Похоже, зимние грозы пристально следили за Соэнной и решили не пропускать ни одного важного события в ее жизни. Роды начались с утра, вскоре после рассвета, и сразу же раздались первые удары грома, а потом засверкали молнии. Слуги торопливо шептали молитвы, храмовая целительница ругала растерявшихся служанок, умудрившихся опрокинуть чан с горячей водой, Иннуон нервно вышагивал по коридору, даже не пытаясь приблизиться к женским покоям, знал, что его и близко не подпустят – таков обычай. Мужчине – без разницы, крестьянин он или герцог – нечего делать подле роженицы. А гроза громыхала за окнами, вспышки молний озаряли витражи, искажая очертания рисунков, и Иннуон впервые подумал, что далеко не всегда роды проходят успешно, даже если женщина молодая и здоровая. Он уже забыл, что брак этот был заключен против его воли, забыл, как всеми силами избегал молодой жены, теперь герцог хотел только одного: чтобы гроза прекратилась, а его позвали в спальню Соэнны и дали взять на руки два пищащих комка в кружевных пеленках. Но гроза и не думала утихать, и никто не звал герцога. Иннуон вернулся в кабинет, упал в кресло, подвинул к себе бутыль с вином и налил очередной, уже четвертый бокал.
А в запретной для герцога Суэрсен спальне обычная для таких событий суматоха постепенно сменилась неким подобием порядка. Вовремя подоспевшая Марион успокоила бормочущих молитвы служанок, в мановение ока нашла чистые простыни, принесла холодный мятный отвар для роженицы. Целительница вздохнула с облегчением: хоть кто-то удержал голову на плечах. Подумаешь, гроза! Но даже она, служительница Эарнира, выросшая в Суреме, далекая от местных суеверий, болезненно морщилась, когда очередной раскат грома ударял в уши. Марион тихо спросила целительницу:
– Может, ставни закрыть?
Но Соэнна не позволила:
– Нет, не надо. Я хочу видеть, так надо, – и снова застонала.
Почему «так надо» – никто не понял, но спорить не стали. Если роженице так легче, то остальные потерпят. Гроза тем временем зависла над замком, казалось, что она пытается взять неприступные стены штурмом: гром тараном колотит в ворота, а молнии горшками с зажигательной смесью разбиваются об оконные стекла. А Соэнна лежала на спине, закрыв глаза, по лицу тек пот, теплый и почему-то сладкий, вспышки молний проникали за закрытые веки, и в разноцветных пятнах она видела все то же лицо из своих снов, но теперь она знала имя – Леар, его звали Леар… или все-таки Элло? А лицо снова и снова распадалось на две части, осыпаясь осколками.
С приближением темноты гроза усилилась, Марион решительно двинулась к ставням, не сомневаясь, что Соэнне сейчас не до окна, когда порыв ветра с силой ударил в оконную раму и стекло, не выдержав удара, высыпалось внутрь комнаты, прямо на нее, затушив свечи, а следом за ветром влетел огненный шар. Закричали до смерти перепуганные служанки, сама Марион застыла, вспомнив, что рассказывали про такой огонь старики: мол, это Аред с солнца в бессильной злобе плюется. Если шевельнешься – огонь в тебя вцепится и спалит дотла, а будешь стоять камнем – не заметит и мимо пролетит. Огненный шар обогнул застывшую на его пути Марион и завис за спиной целительницы, та даже не могла обернуться, чтобы узнать, почему пронзительный визг сменился тишиной, потому что в этот самый миг раздался первый крик младенца, она повернулась, держа окровавленного ребенка на руках, и огненный шар взорвался прямо над нею, на мгновение закрыв женщину с новорожденным завесой пламени. Марион, стряхнув оцепенение, рванулась туда – но огонь бесследно исчез. Целительница едва успела отойти в сторону, чтобы не дать Марион сбить себя с ног:
– Вы что, с ума сошли? Я же могу уронить ребенка!
– О-огг-онь, – заикаясь, пробормотала ошеломленная женщина.
– Какой еще огонь?
– Шар, огненный, прямо на вас был.
– Какой еще шар? – Целительница посмотрела на забившихся в угол служанок, и только сейчас заметила разбитое стекло. – Огневик, что ли? Да, редкость, но пугаться-то чего? Улетел, и слава богам.
– Да не улетел он!
Но никто, кроме Марион, не видел огненной завесы, целительница вообще ничего не заметила, служанки от ужаса зажмурились, а Соэнна стонала в полузабытьи, похоже, даже не поняв, что уже стала матерью. Целительница быстро ощупала живот роженицы: второй близнец обычно рождается вскорости после первого. Быстрые и легкие роды, а говорили – дурная примета, дурная примета. Все бы так рожали! Соэнна вроде бы пришла в себя, попросила показать ребенка, убедилась, что с ним все в порядке, и снова откинулась на подушки. Одна из служанок торопливо выбежала за дверь, сказать герцогу, что его первенец появился на свет, а Марион, обмыв малыша, повязала ему на запястье синюю нитку, чтобы потом не перепутать старшего с младшим.
Гроза стихла в один миг, словно дожидалась, пока наследник герцога Суэрсен издаст первый крик. Перестали сверкать молнии, и оказалось, что уже стемнело, угомонился ветер, наступила тишина, нарушаемая лишь стонами роженицы. Марион хотела закрыть окно хотя бы ставнями, но передумала – ветер наполовину вырвал их из петель, а в натопленной комнате и так было дышать нечем, даже с открытым окном, пусть уж будет, как есть, все равно дело к концу движется. Она смела в кучу осколки, чтобы никто не напоролся, и зашептала молитву Эарнире-Дарительнице, за благополучные роды. И словно сглазила: недаром говорят повивальные бабки: вот как послед отойдет, тогда и время богов благодарить. Второй близнец не торопился последовать за своим братом.
Долгая зимняя ночь перевалила за середину, Соэнна уже не стонала, прочно провалившись в беспамятство, целительница покачала головой:
– Доставать надо, все равно уже мертвый там, еще подождать – и она следом отправится.
Марион возразила:
– Нельзя так, герцога спросить надо.
Целительница только вздохнула, она уже не первый год принимала роды, и знала, что в знатных семьях мужчины обычно предпочитают пожертвовать женой, если есть хоть какая-то надежда спасти ребенка. Отходит потом три месяца в трауре, да снова женится, подумаешь. Когда брак без любви, и потерять не боишься. Но, может быть, герцог все-таки решит поберечь жену, старший-то мальчик крепенький родился…
– Сходите к нему, не служанку же посылать.
Обычно Марион старалась не показываться герцогу на глаза, понимая, что напоминает ему о сестре. Иннуон держался безукоризненно вежливо, но пожилая женщина слишком хорошо знала свою воспитанницу, чтобы не прочитать по лицу ее брата, что он на самом деле чувствует. Будь ее воля – ни за что бы не пошла к герцогу с такой вестью, но больше и впрямь некому, а Соэнна того гляди, умрет, оставит сына сиротой.
Иннуон с нетерпением ждал, когда же, наконец, снова постучат в дверь. Он весьма смутно представлял, как именно женщины производят детей на свет, подозревая, что схожим образом с собаками и лошадьми, потому нетерпение его было радостным, а не тревожным. В затянувшихся родах он не видел ничего страшного, просто хотел поскорее увидеть сыновей. Марион вошла в комнату и стала у порога, не зная, как начать разговор, Иннуон не вытерпел первым:
– Ну, что там? Мальчик? Чего ты молчишь? Неужели девочка? Быть такого не может!
– Никого там, ваше сиятельство. Не разродилась она еще.
– Да сколько же можно!
– Дольше нельзя, целительница вас спросить велела, что делать. Если плод не достать – умрет герцогиня.
– Что значит «плод»? Это она моего сына так называет?
– Он уже мертвый, должно быть, потому и не выходит. Спасать госпожу надо, а то кровью истечет.
– Ерунда! Мне нужен мой сын. Я не для того привез повитуху из Сурема, чтобы она убила моего ребенка.
– Но ваше сиятельство! Герцогиня умирает!
– Не умрет. Я запрещаю делать что-нибудь, что может повредить ребенку. Попробует – шкуру с живой спущу, так и передай!
Марион хотела возразить, но заметила характерную складку между бровей Иннуона – спорить бесполезно. Такой же, как и все мужчины. Им удовольствие, а женщина потом в родах умирает, лишь бы наследника мужу и господину родить. Какая же наместница, должно быть, счастливая! Ни один мужчина в ее жизни не волен. Ничего не оставалось, кроме как вернуться в пропахшую кровью комнату. Еще с порога Марион покачала головой:
– Запретил, говорит, шкуру спустит.
– С самого бы него кто шкуру спустил, – в сердцах выругалась целительница, хотя ей, жрице бога жизни, грешно было желать кому бы-то ни было зла.
Соэнна неожиданно пришла в себя, попросила пить. Женщины кинулись к ней, стали уговаривать потужиться еще немного, но измученная роженица опять потеряла сознание. Целительница мрачно переспросила:
– Шкуру, говоришь, спустит? Ну, пусть спускает, а я этого так оставить не могу.
По законам империи муж имел полное право решить судьбу жены в подобной ситуации, но целительский кодекс однозначно ставил жизнь рожденную выше нерожденной. Герцог потом пусть жалуется в храмовый совет, если хочет, а ей он не указ. Но злить его сверх меры тоже не стоит, и так злее собаки будет. Проще было бы по кускам плод достать, но если герцог это увидит – точно убьет. Лучше щипцами вытащить, а потом сказать, что младенец так мертвым и родился. Она подозвала Марион:
– Помогать будете.
Служанок выгнали вон, все равно от них не было никакого толка, от одной мысли, что придется нарушить волю герцога, они впали в оцепенение. Впрочем, особого проку не было и от Марион, она, хотя и приняла немало родов, первый раз в жизни видела щипцы. Храмовые повитухи хранили их устройство в секрете, говоря, что в неумелых руках от щипцов больше вреда, чем пользы, а каждую повивальную бабку все равно не научишь. Да и прошедшей обучение в храме целительнице не всегда сопутствовал успех: порой так этими щипцами несчастного младенца ухватывали, что милосерднее было бы придушить сразу после рождения, чем оставлять уродца мучиться. Целительница только приступила к делу, как Марион прошептала в изумлении:
– Смотри, звезды!
– Что звезды? – не до звезд сейчас было.
– Они падают! Падают с неба!
– Да пусть себе падают, не помогаешь, так хоть не мешай!
Звезды действительно падали, сыпались с неба сплошным дождем, казалось – протяни в окно руку – поймаешь звезду. Марион молилась всем богам сразу. Если зимние грозы порой случались, хоть и считались плохой приметой, то такого она за свои пятьдесят зим еще не видела, да и не слышала, чтобы кто-нибудь видел. Не падали в Суэрсене звезды, ни зимой, ни летом. Это в южных краях такое случалось, но чтобы у них, на севере… не иначе, как знак какой-то, а вот к добру ли, к несчастью ли… разве поймешь, что там у богов на уме?
Целительница, наконец, выпрямилась, держа на руках скрюченное окровавленное тельце. Младенец, как и ожидалось, не издал ни звука, но Марион все-таки переспросила:
– Живой?
– Да откуда он живой будет? Мертвый. – Уставшая женщина подошла к разбитому окну, вдохнуть свежего воздуха. Звезды по-прежнему падали. Целительница положила мертвого младенца на подоконник и вздохнула:
– Ну вот и все.
На дальнем краю небосвода начал пробиваться рассвет: солнце еще не взошло, но черный бархат ночного неба уже уступил место лиловому и темно-розовому. Женщины отошли помыть руки, и не видели, как радужная звезда влетела в окно, плавно опустилась на тело младенца, и, рассыпавшись, искрами пробежала по коже. Зато они услышали громкий плач, малыш недовольно закричал, оказавшись на холоде. Целительница кинулась к подоконнику, взяла ребенка на руки:
– Боги всемогущие! Живой! Быть не может! – Она растерялась. Бывало, что живого раньше срока в мертвецы записывали, но чтобы вот так ошибиться… А Марион только улыбнулась с облегчением:
– В такую ночь что угодно может быть. Живой – и слава богам. На то они и боги, чтобы чудеса творить.
– Что-то я раньше чудес не видела.
– Значит, любят они этот род.
Ближе к вечеру того же дня Иннуон, согласно обычаю, давал имена своим сыновьям. Он придумал их уже под утро, красивые, ничего не означающие созвучия. Созвучия, которым он своей волей придает смысл и значение. После долгих месяцев размышлений эти имена сами пришли к нему на язык, сами прозвучали в тишине, и сейчас, взяв на руки первенца, он произносил слова древнего обряда:
– Кровь моя в тебе, сын мой, и имя тебе Элло.
И следом за этим очередь младшего:
– Кровь моя в тебе, сын мой, и имя тебе Леар.
Если бы герцог дал себе труд оглянуться сразу после обряда, он смог бы увидеть затаенный ужас во взгляде своей жены. Впрочем, сразу после наречения она снова заснула, а на следующий день уже не могла вспомнить, что же ее так напугало.