- Я и сам поражаюсь себе - еще пару недель назад и помыслить не мог, что в состоянии полюбить, что так захочу собственной семьи, тебя - всегда рядом!..
Это тоже было прекрасно - мне объяснялись в любви. А ведь и такими объяснениями я не была избалована.
- Ну так что? - спросил Лева.
- Женщине дается время на раздумье? - спросила я, сама не понимая, почему сразу не кричу восторженное: "Да! Да! Согласна!"
Радость кипела во мне, выплескивалась из меня: все я забыла. И ужасную ночь, и платье, и Бурелома, и камень. Просто шла с сияющими глазами, готовая улыбаться всему и всем.
- Мария Николаевна, - остановил меня в коридоре Вражич. - Что это с тобой сегодня? Никак влюбилась?
- Да, Вражич, да, золотой. Влюбилась и знаю, что любима.
- Поздравляю. Завидую. Может, и мне когда доведется...
- Если постараешься.
- Да тут старайся, не старайся: если нравятся такие, как ты... А твой избранник?
- Ну, Вражич, - упрекнула я.
- Молчу. Но это, по крайности, не Бурелом?..
- Окстись!..
- Вот и замечательно.
И Вражич, действительно обрадованный, понесся дальше со своей грязной посудой. А ему на смену выкатилась мне навстречу Маруся, снова в ватнике, снова с бидонами отходов.
- О, Николавна, отойдем, чего скажу.
Я отошла с Марусей за угол, хотя по ее переполненности эмоциями почувствовала: наружу из нее просится очередная сплетня.
- Лев Петрович сегодня у Раиски нашей были.
- Ну и что?
- Про платье выспрашивали, - Маруся пытливо на меня взглянула.Я даже глазом не моргнула, хотя интересно мне стало. И вот что показательно: интересно, но совсем не страшно.
- Ну и?..
- Раиска крутилась перед ним, а про тебя, Николавна, все: "дура" да "мерзавка". А они как гаркнут: "Не твое, мол, собачье, оценки, мол, давать!" А потом еще смеялись: "Характерец, мол, а тут, мол, ход нетонкий..." Вроде как себя ругали. А вышли - глаза белой пылью засыпаны, и сами злобные. И улыбаются, вроде как щерятся смехом... Страшно!..
- Да ты-то откуда это знаешь?
- Так подслушала же, - с обескураживающей наивностью призналась Маруся, - еле отскочить успела, как они вылетали из кабинета!..
Я представила картину и рассмеялась, явно Марусю разочаровывая. Ей, бедной, так хотелось меня напугать. "И сами злобные..." А какими еще ОНИ могут быть?!
В гримерной меня ждала неожиданность. За моим трюмо сидел Владимир Михайлович, психиатр, занимающийся Черешковым.
Выглядел он напряженным, его даже как будто слегка лихорадило. Руки он держал засунутыми, как в муфту, в слегка выдвинутый ящик моего стола.
- Мария Николаевна! - обрадовался он, увидев меня. - Скорее, скорее сюда, ко мне. У меня кончается срок оберега, нужно, чтобы вы лично взяли его у меня из рук, да поторопитесь же, пока сюда никто не пришел, навалят же сейчас!
Все еще ничего не понимая, я осторожно приблизилась.
- Да не медлите же вы так, - суетился Владимир Михайлович, - бежит же время, время бежит, и мне не улыбается разделить участь вашего Черешкова...
Я подошла.
- Засуньте, засуньте руку в стол, да не правую, левую, вот так, коснитесь крайним пальцем моего крайнего на левой!..
Я хихикнула. Ну, бред!..
- Только не смейтесь, ради всего святого, не смейтесь!.. Не сбивайте, а то все пропало. - И он принялся быстро, почти горячечно приговаривать, в то время как наши пальцы соприкасались там, в глубине ящика.
- Шурле-мурле, калин-малин!
Жил проклятый вор-боярин!
Фигли-мигли, такли-сякли
дураки не поиссякли.
Дураки смиренно просят:
- Сохрани нам разум, косень!..
Не коси нас, сохрани,
себе камушек верни.
Мы его не трогали,
жил он недотрогою.
Косин-осин, косин-сен,
ты прости нас насовсем!..
- Все! - психиатр облегченно откинулся на стуле. - Все, Мария Николаевна, заберите свой камень.
Конечно, мне помогало огромное количество этюдов "на пристройку", сыгранных еще в детском кружке, а потом и в институте, поэтому я и сейчас, невольно воспринимая происходящее, как непонятную игру - "пристраивалась". Не удержалась, правда, от того, чтобы не сказать:
- А я знаю огромное количество анекдотов про умалишенных психиатров. Хотите расскажу?!