денщика с пятнистым, как птичье яйцо, лицом.
Среди прислуги было много турок и греков, выросших по левому и правому борту своих рыбачьих баркасов, с дубленой от соли кожей, привыкшие к морскому ветру, они насмешливо косились на русских, при малейшем порыве наглухо застегивающих свои медные пуговицы с двуглавыми орлами. И Варлам шарахался, узнавая то в одном, то в другом штабс-капитана. На впалых щеках у него проступила щетина, резко обозначая выпиравшие скулы, заостренный нос и блеклые, потухшие глаза.
"Подумаешь, слово, - оправдывал он себя, - истина в нем живет мгновенье и умирает вместе со звуком... Каждый окружен словами, как пасечник пчелами, надо жить, будто не было этой нелепой дуэли..."
Варлам Невода застрелился в трех милях от Констанцы. В его каюте было опрятно, бокалы насухо вытерты, а в шестизаряднике больше не было пуль.
"Этих русских не поймешь, - ворчал стюард-турок, переваливая за борт потяжелевшее в смерти тело.
"Жизни не любят", - поддакнул помогавший ему грек...
ГЛЮКОЛОВ
Такое вот подгруз... Такой рассказ... Сто раз его перечитывал. До хрипоты с Лариской спорил, доказывал, что дураки они оба - эти офицеры. Потому и исчезли все, только запрещенные сектанты и остались. Ничего ей не доказал, а сам засомневался. Будто заноза в сознании застряла. Я и другие рассказы этого автора читал, но не дам. Для вас они слишком сложные - не созрели вы еще...
Это написанный рассказ, конечно. В моих картинках такого нету. К написанному можно предъявить претензии, придраться... особо за наган, который он чуть ли пистолетом не обзывает. Когда это револьвер системы "Наган"! Еще и "шестизарядник"? Почему? Я к тому, что у русских офицеров только семизарядные были, с дурным выбросом на правую сторону. В другое время вцепился бы к каждой запятой, а здесь не хочется. Не о том рассказ. Бьет он меня прямо под дыхло. Верю я ему. Впервые написанному верю. Картинкам своим, окнам, в которые заглядываю, так не верю, как ему. Теперь вот скоро еще одного офицера смотреть плотно предстоит. Майора одного. Тоже идейного. И откуда такие берутся? Тяжело это - пахота! Еще один оцарапнутый по мозгу. Бредет по своей борозде. Служить бы военным, а пахать только здоровым.
Не хочу так больше. Нельзя так погружаться, как они требуют. Боюсь я, что обратной дороги не найду. Теперь осторожно в окна заглядываю и, если чую, что затягивает, сразу же захлопываюсь и не рискую больше. Из каждого такого окна рассказ стараюсь сложить, чтобы вам понятно было. У меня красиво пока не получается, не по-книжному, как-то. Книга - это когда комикс, много глянцевых картинок. А так... Так только, будто несколько страниц вырвано из какой-то старой, которая без обложки. Может, и валяется она даже где-то рядом, а может, за давностью потерялась. Хуже только, если по ошибке к ней другую обложку прилепишь и будешь думать, что так и должно. И другие тебе в этом поверят. Обман все, нет в этом Чести. Не верю больше никому. И Блин Блинычам не верю.
Я тут развлекался, пытался сосчитать, кого в окнах вижу. На собственную коллекцию решился. Время разбрасывать джокеров, а время их собирать... Заглядываю - на заметку беру тех, да этих. Джокер, думаю, он или не джокер? Если покажется, будто, есть в нем что-то, откладываю на "потом". До полного доглядения. Вроде как в место, где всегда найду. Я, кстати, теперь и Восьмого всегда найти сумею. Легко! Заглядывал к нему. Он там рыбу научился ловить, теперь шалаш строит, но не получается. Мастера бы туда. Мастер, хоть и не джокер, но мне тоже нравится. Как часть от меня и Семеныча. Мастер в Красной хате остался - вроде как бросили его. Выжил ли, нет? Будет время, схожу, гляну. Если живой, посмотрю, что можно сделать. За остальных не просите - кто умер, тот умер. Так я думаю... Хотя... В некоторых окнах по-другому все. Там как бы наоборот. Но про это потом. Я Восьмого Стрелка решил конторе нашей не сдавать - обойдутся. Пусть с другими разбираются, а его дело восьмое, на то он и...
ВОСЬМОЙ
Девочка-Лидер качнула корзину, сбивая прицел. Стрелок ругнулся - дальний выстрел требовал полного сосредоточения. Опять стал наводить, совмещая линию и уклон пули - качнула второй раз. Понял, что нарочно - по каким-то причинам не хочет, чтобы стрелял здесь. Да теперь бы и не попал: далеко - пуля пойдет кувыркаться.