Внезапно где-то рядом ударил оркестр. Музыка реяла, словно весенний ветер. Она разметала по задворкам грязь и мусор, и открылась площадь - светлая, просторная, нарядная. В центре ее вздымалось беломраморное здание - до того огромное и глазастое, что наш герой вообразил его неведомым чудовищем и едва не ударился в бегство. Однако люди, которые толпились кругом, взирали на здание с некоторой надеждой, во всяком случае, без страха.
Из облаков, тоже чистых, снежно-белых, вырвался самолетик, сверкнул серебряно на фоне голубого неба - и красиво сел на крышу мраморного дворца. Из самолета вышел невысокий человек - и толпа вокруг Водяного замахала руками, зашумела, приветствуя его.
Человек покачал над головой сцепленными руками - и люди ответили еще более радостными криками. Неведомая сила витала над площадью, как бы отрывая всех от земли. Этого человека слушали так, будто вот сейчас, немедленно, ждали от него провозглашения чего-то жизненно важного.
- Друзья! - крикнул человек со своей недосягаемой высоты, и Водяной подивился, как его голос сразу установил полную тишину. Друзья! Сегодня у нас радостный день: закончено переоборудование Отдела Распределения Благ в вашем Городе. Как вы знаете, прежнее здание имело множество обширных кабинетов для непомерно раздутого штата сотрудников, а сам отдел размещался в каморке. Теперь здание переоборудовано. Сотрудники Отдела, оставшиеся после сокращения штатов, будут сидеть все вместе в маленьком кабинете, а остальное место займет огромный зал, где и будут распределяться Блага.
Воздух пронзили счастливые крики.
Водяной стоял тихо, украдкой оглядывался. Даже накануне, когда ему было одиноко и тревожно, не проклинал он себя так за нелепую затею. Ох, до чего же прав был горемычный утопленник, говоря, замучаешься, мол, от жизни людской. Замучился, замучился Водяной. Замучился от своего непонимания. То, что виделось ему лишь разрозненными, странными кусочками жизни, на самом деле, как смутно догадывался он, держалось одно за другое, словно звенья некоей цепи, и именно в сцеплении, бесконечности ее, наверное, и крылась та сила, которая помогала людям день за днем перебирать все новые и новые звенья, опять и опять сцепляя их своими жизнями. Что-то же значат для них слова человека на крыше, а для Водяного это все - просто знаки без значения, обличье без содержания, потому что не понимает он, откуда эти слова родились, куда канут, зачем произнесены именно сейчас, а ни раньше, ни позже. Надо быть человеком, чтобы знать это, понимать и бесконечно надеяться и верить.
- Памятник тому, кто довел ваш Город до теперешнего состояния, кто поощрял застой в распределении Благ, мы свергнем! - провозгласили с крыши.
Вдали послышался грохот, словно что-то тяжелое уронили на землю, и Водяной при этом закричал едва ли не громче и радостнее других, потому что догадался, свергнут его утренний супостат, "благородный король", можно теперь не опасаться хватки его ужасной тени.
Наконец овации, повинуясь жестам человека в вышине, несколько поутихли.
- Надо признать, что у нас еще много недостатков! - донеслось сверху. - И вот я решил придти к вам и так прямо и сказать: у нас еще много недостатков! И никто не знает, когда мы их искореним.
Люди вновь обрадовались. Водяной озирался да озирался, силясь хоть что-то постичь, когда заметил, что по стене мраморного дворца вьется неприметная узкая лестничка, а по ней медленно, одышливо карабкается на крышу какой-то немолодой лысый человек.
- Волею народа, властью, данной мне вами, я лишаю должности и привилегий прежнего руководителя Отдела Распределения Благ! провозгласил оратор и простер руку к лестнице. - Ему здесь не место, вы согласны?
Народ одобрительно загудел. Оратор вновь заговорил о том, что не все недостатки еще изжиты. А Одышливый, который, как наконец догадался Водяной, всю жизнь шел в прикос с совестью, покорно двинулся обратно к лестнице и нетвердо начал спускаться. Чуть ли не на каждой ступеньке он останавливался, снимал со своего пиджака разноцветные ленточки, во множестве украшавшие его, и цеплял их к перилам. Братья-Ветры оказались тут как тут и затеяли игру с этими лентами. Цветные тряпочки порхали над площадью, словно легкокрылые птицы.
Кто-то засвистел призывно, и Водяной увидел рядом того самого буйноволосого парня, что еще утром помешал выступлению Спящего, выпустив на волю братьев, которых он теперь не мог утихомирить, так они разошлись-разгулялись.
Одышливый, который не спустился и до половины длинной-предлинной лестницы, повернулся, услышав свист Соловья-Разбойника, помедлил, хватаясь за перила, и, прощально махнув рукой, вдруг рухнул вниз!
Нет, он не рухнул, он долго падал, долго и медленно, и в глазах потрясенного Водяного все менее и менее переставал быть собою Человеком.
Вот так диковина! Чудилось, облик его складывался из множества предметов! Полетели в разные стороны две машины - одна черная, надменно сверкающая, другая грязно-белая, обшарпанная. Багажник ее распахнулся, оттуда выпали старые колеса, какие-то железки, вывалилась, истошно визжа, собака... Блеснули золотые горлышки темных бутылок, из которых выплескивались пенистые струи, летели коробки с обувью и почему-то женское белье, дробились паркетные дощечки, реяли радужными бабочками денежные бумаги, парили, словно птицы, книги, книги в ярких обложках, клацали дверцами шкафы и буфеты, воздушными червями кружили колбасы... И много, много там было всякого, и среди всего этого неописуемого ералаша испуганно метался обшарпанный, когда-то белый голубь. Чудовищное изобилие вещей лопалось, подобно мыльным пузырям, и голубь тоже лопнул, не успев взмыть к облакам, и до земли долетел почему-то только один толстый рулон желтого, в коричневых разводах, линолеума.
Рулон рухнул на площадь с тяжелым, погребальным гулом - и застыл, словно мертвое тело.
Набежали какие-то люди, нацепили на линолеум черные одежды, впихнули в неведомо откуда взявшийся гроб - и так же стремительно скрылись, унося, его.
Толпа оживленно шумела, но тихий плач послышался Водяному, плач веселого свистуна, Соловья-Разбойника.
Не разбирая дороги кинулся наш герой за ним, чтобы хоть у него спросить, понять... и в это время... и в это время его настигло очередное "вдруг".
*
Несомненно, другие люди ходили, глядя себе под ноги, да и все ямы-колдобины на своем пути они, конечно же, знали наизусть, а Водяной...
В шуме и толчее не обращал он внимания, куда ступает, вот и потеряли ноги опору, поехали по какому-то склону, и... рухнул наш герой куда-то вниз, в овраг! И такой это овраг оказался, что не за что было на склонах уцепиться: не щетинились они травами да кустами, а жгли и кололи испуганные ладони, и, лишь съехав на самое дно, рассмотрел потрясенный Водяной, что овраг-то весь заснежен! Да, именно заснежен, хотя до зимы еще жить да жить, хотя наверху являет свою усталую щедрость осеннее солнце, и трава еще не пожухла, и лист еще трепещет, и Обимур не трогали забереги. И все-таки - снег!
Белые сугробы, ледянки среди них. В толстом куржаке дерево, что принагнулось над ленточкой светлой водицы, тихо струящейся из подножия оледенелого, слюдяного склона. Заиндевелая жердочка над пузырчатым студенцом. Глиняная кружка в снегу - подходи, зачерпни воды...
Озноб пробрал Водяного - не от зимней нежданной-негаданной стужи, не от того, что легко одет. Родимая, душа его и жизнь, вот она! Соскучился он по воде за этот тяжкий день, словно дитятко малое по родительнице своей! Пал на колени в чистый снег, потянулся всем телом к запаху свежести... И услышал, как за спиной тихо скрипнули шаги.
Водяной вскочил, оглянулся. Кто это?.. Как он сразу не приметил?
Рядом с ним в белой глубине потайного овражка стояла женщина. Не молодая, не старая - на исходе бабьего веку. Ростом не мала и не велика, но статная, сильная. Румяная, сероглазая, с тонкой дорожкой пробора в русых, с сединками, волосах. Приметив взгляд Водяного, она надвинула на лоб белый сбившийся было платочек, а сверху принакрылась большой черной шалью, перекрестив ее концы на груди. Одета женщина была в потертый тулупчик, на ногах - валенки. Рядом в снегу лежал клетчатый узелок, к стенке оврага прислонился посох-помощник. За пояс заткнуты варежки пушистые. И весь вид у нее такой, будто забрела она сюда на своем далеко лежащем пути, да и задержалась невольно. В руках странница держала баклажечку, бока которой темно сверкали брызгами.
- Матушка, - сказал Водяной, и настороженные брови незнакомой женщины разошлись. - Скажи пожалуйста, что здесь такое?
- Спасибо тебе на добром слове, - вместо ответа поклонилась женщина.
- За что? - удивился наш герой.
- Что матушкой назвал, - чуть улыбнулась она суровыми, обветренными губами. - Старухой, бывает, кличут. Темной да безграмотной, лапотницей. Вечно голодной, безжалостной к детям своим. Иной, плачучи, наречет вековечной горемыкой. А чтоб матушкой... Разве что пред смертию. Когда для красы такое молвится - я не верю. Истинных сынов все менее. Кого чужеземцы выбили, кого свои же враждолюбцы изломали. А кто и сам отворотился от меня.
Голос ее взял Водяного за самое сердце. Словно бы всю жизнь слушал он его в плеске волн, поступи ветра, шелесте звезд.
- Матушка, - вскричал он, - кто ты! Откройся!
- Где ж моему сыну меня признать! - не то усмехнулась, не то всхлипнула она, и Водяной снова подивился: в глазах ее не было обиды, а усмешка не таила зла. Словно пожалела... - Все вы нынче вон той кралей любуетесь!
Она подняла взор, и увидел Водяной наверху, на краю оврага, чудо-красавицу с пшеничной косой, эмалированными глазами и свекольными щеками, одетую в алый сарафан. Девица привычно гнула в радушных поклонах налитое тело, распускала приветные улыбки, до земли роняла спелую косу, уже порядком запыленную, напрягла шею лебединую, чтоб не свалился с головы пряничный кокошник. Перед собой раскрасавица держала пышный каравай, а на нем - расписную солонку.
- Тот каравай давно мыши проели, а в солонке не соль, а горькие слезы, - вздохнула Странница. - Тяжко ей, младешенькой! А велят, куда денешься! Вот и являет миру вечную улыбку да простоту свою.
- Кто ей велит? - спросил Водяной.
- А погляди-ка! - молвила Странница и указала ему на противоположный край оврага, где на золоченых стульях восседали наряженные, очень спокойные люди. При всей сонливости своих глаз они были велеречивы и говорили, говорили наперебой, иной раз - нестройным хором, не слушая ни себя, ни соседей.
- О чем они? - силился разобрать хоть одно слово Водяной, и та, которую называл он матушкой, покачала головой:
- Ох и долгий спор у них, никак не возодолеет один бахарь другого блазня. Но об одном пекутся, вражеугодники. Стерегут они мой чистый источник, никому из него испить не велят. Ты не чаял, как сюда попал, верно? А сколько народу бьется... Не пускают эти-то, бояре, не ведаю, как по-нынешнему их назвать. Ишь, вылгали себе мирские почести!
- Но они поди думают, что охраняют источник от загрязнения, предположил наш герой, однако Странница, снова покачала головой:
- Да уж конечно, грязных бы рук тут не мыть. Сердцем путь сюда должно выстонать... Но погляди на их лица, сынок! Вкус этой живой воды они давно позабыли, а другим испить ее не дают. Лучше ли детям моим к иноземным истокам припадать? Слаще ли вода в чужих родниках? Ох, бездушники! Вон ту чучелу, набеленную, навапленную, в безверстве своем они народу кажут. Не дадим, мол, из чистого родника пить, не то замутится он. Ох, погляжу на них - так и трясет меня, словно ворогуша бьет. Лихоимцы бесчеловечные! Да ведь ежели тропу не торить, ее трава возьмет, виялица заметет. Коль из родника не пить, его тина затянет, муть засосет.
- Ты скажи им свое слово, матушка! - вскричал Водяной.
- Где им расслышать мое горькое вытие! Новое себе сыскали заделье!
И увидел Водяной: то один, то другой из верхних бояр со своих золоченых стульев соскакивает, крепко в грудь себя бьет, истово рвет волосы (у кого их еще не слизнула лысина)... Иные, разойдясь, не только себя уничижали, но и норовили, в ретивости своей, соседа слюной обрызгать и грязью облить. Кто охотно клонил голову, кто обороняться норовил, но толку с того мало было, грязью оказались заляпаны все, один более, другие - менее.
- Что это они, болезные, с собою делают? В каких грехах каются? возопил Водяной жалеючи.
- Да уж, согрешили они... - нахмурилась Странница. - Да ведь равно страшно от души грешить - и не от сердца каяться. Эти спесивцы норовят и в моем горестном похмелье славу себе стяжать... О! - тяжко застонала она вдруг, будто раненая. - Ты погляди, что деют, звери лютые!
Меж тем особенно ретивые истязатели выбрались из свалки, деловито очищая комья грязи и приглаживая то, что у кого еще осталось на голове, и прытко помчались к румяной девахе в кокошнике. Она, горемыка, все кланялась и цвела улыбкою, а бояре, хихикая и подталкивая друг друга, начали вдруг задирать ей подол шелкового сарафана, да все выше, все бесстыднее...