Две одинаковых черных взмыленных лошади выбирались из заболоченной шахты, проваливаясь в жидкую черную грязь, все еще пытаясь нащупать твердую почву. Я прыгнул в болото, помогая им выбраться, и, когда мы барахтались, толкаясь, шмат черной вонючей мокрой грязи вылетел из под копыт и с мерзким ШЛЕП попал на открытый участок моей шеи. С отвращением я потянулся, чтобы его вытереть.
— АААЙ, Рой, ты попал мне в глаз! Я пыталась тебя разбудить поцелуем.
Бэрри. Я ударил ее в глаз. Где это мы? В ее машине, в городке, где я родился. Я пробормотал:
— Прости, я не мог понять, что происходит.
— Мы почти доехали. Я следовала твоим указаниям, но теперь ты должен показать мне, как добраться до твоего дома. Смотри! Здесь уже пошел снег. Это же прекрасно?! Первый снегопад в этом году.
Это и правда было прекрасно. Черные ветви деревьев под белым покрывалом снега на фоне серых ноябрьских облаков. День благодарения. Вот что происходит! Несмотря на ухудшающиеся ОНК, мы с Бэрри собирались провести День благодарения с моими родителями. Она подобрала меня утром перед приемным отделением Дома после ночной смены и мы поехали в провинцию Сибирь на севере штата Нью-Йорк. Тундра. Город китобоев, город блядей, город церквей, мой город достиг пика развития перед самой американской революцией, а сейчас жизнь в нем поддерживалась двумя цементными заводами, которые покрывали все цементной пылью. Рабочие этих заводов поддерживали жизнь баров, блядей, церквей, оленей, лосей и другие останки человеческого существования.
— Твой городок очаровательно старомоден, — сказала Бэрри.
— Да уж, покупка презервативов всегда представляла сложность.
— Что заставило твоего отца переехать сюда из Нью-Йорка?
Я вспомнил рассказы отца о том, как трудно было пробиться дантисту после войны. Они спали на выдвижной кровати, которую днем превращали в диван в своей однокомнатной квартирке, и рассказ моей матери о том, что он был счастлив, как ребенок новой игрушке, после первого дня работы в своем собственном кабинете в их маленьком городке, принеся домой восемьдесят пять долларов наличными. И я вспомнил, как он любил гольф и сказал:
— Гольф, деньги и страх.
— Страх?
— Да, страх стать никем в Городе.
Мы были на Мэйн-стрит, но новый план застройки перепутал все здания, которые я помнил с детства, и я уже не узнавал места, где впервые напился, или впервые целовался, или где меня впервые избили итальянские пацаны за то, что я гулял с их сестрой, хотя сестра была совсем не против нашей прогулки, но вот я увидел вывеску в окне второго этажа старого дома, у которого снег прикрыл ободранную штукатурку.
ДАНТИСТ.
Вывеска моего отца. Здесь уже двадцать семь лет. Он мечтал стать врачом, но квота на евреев в медицинских институтах Нью-Йорка в тридцатых надругалась над ним. Его поколение строило Божьи Дома, чтобы получить возможность лечить. Мне было грустно при виде этого знака. Слезы навернулись на глаза. Насколько же легче мне было сочувствовать им на расстоянии, когда я не был с ними, с ним, напевающим «Этой сказочной ночью» и беспокойно жестикулирующим, с ним, осуществляющим через меня свои мечты.
Но слезы исчезли из глаз, когда мы зашли в дом. Мое появление с Бэрри, возродило их надежды на мою женитьбу. У моей матери была репутация в разрушении отношений, самый свежий пример — День благодарения несколько лет назад, когда мама сказала ухажеру моей засидевшейся в девках кузины «Пришло время разделывать индюшку, Роджер» и проторчала с ним на кухне около часа, после чего никто Роджера больше не видел. Я был обессилен и, отмахнувшись от всех вопросов, сбежал и провалился в глубокий, полный ярких сновидений дневной сон. Я вынырнул из очень тяжелого сна, когда просыпаешься щекой на тобой же обслюнявленной подушке, и во время обеда мой разум все еще был притуплен сном. Я был на ногах в приемнике несколько последних ночей, пытаясь разобраться с приливами людей, проносящихся мимо меня. Маме очень не понравилось мое бегство, но присутствие Бэрри помогло ее отвлечь и уровень звука остался в диапазоне меццо-сопрано.
После обеда ситуация существенно улучшилась. Восемнадцать с половиной минут, «потерянных» в последней аудиозаписи из Белого Дома, стали достоянием общественности, и какую же нам это доставило радость! Четыре поколения Башей испытывали подъем от новостей о Гибкости Роз Мари.[137] Развеселившиеся при виде Роз Мари в нелепой позе растянувшейся между звукозаписывающим устройством и телефоном, как будто ожидая быть быстро трахнутой Никсоном, мы смеялись и апплодировали, чувствуя, что Никсону пришел конец. Как хорошо. Хорошо для нас. Хорошо для Америки. От самого маленького из Башей, четырехлетней дочери моего брата, которая веселилась со своим игрушечным телефоном, пародируя позу из телевизора и крича ГИКАСТЬ РОЙМАРИ ГИКАСТЬ РОЙМАРИ, через моего брата, который ненавидел Никсона еще сильнее, чем все мы, и моего отца, которого особенно заинтересовали технические аспекты стертой записи и который цитировал экспертное заключение, бесспорно доказавшее, что произошло «от четырех до девяти последовательных стираний вручную» и заключавшее, что «это не могло быть случайностью», и, наконец, к моему деду, единственному оставшемуся из своего поколения, который, мудро улыбаясь, сказал лишь одну фразу: «Увидеть такое после всех этих лет — невыразимое счастье.»
Во время паузы в разговорах, дед поднялся и сказал: «Ну а теперь, доктор, мне нужен бесплатный совет. Пойдем.»
Мы прошли в мою комнату, сели, и он сказал: «Не думай, мне не нужен твой совет.» Он сел напротив меня и сгорбился, как делают старики. Я вспомнил его жену, всегда в тени, как эхо над его плечом, теперь уже покойную.
— Ты знаешь, — сказал он, — ты старший из моих внуков, и я до сих пор помню день твоего рождения. Я услышал о тебе в Саратоге. Я был президентом итало-американских торговцев Манхэтана. У нас там был съезд.
— Еврей — президент итало-американских торговцев?
— Хехе. Там все были евреями. Ты — умный парень, так вот, ответь, стал бы ты покупать у итальяшек? У нас покупали все, даже спагетти. После польского и идиша я выучил итальянский. Потом английский. Итало-американскими торговцами были мы, Баши. Я получал «черные метки» от мафии и профсоюзов. Даже в Коломее, в Польше, мы были торговцами. Мой отец заработал свое состояние во время войны с Японией: он закупил шкуры, и все говорили, на что тебе эти шкуры, а он отвечал, что пригодятся, и шкуры понадобились правительству.
— Зачем?
— На солдатские сапоги. Чтобы воевать в Японии.[138] Мое сердце в порядке. Немного проблем с суставами. Но я хочу знать, нет ли у меня чего-то плохого, так как в наше время они могут меня излечить. Я знал этого итальяшку на девятой улице, хороший паренек. Ох они его и искромсали. Шрам от сих до сих. Но потом он бегал, как новенький. Не то, что другие. Небольшое пятнышко и что они говорят? Слишком заняты, все слишком заняты. А потом, бах, смерть. Я буду драться, как бешеный за жизнь. — Он остановился на секунду и придвинулся поближе: — Это твоя девочка, она ведь хорошая девочка?
— Да.
— Так чего же ты ждешь. У тебя ведь нет другой?
Я решил не развивать тему других.
— Так чего ждать? Будь мужиком! Я никогда не ждал. Да, конечно, тогда не принято было ждать, но знаешь, твоя бабушка не хотела выходить за меня, никогда не хотела. И знаешь, что я сделал? Я приставил пистолет к ее виску и сказал: «Выходи за меня или я убью тебя.» Что скажешь?»
Мы похихикали, но затем он погрустнел и сказал:
— Поверь, за все годы с ней я ни разу не пошел за другой женщиной. А какие у меня были возможности! В той же Саратоге. Множество возможностей.
Я начал стыдиться своей интрижки с Молли.
— Ты умный парень. Ты видишь людей из богаделен в своей больнице, не так ли? Вам их привозят.
— Да, дедушка, конечно.
— Я никогда не хотел выезжать из моего дома. У меня был мой клуб, мои друзья. Когда бабушка умерла, твой отец заставил меня переехать в этот дом для престарелых. Такой, как я, и в этом доме! Конечно, там есть плюсы, люди для игры в покер, синагога прямо на месте, это неплохо.
— Там безопасно, — добавил я, припоминая, как его ограбили.
— Безопасно? И что мне в этой безопасности? Нет, это меня не заботит. Никогда не заботило. А вот шум! Мы на пути самолетов в аэропорт Кеннеди, веришь? И они обращаются с тобой, как с собакой! Я прожил жизнь, а теперь это? Каждый день кто-то умирает. Это невыносимо, невыносимо...
Он заплакал. Меня затопило отчаянием.
— Там плохо. Кто меня навещает? Поговори со своим отцом! Скажи ему, что я не хочу там гнить, как животное. Он послушает тебя. Я любил наш старый дом. Я не ребенок, я мог оставаться там сам по себе. Ты помнишь наш дом?
— Конечно, дедушка, — сказал я, моя память возвращается к плюшевым красным диванам в темной гостиной, и старый скрипучий лифт, и детский восторг при пробежке по длинному странно пахнущему коридору, заканчивающимся дверью в спальню к бабушке и дедушке, дверь которого распахивалась, чтобы принять меня в их объятия. — Конечно, помню.
— И твой отец заставил меня выехать. Поговори с ним, у меня еще есть время выехать из этого дома! Это тебе, мой первый взнос в твою будущую практику.
Я взял протянутые десять долларов и остался сидеть, когда он поднялся. Я знал, как это было ужасно. Мой отец, поставленный перед проблемой заботы об одиноком престарелом родителе, нашел решение стандартное для этики среднего класса: «Отправь их в дом для гомеров». Как скот в вагонах. Я был взбешен. Когда это произошло, я спросил отца, почему, и все, что он ответил: «Так будет лучше для него. Он не может жить там один. Это хороший дом престарелых. Мы его осмотрели. Там есть чем заняться и о них хорошо заботятся». После всего, через что дед прошел в жизни, как мало у него осталось. Он превратится в гомера. Я знал даже лучше его самого, как закончится его путь. Жуткая мысль пришла мне в голову: «Когда он начнет становиться слабоумным, я навещу его в богадельне, со шприцем цианида, вместо гостинца. Нет, он не должен стать гомером».
Мы вернулись к остальным. Все было прекрасно и весело. Матушка, чувствуя мое двойственное отношение к медицине, углубилась в дебри семейной истории: «Ты всем недоволен, Рой. Ты напоминаешь мне моего двоюродного деда Талера, брата отца моего отца. Вся их семья занималась торговлей в России. Постоянная работа, продавали одежду, продукты, кажется, у них даже было разрешение на продажу алкоголя в деревне. Но мой двоюродный дед, видишь ли, хотел быть скульптором. Скульптором?! Неслыханно! Над ним смеялись. Ему говорили стать, как все. И однажды, безлунной ночью, он пробрался в конюшню, украл лучшую лошадь и исчез. Больше его никогда не видели».
Всего несколько часов спустя Бэрри высадила меня у входа в приемник Дома. Я прошел через предбанник, поздоровался с Эйбом, благодарный, что за время Дня Благодарения с родителями, смог поспать.[139]
Полицейские сидел на центральном посту, будто бы ожидая моего прихода, и Гилхейни прокричал свое приветствие: «Счастливого тебе праздника, доктор Рой, и я надеюсь, что в объятиях семьи и этой красотки в красном Вольво, ты чудесно провел время».
Я понял, что испытываю облегчение, увидев их здесь. Я спросил, как они провели День Благодарения.
— Красный — хороший цвет, — сказал рыжий. — Существует продолжение процесса бессознательного, в работе, дома, в развлечениях, если верить Фрейду и резиденту Коэну, и продолжение красного в клюквенном соусе Дня Благодарения[140] и в пролитой на наших дежурствах еженощно крови ублажает наши органы чувств.[141]
— Коэн общается с вами на тему бессознательного? — удивился я.
— Как обнаружил Фрейд и объяснил Коэн, — ответил Квик, — процесс свободного асcоциирования освобождает, раскрывая темную сторону ребенка и помогая в понимании взрослого. Ты видишь эту дубинку со свинцовым наконечником?
Я видел.
— Удар ею по локтю — наиболее надежный и защищенный от провала удар, к сведению тех, кто пишет телевизионные триллеры, — сказал Квик. — Удар по локтю при понимании детского бессознательного практически не отягощен чувством вины.
— Он должен благодарить Коэна, — продолжал Гилхэйни, — за обучение технике свободных ассоциаций.
— Коэн и этот гений еврейской расы — Фрейд. И мы надеемся на тебя, Рой, так как, подобно прекрасному скакуну, ты пока идешь безупречно.
— Человек, который выглядит прекрасно на бумаге, — продолжал Гилхейни, — гуманист и атлет. Завещание Родса в 1903, насколько я помню, гласило: «Выбирать лучшего для улучшения мира».[142]
Нас перебил вопль из Взрывоопасной Комнаты:
— УХАДИ УХАДИ УХАДИ
Мое хорошее настроение пропало. Комната 116 с гомерессой. Даже заниматься минимальным ЛАТАНИЕМ перед СПИХОМ наверх, в отделение, казалось пыткой.
— Не предполагай, — сказал Гилхейни, — один вор был убит; не отчаивайся, один вор был спасен.
— Августин, конечно же, — добавил Квик.
— Где вы всему этому научились, — выпалил я, не задумавшись, а потом покраснел, при мысли, что намекнул, что они были просто тупыми копами-ирландцами.
— Нашим источником был потрясающий миниатюрный еврей-революционер. Гениальный, как Герцль, — ответил Гилхейни, игнорируя мою грубость.
— Его имя огнем выжжено в наших сердцах и в комнате 116, названной в его честь.
— Взрывоопасная Комната Даблера? — догадался я.
— Абсолютный интерн. Даблер знал основы и все мелкие трюки, делавшие его поистине волшебником медицины. Безо всяких сомнений, Даблер был лучшим в Божьем Доме за последние двадцать лет.
— Что ж, я бы хотел узнать о нем побольше, но сейчас я должен заняться этой гомерессой, — сказал я, поднимая свой саквояж, хотя мне очень хотелось остаться послушать о гениальном и эксцентричном Даблере.
— Не нужно, старик, — сказал Гилхейни, взяв меня под руку, — не нужно. Мы все ее знаем. Ина Губер, архетип, и мы уже ПОДЛАТАЛИ все, что могли. Она сейчас с твоим приятелем — Чаком.
— Вы что, ее лечили? — спросил я обалдело.
— Она уже перешла грань излечения. Все что ей нужно — новая койка в богадельне взамен проданной. Тебе не нужно ее осматривать, так как она уже буквально отправилась в отделение.
Они были правы. Чак вышел из комнаты 116, поставил саквояж на стол и сказал:
—Здорово, Рой, как у тебя дела? Отличная пациентка, а?
— У меня все неплохо. Как там дела у Ины?
— Все путем. Она думала, что я Джексон, черный терн, закончивший в том году. Но не только, она видела Лероя в амбулатории и думает, что я еще и он.
— Лерой — это еще один чернокожий терн? — спросил Квик.
— Без дураков. Мы все ее лечили, и она нас всех перепутала. Но это нормально, старик. Я еще не встречал гомера, способного отличить одного черного от другого. Такие дела. И будь СТЕНОЙ.
— Пока не начался аншлаг, — начал Гилхейни, — позволь мне рассказать еще одну историю о Взрывоопасном Интерне Даблере. Завязав крепкие узы дружбы с нами, в благодарность за перенос энциклопедического объема информации из его головы в наши, Квик и я предложили Даблеру короткий курс обучения порнографической части нашей работы. Он обрадовался грядущему сексуальному приключению, и однажды ночью мы забрали его с собой и предоставили ему возможность проделать любую из арсенала грязных штучек с «женщиной ночи». Надеюсь, ты понимаешь, о чем я?
— Великий Гилхейни был за рулем, а я был рядом на переднем сиденье, — продолжил Квик, — а Даблер сидел сзади, там, где обычно находятся арестанты. Мы остановились и подобрали нашу знакомую, Лулу, которая была полна любви к дешевому сексу и доступным удовольствиям.
— Мы проинструктировали Даблера, что он может делать с Лулу все, что взбредет ему в голову и пообещали не использовать зеркальце заднего вида. Мы выключили рацию и начали бесцельно ездить по улицам, жмурясь, ослепленные встречными фарами.
— Даблер и Лулу разгорячились, — подхватил Квик, — его рука схватила грудь, ответившую на манер вымпела. После некоторого колебания, Нью-Джерсийский Сапер набрался храбрости и скользнул горячей ладонью под юбку. Вверх, вверх по бедру двигалась его рука, а мы подсматривали в зеркальце заднего вида.
— Внезапно он наткнулся на что-то твердое, — опять вступил Гилхейни, — твердое и длинное, формой напоминавшее эрегированный половой орган особи с хромосомным набором ХY.
— Раздался взрыв проклятий. Мы остановили машину, Даблер выскочил в одну сторону, Лулу в другую. Прошли дни, прежде чем мы смогли обуздать естественную человеческую реакцию — смех.
— Даблер простил нас. Но нескоро.
— И то, только после того, как мы намекнули, что мы его чему-то научили, ведь, в некоторым смысле, мы тоже можем считаться ходячими энциклопедиями.
— Ведь что такое обучение, как не обмен идеями? — весело вопросил рыжий. — А теперь нам надо идти. За твое чуткое ухо и в благодарность за перспективу получения от тебя знаний, мы, на время твоей восьмичасовой смены, обещаем отвозить всех алкоголиков, огнестрелы, травмы, ДТП, злобных проституток подальше от Божьего Дома, на другой конец города в Лучшую Больницу Человечества, ЛБЧ. Твоя ночь пройдет легко. Спокойной ночи.
— Почему вы проводите время у нас, а не в ЛБЧ? И почему вы настолько добры ко мне?
— Лучшая Больница Человечества — не самое дружелюбное местечко. Оно заполнено людьми высоких достижений, без важного для человека качества, чувства юмора. Например, они бы принудительно госпитализировали Безумного Эйба в психиатрическую лечебницу. Как еврей, ты должен знать, что ЛБЧ заполнен серьезными, чересчур хорошо образованными гоями. Будучи полицейскими и католиками, мы знаем, что ЛБЧ также заполнена серьезными и чересчур хорошо образованными протестантами. Случайный терн-еврей в таком заведении — надругательство над корнями. Например, мы в курсе, что и Даблер и ты не были зачислены туда интернами, несмотря на ваши более чем убедительные резюме, именно по причине вашего отношения.
— Откуда вы все это про меня знаете? — крикнул я вслед исчезающим за автоматическими дверями спинам, размышляя о том, что только компьютер, выбравший мою интернатуру, знал, что я поставил ЛБЧ впереди Божьего Дома, но был ими отвергнут. Компьютер, который славился своей секретностью.[143] — Как получилось, что вы во всем настолько уверены?
Прошелестев через закрывающиеся двери и повиснув на воображаемом крючке, словно шелковый плащ фокусника, прилетел ответ:
— Были бы мы полицейскими, если бы не знали всего?
Аудиозапись разговора Никсона и его советника Роберта Халдемана, из которой было стерто восемнадцать с половиной минут. Пока пленки восстановить не сумели. Адвокаты Никсона не смогли найти законного объяснения уничтожения записи и посоветовали ему молчать. Секретарша Никсона, Роз Мари Вудс, преданная ему до последнего, утверждала, что случайно стерла злополучные восемнадцать с половиной минут. В 1974 году она пыталась продемонстрировать это специальной комиссии, что вызвало массу скептицизма, так как нажатие на педали требовало изрядных акробатических способностей. Журналисты назвали демонстрацию «Гибкость Роз Мари». Я запутался в годах, кажется, автор засунул весь Уотергейт. О пленках сообщили в 1973, но Никсон ушел в августе 1974, а слушанья были уже в конце 1974.
Русско-японская война
Американская традиция в День Благодарения, говорить спасибо кому-либо за что-либо.
Традиционное блюдо
Очередная фрейдистcкая фигня
Сесил Джон Родс — английский колониальный деятель и финансист, завещавший все свое состояние на стипендии для поступления в Оксфорд, студентам из английских колоний.
Система распределения интернов идет через систему мэтча (match). Будущие интерны вносят список программ, а программы — список интернов, после чего компьютер сопоставляет списки и выбирает для каждого место.