Однако, попытаться надавить на этот рычаг имело смысл, и Барден не собирался упускать выпавшего ему шанса. Говорили, что Тео Тир в своем роде — благородный и принципиальный человек, и, кто знает, вдруг он решится вытаскивать своего ненавистного наследника из плена любой ценой?
Поэтому, вернувшись в свой шатер, Барден первым делом принялся за составление двух посланий: одно из них было адресовано медейскому королю Тео Тиру, второе — командующему Северной крепостью герру Риттеру. Подобные письма Барден до сих пор предпочитал писать собственноручно, не признавая секретарей. Как магику, ему еще в процессе обучения было внушено почтение к письменному слову, и до сих пор он вкладывал в начертание каждой буквы особый смысл. Смысл этот мог оставаться неясным адресату, но Бардену было достаточно и того, что для него самого письменная речь имела большое значение и большую силу. То же он беспрестанно внушал и Илис.
Запечатав оба письма своей личной печатью и отложив их в сторону, Барден сгорбился, уперев локти в колени, на раскладном походном стуле и задумался. Как бы то ни было, пленение медейского принца — серьезная возможность кардинально переломить ход войны. В последние месяцы Барден уже не был так незыблемо уверен в том, что делал. Медейцы оказались слишком уж крепким орешком, и вот уже почти два года касотские войска топтались вдоль границы, практически не продвинувшись вглубь страны. Бардену удалось прибрать к рукам только долину Северных Ветров, но и в ней не прекращались бои — медейцы не желали так просто отдавать свои земли. Война шла слишком уж тяжело. Раньше, лет десять назад, Барден получал бы только удовольствие от столкновения с сильным и неподатливым противником, но ныне временами он начинал чувствовать усталость и раздражение. Бывали минуты, когда ему даже хотелось кончить все как-нибудь разом. Но кончить войну можно было одним лишь способом: добиться от медейцев признания их поражения, но рассчитывать на это при нынешнем положении дел не приходилось. Свернуть же военные действия со своей стороны Барден, разумеется, не мог.
Он пытался вовлечь в войну магиков, но особых успехов не добился. Магиков было слишком мало. Кроме того, в ближнем бою, в свалке, они были слишком уж уязвимы: опыт доказывал, что при численном перевесе меченосцев меч разит куда вернее и быстрее, чем заклинания. Следовало постоянно заботиться о том, чтобы держать магиков на безопасном расстоянии от противника — а это было неудобно, поскольку у их заклинаний имелся радиус действия, и поделать с этим уж ничего было нельзя. Барден добился лишь одного: в стане противника стали набирать силу слухи о том, что ряды касотцев кишмя кишат колдунами, и спасения от них практически нет. Слухи эти немного порадовали Бардена. Хоть какое-то смятение удалось внести в храбрые души медейских вояк… Но в остальном, на полях сражений магики оказались бесполезны, и Барден оставил их в покое, предоставив им заниматься своими магическими делами.
Теперь, заполучив в свои руки медейского принца, он рассчитывал на то, что Тео Тир ради спасения наследника трона, окончательно откажется от долины Северных Ветров и некоторых прилегающих к ней земель, а так же отведет свои войска вглубь страны. Плохо, что Тео, мягко говоря, недолюбливает пасынка. Еще хуже, что он совсем не дурак, и понимает — сделанная им уступка будет первой, но не последней, и одной долиной противник не удовлетворится. Вот если бы на троне сидела королева Даньела, женщина красивая, но поразительно простодушная… все могло бы быть по-другому. И зачем ей нужно было выходить замуж за своего главнокомандующего?
В чем-то Барден даже симпатизировал Тео. Не очень знатный, отнюдь не богатый, прямолинейный и жесткий, он с головокружительной быстротой поднялся от младшего офицера до главнокомандующего медейской армией — и в этом качестве попал в поле зрение королевы Даньелы. Вскоре тридцатилетний главнокомандующий стал королем, и за одно это быстрое и умное возвышение он заслуживал уважения. Но, по мнению Бардена, Тео был слишком уж жЕсток и упрям — больше солдат, чем политик. Ему не хватало гибкости в мыслях и поступках. Впрочем, ведь и сам Барден предпочитал всегда идти напролом и терпеть не мог обходные маневры. Они двое, пожалуй, стоили друг друга.
Подумав о Тео, Барден вспомнил и о Даньеле, и усмехнулся. Он вспомнил, как двадцать лет назад министры уговаривали его посвататься к медейской, — тогда еще вдовствующей, — королеве, и заполучить в придачу к своей императорской короне еще и корону медейскую. Тогда он не последовал их советам… может быть, напрасно? По крайней мере, без одной войны он мог обойтись. Но что он тогда стал бы делать, чем занял бы свое время? Развязал бы другую войну, вот и все. Себя и свой ненасытный нрав Барден знал. Покоя он никогда не искал. И его никогда не удовлетворяло то, чем он уже обладал. Амбиции его привели к тому, что идея объединения западных материковых королевств под властью одного человека уже много лет не выходила у него из головы.
И, разумеется, властителем этой фантастически-огромной западной империи он видел себя.
Большую часть пути Дэмьен проделал в повозке, поскольку раны не позволяли ему ехать верхом. Дорога была на удивление гладкой, но никакого удовольствия от путешествия он не получил. Колеса повозки заунывно скрипели, раны жгли огнем, нещадно ломило стянутые веревкой руки, — раны ранами, а освобождать от пут его не спешили. В глазах было темным-темно от касотских плащей, а в тяжелой голове гудели и бились мысли, от которых впору было взвыть волком. Вспоминая последние минуты сражения, Дэмьен страшно жалел, что вместо нашивок не полоснул кинжалом по горлу — так было бы вернее. Шансов выйти из окружения все равно не было, но он, дурак, понадеялся погибнуть в бою — и вот что вышло. Все его солдаты и друзья мертвы, а он жив, да к тому же стал козырной картой в руках касотского венценосного колдуна. И везут его теперь на север империи, а к отчиму уже, вероятно, летит письмо с ультиматумом. Дэмьен зажмурился и отчетливо представил сцену: вот Тео ломает императорскую печать с мертвой головой, пробегает глазами послание… сначала он бледнеет до синевы, потом медленно багровеет. В ярости рвет бумагу в клочья и, хрипя, сыплет отборными ругательствами. И, уж конечно, призывает самые страшные проклятия на голову пасынка. А может, он не ругается яростно и хрипло, а, наоборот, в леденящем молчании поджимает губы и вперяет в пространство неподвижный взгляд холодных серых глаз. Никто не знает, в какую сторону перекосит в следующий раз вспыльчивый нрав Тео. Но, скорее, он все-таки ругается по-черному…
Ни о чем другом, кроме гнева отчима, Дэмьен старался не думать, но мысли сами лезли в голову. Что королевский гнев? Гораздо страшнее смерть друга. Ив, дружище, близкий, как брат — неужто он тоже мертв, как и все остальные? Они сражались плечом к плечу, но битва их развела. Ива оттеснили в сторону, стена черно-серых плащей и мелькание клинков скрыла его от глаз Дэмьена, и тот не видел, что было дальше. А потом он сам потерял сознание и упал, успев напоследок подумать: ну, вот и все.
Но это было далеко не «все». Во всяком случае, не для Дэмьена.
Ехавший с конвоем касотский лекарь на каждом привале тщательно, с вниманием, осматривал раны принца. Свое дело он знал хорошо, а говорил мало, и в основном — по делу. На всеобщем он разговаривал с сильным каркающим акцентом, путал слова, и Дэмьен не всегда понимал его. Но все же лекарь сумел внушить пациенту, что раны заживают хорошо, и вскоре принц будет совершенно здоров. Он давал Дэмьену пить темное тягучее пойло из маленькой бутылочки, и Дэмьен безропотно проглатывал вонючую гадость. Может быть, и лучше было бы умереть, но, раз уж не вышло, надо собраться с силами и жить дальше. Касотский желтоглазый колдун пообещал, что допрашивать его не будут, но Дэмьен не слишком верил его словам. Только безумец мог бы довериться касотскому императору! Дэмьен же склонен был полагать так: пока не будут, но, если Барден и Тео не договорятся на его счет, допросы не заставят себя ждать. Касотские же палачи, говорят, редкостные умельцы. Дэмьен не очень рассчитывал на то, что по дороге ему удастся сбежать, — его слишком хорошо охраняли, — и поэтому заранее готовился к худшему.
Пережить допросы он и вовсе не надеялся, а потому запрещал себе думать о матери, сестре и невесте, которых, скорее всего, никогда уже не увидит.
На протяжении всего пути касотские солдаты и офицеры из конвоя обращались с Дэмьеном подчеркнуто почтительно, но глаз с него не спускали и веревки не ослабляли, особенно когда он с повозки перебрался в седло. Ехали все больше какими-то безлюдными окольными тропами, стараясь не привлекать к себе внимания. Вокруг бушевал май, готовый вот-вот перетечь в нежаркое, спокойное северное лето. Может быть, мое последнее лето, напоминал себе Дэмьен и крутил головой по сторонам, и дышал полной грудью, стараясь впитать в себя как можно больше этой кружевной, зеленой, пенной прохлады.
Конечной целью путешествия оказался большой, хорошо укрепленный форт, черной мрачной громадой нависавший над окрестными деревнями. По прикидкам Дэмьена, он мог бы вместить в себя до тысячи солдат, и не оказаться при этом переполненным. Но стоявший внутри гарнизон оказался гораздо меньше тысячи. Поскольку глаза Дэмьену почему-то не сочли нужным завязать, он очень внимательно смотрел по сторонам, и хорошенько запоминал увиденное. Не то чтобы в его положении это могло пригодиться, но — на всякий случай, по привычке. Человек четыреста, решил Дэмьен, а может, и того меньше. В более многочисленном гарнизоне здесь не было нужды, линия фронта проходила слишком далеко.
Встретил важного пленника лично командующий крепости. Был он высокий, седой, обрюзгший, уже почти старик. Он взял из рук конвойного офицера послание императора, неспешно прочел его и тут же впился в Дэмьена маленькими колючими глазками.
— Ваше высочество, значит, — проговорил он грубым каркающим голосом и добавил с явной насмешкой: — Не думал, что выпадет мне такая честь. Рад знакомству.
— Не могу сказать того же самого о себе, — отозвался Дэмьен.
— Ничего страшного. Мы с вами будем редко видеться. Но пробыть вам у нас придется долго, так что чувствуйте себя как дома.
Словно желая подчеркнуть его слова, для начала Дэмьену позволили вымыться, что страшно его удивило. Но отказываться от такой чудесной возможности вернуть себе человеческий вид он не стал. Ему даже дали новую чистую одежду взамен его изорванной и заскорузлой от грязи. Из старого оставили только сапоги, чему Дэмьен тоже сильно удивился — он-то полагал, что пленным сапоги не положены. Встречали его как поистине дорогого гостя, разве что не устроили в его честь пир. Но на этом, то есть на ванной и на свежем платье, все хорошее закончилось. Еще через час он оказался в тюремной камере, в первом в своей жизни каменном мешке, в цепях, холодными кольцами охватывающих его запястья. Камера располагалась в одном из нижних ярусов форта, куда не проникал дневной свет, и Дэмьен мысленно попрощался с солнцем. В отчаяние, впрочем, впадать было еще рано. Предстояло набраться терпения и дождаться ответа от Тео — только его решение окончательно определит судьбу пленника. И Дэмьен собрал волю в кулак, скрутил в себе отчаяние и стал ждать. Но время тянулось неимоверно долго, Тео молчал, и день ото дня на душе у принца становилось все чернее.
— 2-
В одну сторону послания приходилось передавать через Илескара, поскольку и он, и Рувато почти неотлучно пребывали в Эдесе, а Илис вслед за императором носило по городам и весям. Лаборатория Илескара была хорошо ей знакома, и поэтому она сбрасывала ему письма через портал, а Рувато уж заходил за ними сам. Обратная переправка проходила не так гладко. Случалось, что письмо для Илис, с большим опозданием, приходило в целом ворохе корреспонденции для Бардена — а эта корреспонденция переправлялась уже через длинную цепочку храмов Гесинды. Каждый раз Илис обмирала: Рувато никогда не осторожничал и писал, что ему в голову взбредало. Распечатай и прочти Барден его письмо, он, вероятно, узнал бы много нового, — такого, что ему отнюдь не понравилось бы… Но Барден был очень внимателен. Несмотря на то, что в день ему приходилось просматривать десятки писем, он сразу выделял взглядом характерный мелкий почерк Слоока и его родовую печать с башней и ключом, и с неизменной усмешкой передавал послание Илис.
— Что вы так улыбаетесь? — каждый раз начинала нервничать та.
— Просто радуюсь, что у моей воспитанницы появился, наконец, ухажер, — немедленно приняв серьезный вид, отвечал Барден, но в глазах у него продолжали мерцать насмешливые желтые искры.
— Бросьте вы — ухажер!..
— Как?! Разве это не любовные послания? — совершенно искренне изумлялся Барден, и Илис с трудом сдерживала желание запустить в него чем-нибудь тяжелым. — О чем же тогда он пишет так часто?
— Не ваше дело!.. — фыркала Илис и уходила, задрав нос.
В скобках нужно заметить, что она совсем распустилась и временами вела себя с наставником откровенно дерзко. Ей все сходило с рук. Барден слишком явно получал удовольствие от ее дерзкой колючести и поощрял ее стремление к независимости. Он почти полностью отказался от мысли сделать из Илис светскую даму, лишь иногда указывал ей на необходимость помнить, что кроме мужских туалетов, на свете существуют еще и женские платья. Гардероб Илис уже значительно обогатился, и поэтому иногда она охотно доставляла наставнику маленькие радости, по вечерам появляясь перед ним в платье, а не в штанах и сапогах.
Еще Илис получала письма от Марка, но приходили они гораздо реже. Писал их Марк "по случаю" и, бывало, они подолгу не могли найти адресата, потому что на месте Илис, как уже говорилось, не сидела, а сообщить свое местонахождение на настоящий момент не всегда было возможно.
Писал Марк в основном о войне, ничего другого вокруг себя он просто не видел. С наступлением тепла военные действия возобновились с новой силой, принц по самые уши погряз в кровавом болоте войны, и ему это, кажется, нравилось. Во всяком случае, в глазах Илис он не походил на человека, который через силу тащит наваленную на него непосильную ношу. Правда, он писал скупо и короткими фразами, но на жизнь не жаловался. Пару раз в его письмах Илис обнаружила поразительные по описательной силе батальные сцены, что заставило ее задуматься — неужели в Марке пропадает сочинитель? С описательным даром дела у него вроде бы обстояли еще хуже, чем у нее. Неужели близость опасности действует на него так живительно?.. Илис не могла припомнить, чтобы зимой замечала в нем поэтические наклонности. Впрочем, может быть, они проявлялись на расстоянии.
К маю князь Рувато Слоок умудрился-таки сделать Илис если не соучастницей своих антиимперских махинаций, то сочувствующей — уж точно. Читая его письма, она, правда, старалась как можно скорее проскакивать те части, где Рувато с присущей ему великосветской многословной небрежностью описывал очередную сомнительную аферу, но в голове у нее против воли все же что-то застревало. Хорошо, что Барден дал слово не заглядывать в ее мысли, иначе она, сама того не желая, сдала бы Слоока и его приятелей с потрохами. А среди его приятелей числилась, между прочим, некая дюкесса Карлота Шлисс, не много — не мало — родная сестра императора… Впрочем, родственница Бардена Илис как раз и не волновала. Беспокойство у нее вызывал Рувато. Однажды, полагала она, он доиграется и засыплется на какой-нибудь из своих махинаций. Переубедить его, однако, было нереально. В этом Илис убедилась после нескольких попыток. Ей оставалось только помалкивать и надеяться, что «пронесет». Счастье еще, что ей самой удавалось держаться в стороне от деятельности Рувато и компании.
Увы, счастье длилось недолго.
Целый месяц они жили в Акирне, когда однажды майским вечером Барден, переворошив гору своей корреспонденции, вручил Илис очередное письмо. Она прочла его, уютно устроившись в тихом уголке кабинета. Вечер был совершенно мирный, в небе догорала заря, и света как раз хватало, чтобы разобрать вычурные бисерные строки. Несмотря на разлитое в сумеречном воздухе спокойствие, под конец чтения волосы у Илис на голове зашевелились. Она поняла, что Слооку надоела ее выжидательно-отстраненная позиция, и он решил проверить ее на прочность. Да проверить по-хорошему, как следует, не стесняясь сломать!..
— У! — тихонько сказала возмущенная Илис себе под нос. Вот бы схватить его за белобрысый чуб и оттаскать хорошенько! — Это как же ты меня подставляешь, негодяй!
— Что ты сказала? — сидевший тут же, в кабинете, Барден чутким ухом уловил ее невнятное бурчание и поднял голову от своих бумаг.
— Ничего, — торопливо заверила Илис и стала перечитывать возмутившее ее место.
После столь любимых Рувато светских экивоков в письме было следующее:
"Зная ваш талант держать язык за зубами, Илис, рискну обратиться к вам с важной просьбой. Уверяю, что это дело имеет для меня — и для всех нас, не говорю уже об империи — огромное значение. Никто, кроме вас, не сможет помочь нам, ибо никто не приближен к императору, и никто не осведомлен о его делах так, как вы…"
А как же Альберт Третт? сердито подумала Илис. К герру Третту он, небось, не стал рисковать обращаться с просьбой, а? Не по зубам?.. Нашел тоже — осведомленную…
"Вы, может быть, не знаете, что несколько недель назад в бою был пленен медейский принц Дэмьен Кириан, местонахождение которого ныне держится в тайне. Я говорю "не знаете", поскольку сведения об его пленении широко не распространены, но ко мне поступили из надежного источника. До недавнего времени полагали, что принц — единственный уцелевший в битве, но это не так — и это тоже мало кому известно. Я достоверно знаю, что еще один человек остался жив, — друг и соратник принца, служивший под его началом медейский офицер, дюк Ив Арну. Недавно дюк Арну обратился ко мне за помощью, оказать которую я, увы, не в силах. Он намерен выяснить, где держат принца, и будет благодарен за любые сведения, которые могли бы помочь ему в поисках. Я взял на себя смелость направить дюка к вам, Илис, дав ему, возможно, не слишком обоснованную надежду на вашу помощь. Он обрисует вам ситуацию более полно, меня же прошу простить за те обрывочные сведения, которые я изложил в письме. Дюк Арну — надежный человек; о вашей близости к императору он не знает, решайте сами, ставить ли его в известность."
Нет, Слоок, несомненно, был сумасшедшим: писать подобные вещи открытым текстом!.. На психов, напрочь лишенных инстинкта самосохранения и стремящихся к самоубийству, Илис везло невероятно. По Слооку давно плакала плаха; он торопился убиться сам и тащил за собой Илис и несчастного медейского дюка, которого послал прямиком в логово императора, не предупредив! И дурак же будет этот дюк, если явится…
Но что Рувато с ней-то делает! На что ее толкает! Взволнованная Илис скомкала письмо на коленях, борясь с желанием сию минуту пойти и бросить его в камин. Сжечь его, разумеется, необходимо, но не здесь и не сейчас, не при Бардене, и не в остывшем камине.
Ладно, сказала себе Илис. Может быть, мне повезет по-настоящему, дюк окажется человеком разумным и не явится ко мне за помощью. Уж он-то должен понимать, на какой риск идет? Впрочем, ему ведь ничего не сказали про императора…
Илис так погрузилась в размышления, что не сразу заметила, как в комнате стемнело, и как в воздухе засветились полосы бледного магического огня. Спохватившись, он подняла голову и встретилась взглядом с Барденом. Уже минут десять он сидел, подперев кулаком голову, и с любопытством в желтых глазах глядел на нее. Илис смешалась и стала расправлять и разглаживать письмо.
— В чем дело? — поинтересовался Барден. — У тебя такое лицо, как будто ты уксуса хлебнула. Неприятные новости?
— Да, — поспешно ответила Илис. — Неприятные, даже очень. Рувато пишет, что снова дает о себе знать рана.
— Это не шутки, — очень серьезным тоном сказал Барден. — Твоему другу нужно лучше беречь себя.
— Я напоминаю ему об этом в каждом письме, — заверила Илис, ломая голову, притворна ли его серьезность или нет.
— Я знал старого князя, — заявил вдруг Барден. — Достойный был человек, приятно вспомнить. Сын его, кажется, совсем в другом роде. Говорят, он теперь едва ли не первый законодатель мод у столичной молодежи?