- Тяжело, потому что это для меня необычно. А ведь ты, кажется, на Средневековье и специализировался? Еще помнишь что-нибудь?
Ольховский улыбнулся так, словно ему напомнили о давнем стыдном увлечении.
- Стараюсь забыть, - ответил он. - Голова всего не вмещает, столько надо по делам не упустить. Какие уж тут Средние Века...
- Я просто хотел обсудить одну тему, раз уж мы встретились...
- Не обижайся, но я далек от этого, - отрезал Антон, протирая салфеткой циферблат Ролекса. - Хотя тебе даже завидую. Сохранить такой интерес к истории, несмотря на все окружающие соблазны... Я вижу, у тебя до сих пор глаза горят, словно тебе жизненно важно точно знать, когда именно взят какой-нибудь норманнский замок.
- К сожалению, это так. Последнюю неделю для меня прошлое не менее важно, чем настоящее. Я действительно погрузился в прошлое очень глубоко, и исследования мои... страшны, - последнее слово вырвалось у Альберта совсем неожиданно.
Ольховский странно посмотрел на приятеля, а потом лицо его несколько раз дрогнуло, как от беззвучного, с трудом сдерживаемого смеха. Однако он не дал воли эмоциям, посерьезнел и сказал:
- Что ты знаешь о страхе, Альберт? Знаешь ли ты, как страшно ждать результатов тендера? Как страшно, если тебя поймают на откате? Или как страшно вложить деньги в доходное, но рискованное дело? Вот это страшно. Что касается твоих страхов, то они не материальны, а потому эфемерны, и в твоем случае, - он особо нажал на слово "случай", как бы ставя диагноз, - речь идет о сублимации, когда человек пытается повысить собственную значимость за счет собственных же выдумок. Хотя допускаю, что тебе сейчас действительно кажется, что твои исследования, так сказать, страшны.
Ольховский поднял чашку, поморщившись, сделал глоток кофе и снова поглядел на Альберта. Слова больше не шли, воцарилось молчание, и на лице Антона выступило сожаление о сказанной бестактности. Альберт же подумал, что в рассуждениях знакомого есть доля истины. Особенно если учесть, что характер перемещений во времени по-прежнему не ясен. До сих пор нельзя с полной уверенностью утверждать, что все эти перемещения происходят с ним, а не внутри его головы. В конце концов, Крушаль может и подыгрывать Альберту, преследуя какие-то свои цели. Если, конечно, и сам Крушаль не плод воображения.
Антон снова заговорил, но уже немного виновато:
- А ведь я когда-то мечтал посетить Тур. Даже работу писал по этому городу и материалы собирал о строительстве собора Святого Готьена. Очень меня интересовало, почему он так долго строился - целых три века...
- И почему же? - рассеяно спросил Альберт, все еще находясь под впечатлением нехороших догадок. - Теперь знаешь?
- Теперь знаю: денег не хватало. Сейчас я многое знаю и стараюсь, чтобы лично мне денег хватало всегда.
- А вот скажи, если бы ты оказался в Средневековье, тебе хотелось бы стать рыцарем или ростовщиком?
- В Средних Веках? Конечно, рыцарем, - ответил Ольховский не раздумывая. - Надо быть тем, за кем сила. Просто времена меняются, и время рыцарей ушло. Сейчас сила за ростовщиками, если ты еще не понял.
У него зазвонил телефон, он быстро поднес его к уху и скорбно выслушал какое-то лаконичное распоряжение.
- Увы, мой друг, - засуетился Ольховский, - мне надо бежать, ибо в командировках я себе не принадлежу. У шефа закончились презентационные папки, надо срочно бежать в отель.
Он оставил на столе свою визитку, столбик мелочи за свой кофе и, поспешно попрощавшись, покинул кафе, хлопая тяжелым портфелем по ноге. А через пять минут вышел и Альберт.
Ворота на территорию Курсийона были заперты, и, как в тот первый безобидный день своего появления в замке, Альберт спустился по дороге вдоль ограды и прошел через калитку. Вечер был такой же парной и спокойный. Вот только ночь предстояла опять нешуточная.
Напившись на кухне воды, Альберт вышел на террасу, облокотился на каменный бордюр и задумался, как скоротать вечер. Спускаться в подземелье не хотелось совершенно, запираться в башне было рано, а хотелось просто наслаждаться покоем и теплом. Возникло то особое чувство, когда просыпаешься за полчаса до раннего подъема, смотришь на будильник, а потом сладко лежишь эти полчаса, не давая себе заснуть, потому что если заснешь - полчаса превратятся в несколько секунд.
Блины - еда быстро проходящая, и уже давно хотелось поужинать. Однако его полка в холодильнике была почти пуста. По крайней мере, ничего серьезного приготовить не представлялось возможным, и пришлось наделать бутербродов из остатков сыра и колбасы. Но Альберт ничуть не расстроился. "Это не страшно, здесь с голоду не умрешь и чумной воды не напьешься", - думал он, улыбаясь и следя, как наполняется прозрачный стакан шипящим лимонадом.
Добирался до башни историк уже в темноте. Крушаль ему за весь вечер так и не попался, а искать встречи не хотелось. Да и сказать было особо нечего, кроме того, что капитан Уолш теперь стал французским рыцарем, что он наконец-то перебрался через Луару и на следующий день, чуть свет, собирается покинуть Сомюр в сопровождении монаха-бенедиктинца.
7
Холодным серым утром на узких улочках Сомюра гулял лишь ветер. Даже нищие куда-то попрятались. Стражи тоже не было видно, и рыцарю с монахом пришлось некоторое время подождать у южных ворот, колотя в запертую дверь караульного помещения. Сонный привратник отказывался понимать, что от него требуется, и лишь серебряная монетка заставила его поспешить. Решетка начала медленно, со скрипом подниматься, и Альберт представил себе, как где-то за стеной недовольные вялые солдаты накручивают канат на деревянный ворот. Прошло еще какое-то время, видимо, наблюдатель со стены как следует нагляделся вдаль, и с массивных деревянных ворот стражники сняли поперечную балку и распахнули ворота, которые будут оставаться открытыми до наступления темноты, до тех пор, пока еще видна простирающаяся перед городом унылая замерзшая местность.
Альберт с Валентином неспешно проехали под аркой и направились через обширное поле с редкими домиками в сторону далекого леса, проступающего из тумана. Вот сейчас, должно быть, они действительно ехали по старой римской дороге. Историк сделал такой вывод из того, что она была очень прямой и почти не делала поворотов. Так старались строить дороги римляне.
Впрочем, Альберта сейчас это мало волновало, потому как он замерз и дрожал. Собственно, он проснулся уже замерзшим и, одеваясь, никак не мог справиться с доспехами, пришлось даже прибегнуть к помощи монаха. Покидая комнату, Альберт мечтал о горячем душе, под которым можно стоять долго-долго, пока не станешь красным и от тела не пойдет пар. Но не получилось даже умыться холодной водой. Одна радость - чистый сухой подкольчужник уже был в комнате на табурете, очевидно принесенный под утро.
Они спустились в полной темноте, рискуя свернуть себе шею на лестнице, а на полу таверны, на месте разобранных столов, вповалку спали путники, а может, просто пьяницы, не добравшиеся до своих домов. Лишь тусклый свет, проникавший сквозь щели в закрытых ставнях, давал возможность ни на кого не наступить. Хозяин уже отпер дверь и дремал тут же, на табурете, опустив косматую голову на грудь, загородив проход, чтобы никто не ушел не заплатив. Альберт рассчитался за постой, и хозяин потопал на конюшню, кашляя и сморкаясь. Взяв с него обещание приглядывать за осликом, попутчики уселись на коней.
Ветер сек дождем. Покинув укрывавшие от пронизывающего ветра улицы, Альберт со всей остротой понял, почему зимой рыцари не воюют. Ведь если бы сейчас ударил мороз, то он в своем железе просто обледенел бы. А ведь во Франции в те времена случались сильнейшие морозы, под тридцать-сорок градусов по Цельсию, если верить хроникам. Впрочем, и сейчас время от времени налетал с порывами ветра колючий царапающий снег, поэтому историк опустил забрало. Однако так сильно пахло мокрым железом и ржавчиной, что разнылись зубы, и Альберт предпочел дождь.
- Что-то вы приуныли, благородный рыцарь, - произнес монах, когда они добрались до лесной дороги. - Рассказать вам какую-нибудь занимательную историю, чтобы скрасить дорогу?
- Да у вас у самого зуб на зуб не попадает.
- Это так кажется. Мы, монахи, привычные к холоду. Это часть послушания и умерщвления плоти. Представьте, каково переписывать в промерзшем скриптории книгу, весь день не вставая с места.
Альберт вспомнил о жалобах, которые оставляли монастырские переписчики на страницах книг:
"Читающий сей труд, не забудь о том, кто переписал его: это был несчастный брат, страдающий от холода".
- Тогда действительно расскажите что-нибудь, - пробормотал Альберт, отворачиваясь от ветра. Не выдержав, он достал флягу, наполненную утром красным вином из кувшина, и сделал пару глотков. Затем, чихнув, передал флягу монаху.
- Вот это кстати, спасибо, - одобрительно причмокнул брат Валентин. - Только вот что вам рассказать... Хотите, я поведаю вам о деяниях Великого Альберта?
- Я знаю о деяниях Великого Альберта. Конечно, вы добавили бы много нового к тому, что знаю я, но сейчас меня интересуют другие вещи, - ответил Альберт.
- Несомненно, в вашем замке хорошая библиотека. Это редкость. А у нас вот большое аббатство, а книг не более трехсот, - покачал головой Валентин. - Так, а что же рассказать?
- О зеркалах, к примеру.
- Это вам бы со Стефаном поговорить. Он поведал бы про зеркало Соломона... - грустно пробормотал монах, сделал еще глоток и отдал флягу. - Но вам с ним вряд ли удастся поговорить.
- А вы сами не по поводу зеркал к нему идете?
- Нет. Мне нужно другое, - ответил монах и надолго замолчал.
"А ведь я преступно мало изучал вопрос зеркал, - вдруг подумал Альберт. - Когда вернусь... А точнее, если вернусь, отброшу пока всю алхимию и Средние Века и посмотрю, что есть в сети о зеркалах и о времени".
- Я хорошо знаю лишь истории алхимиков, - вновь заговорил Валентин. - Говорят, у Роджера Бэкона были какие-то загадочные инструменты. И среди них - таинственное вогнутое зеркало. Откуда оно взялось и что собой представляло - я не знаю. Но вроде бы именно оно позволяло Бэкону делать невероятные открытия.
"Тоже вогнутое, как в моей комнате..."