Все так сошлось, что Шельге приходилось раз за разом откладывать свое возвращение в Союз.
Вначале это было в связи с его профессией, когда на некотором, не афишированном уровне, ему надо было подтвердить свое реноме в деле опознания одной особы.
Затем последовал казус в департаменте виз: паспорт, который Шельга сдал для соответствующего оформления, оказался то ли просроченным, то ли вовсе без фотографии… Когда утрясли это, с невероятной наглостью Шельге сообщили, что его командировочное предписание (или что там у него было), с отметкой пражской секции Интерпола, утеряно… Случилось это по вине секретарши, и что меры, де, принимаются.
Наконец, когда все бумаги были сысканы и формальности соблюдены, а Шельга взял уже билет на самолет, до Ковно, – вышла (нечего и говорить) отменно нелетная погода. Над всем северо-востоком – грозы и низкая облачность. Летный коридор обещали только в ближайшие четыре дня. Шельге ничего не оставалось, как заказать билет на Восточный экспресс, отправляющийся следующим днем, ближе к обеду. Таким образом – у него оставалось чуть более суток, чтобы прогуляться по улицам красавицы-Праги, о которой так много был наслышан.
День оказался настоящего русского бабьего лета, – с кружевным плетением лучей сквозь золотистую и багряную крону деревьев; с планирующей невесомой паутиной, – под стать вдоху и выдоху; солнечный, очень тихий, и будь Шельга более романического характера – элегически грустный. И все же род смирения присутствовал, – по типу: что сделано, то сделано. Был ли это компромисс с совестью, или род обреченности… проскальзывало мимо его сознания.
Сейчас Шельга держался неровной, узкой улочки, напоминающей ему Арбат. На нем было легкое светлое пальто и шляпа, которую он поминутно сдвигал тычком указательного пальца, и вновь плотно осаживал. Широкие обшлага брюк складывались и вольно полоскались при ходьбе. Лакированные штиблеты неуместно громко стучали по брусчатке. Несколько раз он как-то судорожно, глубоко вздохнул. Провел рукой по лицу, – оно было влажно. То, что с ним происходило, – удивляло и его самого. Это было похоже на симптомы гриппа. И совсем уже озадачило Шельгу – нахождение в кармане жилетного кармана облатки аспирина, приобретенного неведомо когда и где.
Улица фактически была пешеходной, – тротуары легко угадывались бордюром. Автомобили, какие если и проезжали, то с такой предупредительностью, что в пору было им распахнуть дверцы салонов, для большей вежливости с горожанами. Как вот эта машина – мощный американский «джип», пшеничного цвета, настолько близко поравнявшегося с Шельгой, что тому не оставалось ничего другого, как притиснуться к стене дома. Это уже никак не походило на галантность. Откровенная демонстрация превосходства и силы. Автомобиль сбавил ход.
– Вы так торопитесь, Шельга, – хмыкнуло из машины. – Но может быть нам опять по пути; как Василий Витальевич?
От подошвы ног и до темени – Шельгу пробила жаркая вольтова дуга. Солнце – вот только что бьющее в самое лицо, померкло, или даже зашло ему за спину. Он дернул головой, как от удара в челюсть, – и вдруг яснее ясного понял, что иначе и быть не могло, и только потому он никак не мог выбраться из Праги, что должна была состояться эта встреча. И как раз, может быть, по этой причине, для него нашлись сразу и робость, и грусть, и даже аспирин в кармане. Когда ты переходишь дорогу искусителю, попирающему самые вселенские законы, простительной становится любая человеческая слабость. Оставалось только поверить в это, или – с движением головы, Шельга словно отвел от себя тяжелый (свинцовее любой безнадежности) полог, – взглянул на того, кто… Ветрового стекла между ними не было. На Шельгу высунулось лицо, узнать которое он смог бы, и по-пришествию Судного дня.
Гарин – и никто иной – заговорщицки подмигнул ему, за рулем «джипа».
– Вам соизволение… от вновь восславившейся мадам Ламоль; иначе сказать, большой привет и приглашение ко двору. (Глаза Гарина блеснули юмором висельника). Ну а я – это я, и все на этом. Что, по бородке моей вздыхаете? – Гарин залился дребезжащим смешком. На секунду Шельге показалось, что так точно уже не бывает; все должно быть куда серьезнее… Не может быть иначе, если это не сумасшедший розыгрыш. Гарин, тем не менее, строго досказал: – А ну-ка, полезайте в машину. Долго мы так будем внимание привлекать?
– Вы хотите меня… – хрипло начал и не договорил Шельга, все еще только примирясь с этим… вторым пришествием, с фактом существования этого человека. Впрочем, замешательство его продолжалось недолго, и он вполне овладел собой. Оглянулся. Задрал штанину брюк и полез в автомобиль, на переднее сиденье рядом с Гариным. Тот незамедлительно взял ход, и машина поехала все еще узкими проулками, беря поворот за поворотом.
Позади кресла Шельги в салоне оказался какой-то тип. Мельком, в зеркале обзора, Шельга отметил смуглое лицо человека, низко надвинутую шляпу, серебристое кашне и ниточку выбритых усиков. Шельга перевел взгляд на Гарина, и, вдруг, по какой-то истерической реакции едва не поперхнулся хохотом; но, как раз-таки и поперхнулся… почувствовал резкую боль в верхушке легкого. Смех обернулся сдавленным кашлем. Вот так поворот колеса истории, – от прежних двойников Гарина остались по нынешним временам одни усики.
Гарин с сочувствием взглянул на Шельгу. Произнес:
– Ну, так здравствуйте, Василий Витальевич. Вот и свиделись.
– Значит, свиделись, Петр Петрович, – Шельга глубоко вздохнул, не зная, чем продолжить еще, но уже совсем успокоившись.
– А вам, небось, кажется, странным это. Да? Может быть, уже и в небожители меня записали. А? Как, Шельга, – голос Гарина был певуч и насмешлив, какой замечается у очень умных, убежденных себялюбцев в минуту большой удачи и довольства собой.
Шельга дернул плечом, посопел, предпочитая отмолчаться, и совсем, совсем ничего не предполагая. Он слишком хорошо знал, с кем имеет дело, да и счел козырные – вызволение Зои – в своих руках. И не ошибся.
Машина гнала уже пригородом Праги. Все более встречались аккуратные домики на высоком фундаменте, крытые черепицей, чаще с бельведером и садом, за добротной оградой. Местность, вообще, все более напоминала сельскую.
– Спасибо за Зою, – произнес, после некоторого молчания, Гарин. – Я ваш должник. Да, да, таково мое мнение, – взял он неожиданно верхи, хотя никто и не собирался оспаривать это его мнение. – Последнее слово в этой истории было за вами. (Шельга почесал левый глаз). А не желаете ли развеяться, Василий Витальевич? Попутешествовать. В Москве-то, чай, засиделись. Все по казенным делам… – голосом барина из пьес русской классики продолжил Гарин.
– Это как понимать, Петр Петрович? Под конвоем, что ли?.. – осторожно осведомился Шельга.
Гарин на этот раз фамильярно рассмеялся:
– Ну-ну. Чего это вас так разобрало… Совершенно на ваше усмотрение, вот ведь как, Шельга.
– Тогда спасибо за приглашение, – но мы как-нибудь так. Уже попривыкли … Да и потом, какая вам от меня польза, Петр Петрович. Одна морока… – выразился одним махом Шельга.
Гарин неопределенно хмыкнул. Полыхнул глазами.
– И то верно. Припоминаю. Подставили вы меня тогда, э-хе-хе, как последнего банкрота… Ай-ай. Если бы не вы… не ваше пролетарское дело… Но что было, то было, и быльем поросло… Кстати, это не вы, часом, навели на меня эту порчу, этих коричневорубашечников? Признавайтесь!
Шельге не в чем было особенно признаваться. Он мог быть откровенен. (О взрыве в горах и последствиях этого, он еще не знал).
– Мое дело касательно, Петр Петрович. Так скажем, профилактика… Но это ваши люди стреляли в моего агента, приставленного к мадам Ламоль, – высказал Шельга свои претензии, – твердо, как доложил по инстанции.
Гарин на целую долгую секунду оторвался от управления машиной, в упор, разглядывая Шельгу. «Джип» бросило.
– А вы молодцом! Отлично держите форму, Шельга. – Гарин выровнял ход. Помолчал. – Помните ту первую нашу встречу на бульваре Профсоюзов, после убийства моего двойника? Вот также, все еще было впереди, – многозначительно он произнес и добавил: «Столько дней тому… Время, время пока еще не в нашей власти; чтоб ему!..».
В этой последней фразе Гарина не было сетования, – общеупотребительного, и по известному поводу, как не было и смирения; но вызов, но дерзость. Настал черед Шельги пристальнее взглянуть на этого невозможного человека. Не занялся ли Гарин ревизией вселенских законов, после известного помрачнения дел своих земно-суетных? Вот то-то было бы для мировой науки!
– Да, время не в нашей власти, – в обычном ключе, однако, продолжил Гарин. – А вы все взрываете империалистические крепости, Шельга? Увлеклись большевистским конструктивизмом. И что, ваша машина работает? – скучновато он уже добавил, усмехнулся, нетерпеливо передернул рычаг коробки скоростей. Дорога пошла откровенно проселочная: поля, перелески. Они были здесь одни.
– А как ваше детище, Петр Петрович? Помог элемент М? Кстати, по-сходному: смерть Косторецкого, проректора по науке… как-то перекликается с этим?.. – полувопросительно и дерзко вымолвил Шельга; но как будто и без особой опаски.
Гарин бросил резкий взгляд в зеркало обзора, – как если бы через плечо себя. За спиной Шельги скрипнуло, и, словно по давнему, давнему приговору, он почувствовал себя смертником… беззащитно спиной и затылком, встречающим морозный рассвет.
– Что же, теперь считаться будем? – бросил весомое слово Гарин. Шельга предпочел смолчать. Машину как раз подбросило на ухабе, разговор само собой прервался. Пошла уже настоящая проселочная дорога. Навстречу им выехал маломощный трескучий трактор с прицепом, груженный силосом; несколько телег с бидонами, и еще грузовая машина, полная яблок. Возницы, водители – все разглядывали «джип».
Преодолев затор, машина Гарина, наконец-то, вырвалась и по ломанной линии холмов устремилась пыльной грунтовой дорогой в чересполосицу скошенной нивы. Так они проехали километра четыре, пока не приткнулись к кромке березовой рощицы.
– Вот и чудненько. Приехали. – Гарин заглушил мотор. Выдернул из замка и спрятал в карман ключ зажигания. – На всяк день, довольно своей маяты. А здесь-то, какое раздолье… Обдуемся на ветерке. Выходите, Шельга. И кто старое помянет…