- Господи! У вас же такая теснота!
- Ничего не поделаешь: родная мать за решеткой - зрелище не для меня, грешного.
- Ну, и чем это кончится?
- Даже предположений нет. Может, кто-нибудь из них пересмотрит свои политические позиции, - Мишка рассмеялся, а потом сказал. - Знаешь, Машка, в супружестве плевать, у кого какое образование, какие увлечения, кто какой национальности, главное сходиться во взглядах на политику!.. Соберешься замуж, вспомни это.
- Если соберусь, то не скоро. Я рациональная старая холостячка, мужчина в мою жизнь не вписывается...
- Еще найдется - впишется. И этот твой, новый знакомый - мне показалось - реальный претендент...
Лучше бы Мишка не вспоминал о Леве!.. Не знаю, зачем, но я рассказала Мишке про вчерашний загород, про рынок. Говорила, захлебываясь, и остановилась только тогда, когда мы чуть не пропустили последний наш выход.
- А я-то думаю: может, мне из-за собственного перевозбуждения кажется, что ты тоже перевозбуждена сегодня сверх всякой меры. АН нет: у тебя свои обстоятельства...
"Если бы только эти", - печально подумалось мне.
- Ты его любишь? - спросил Мишка.
- Не знаю пока, но могу полюбить, - ответила я.
О предложении Бурелома я почему-то все-таки промолчала. Хотя очагом застойного возбуждения было сейчас именно оно.
Дома, вечером, отец сказал, что мне никто не звонил. Я не думала, что это сообщение будет для меня таким ударом, каким оказалось на самом деле. Весь сегодняшний день навалился на меня своей тяжестью и требовал осмысления, на которое я была практически неспособна. И эта неспособность разыграть свою жизнь, хотя бы на один ход вперед предвидя последствия, так огорчала, что слезы наворачивались на глаза... Впрочем, слезы были вызваны не только этим. Я ушла спать, впервые за последние пять месяцев не сняв макияж, не умыв моськи. А ведь мне казалось, что я не позволю себе уже никогда подобной распущенности, после того, как "отревела" Юрку. Но там хоть было что "отревывать" - три года романа, не хухры-мухры. А здесь?.. Что было здесь?.. Ничего, кроме обещания чувства и горячей постели!..
Горячность!.. Страсть!.. Пожалуй, не слишком подходящие слова для того, кто с заботой и бережностью (так казалось тогда), а на деле с холодной расчетливостью (прозрела я теперь!) увез меня от угрозы "несвежих простыней"!.. Это воспоминание еще одной обидой осело в душе...
А тут еще стали возникать другие позорные воспоминания, как возникают пузыри ветрянки на голове ребенка: обильные и скверные.
Мне вспоминалось, как униженно обивала я пороги театров, как получала отказ за отказом, как оставалась за бортом. Ничем уже не выскрести из себя это чувство отверженности, ненужности, безработности - проще сказать, полной бездарности!.. И кто мне помог тогда?!
Да мне надо молиться на Бурелома! Боже - какие перспективы! И какая смехотворно низкая цена!.. Мое согласие!.. Подумать только - всего-навсего мое согласие!..
Очень болело сердце. Ныло сердце. Только сейчас, маясь бессонницей, я вспомнила укол, нанесенный моему сердцу камушком там, в гостях у Бурелома. "Зачем же так? Я ведь живое существо, хрупкое... Меня можно и убить так ненароком!" Ответа я не получила. Камень лежал возле левого бока, на котором я устроилась плакать и размазывать тушь с ресниц по подушке, и мирно предлагал мне свое тепло. Даже в темноте от него исходило лучистое свечение.
- Опасный подарочек! - в голос произнесла я.
- Маша! Ты что-то говоришь? - раздался голос отца за дверью.
- Папа, спи! Это я роль повторяю...
- Роль, роль - а отдыхать когда? Завтра повторишь... Папа удалился, шаркая, а я с тоской подумала, что вряд ли сумею сегодня заснуть. Но заснула...
Среди ночи я проснулась оттого, что меня расталкивали.
- Ну, наконец-то, - услышала я недовольный голос. Надо мной склонялся Алмазный Старик.
- Я не могу больше будить тебя прежним способом - это может оказаться опасным. А сон у тебя девичий, как я погляжу.
- Вы? - спросила я, не очень еще проснувшись, но радуясь этому появлению - так много я хотела выяснить, так много хотела понять.
- Нет, не я, - отчего-то грубо, наперекор моей радости, ответил Старик.
Глаза его при этом сверкнули грозным сиянием.
- Не надо со мной так, - сказала я. Сон отлетел от меня, я уже припомнила почти все, что со мной случилось. - Мне и без того трудно...
- Да уж, труднее не бывает! - припечатал Старик. - А ты хоть знаешь, почему трудно?..
Мне казалось, я это знала. Но сейчас мне было важно услышать, что скажет Старик. Я села на кровати, он сел рядом, подвинув стул.
- А почему? - спросила я. Ответ поверг меня в изумление:
- Да потому, что легко бывает только тому, в ком чиста совесть!..
Глупая назидательность тона меня возмутила, а явная несправедливость заставила ощетиниться:
- "И жалок тот, в ком совесть нечиста!.." - иронически продекламировала я.
Старик взвился - вскочил со своего стула и затряс бородой:
- Ты стала много себе позволять, вольничать и своевольничать - так дело не пойдет!..
- Да кто вы такой, чтобы указывать мне?
- Я?! Кто Я такой?! Я - твой единственный направляющий! Я - твой УЧИТЕЛЬ!..
- То Отец, то Учитель!.. Что вы мне голову-то морочите?..
- Функционально эти два понятия малоразличимы!..
- Ага, но способны внести сумятицу в душу.
- Чистую душу смутить невозможно. А ты позволила дать себя смутить и прельстить!
- Вам?.. - в одно это слово я вложила столько сарказма, что в розницу и на вес его можно было бы продавать всему миру в течение года. Я и сама не понимала, откуда во мне этот сарказм. И почему вдруг так изменилось мое отношение к ночному гостю.
Старик мой, как ни был поглощен своим гневом, это почувствовал. Кажется, мой тон даже отрезвил его несколько. Он схватился за голову:
- Что за наказание, господи!..
И тут я кое-что вспомнила:
- Вот правильно! О наказании. Это вы расправились с Черешковым? Так сурово и жестоко расправились?..
Он устало опустился на стул: