— Какие?
— Спросить нельзя? — пробурчал Адам.
Машинист настоятельно попросил его повторить вопросы — мол, это нужно для справедливости.
Адам повторил уныло.
— Извините, — сказал машинист побледневшей, стиснувшей зубы Васькиной матери. — Мы домой спустимся. У него очи запухли, еще у него дупа запухнет…
Нужно отдать справедливость Адаму — не ревел Адам, кряхтел только.
А недели через две, к Адаму уже попривыкли малость, появился Барон, мослатый нахальный шестимесячный дог. Эти двое с первого этажа так громко стенали и скулили, угнетенные несправедливым разделением труда: «Сам на паровозе катается на юг и на Черное море, а мы с тобой дрова коли, как рабы Рима, полы скреби, кухарь, уроки учи…» — что женщины соседки, по большей части ответственные квартиросъемщицы, провозгласили Адама, а заодно и Барона, «бедными сиротками», поскольку Адам единственный во дворе рос без матери, и принялись ему все прощать. А он крутил на подоконнике патефон, учил Барона считать до ста, и оба не давали прохода девчонкам.
Как-то Адам остановил Нинку, она шла с этюдником, и потребовал показать картины. Он так и сказал: «картины». Нинка показала, она не стеснялась. Адам посмотрел, посопел, поднял ногу, чтобы ступить на порог квартиры, да так и застыл — задумался.
Может быть, через час Адам появился у Нинки и отдал ей все свои краски — и акварельные, и масляные — и свернутую в рулон бумагу.
— Батя говорит, я их без соображения тру. А ты их на хорошее употребишь, — сказал он, жестко произнося «р».
После Адама и некоторые другие мальчишки, поняв тщетность своих живописных усилий, а рисовали во дворе все, вручили краски и кисти Нинке. Отдавали даже цветные карандаши. Нинку вдруг все увидели и поразились странной ее красоте, странному ее взгляду: робость, смущение, стыдливость — милые основы будущих превосходств — в ее взгляде отсутствовали, как отсутствует суета в движениях большекрылой птицы. Нинка как раз была в той фазе познания, когда даже на самого близкого своего друга и верного человека, Ваську, смотрела, словно был он шмель на лугу, а она видела все сразу: и шмеля, и цветы — весь луг в равновесии с небом и ветром, цельно, как глыбу.
Васька в кухню прошел. Вера чай разливала.
«Какие они с Нинкой разные».
— Вера, Адам тебя любил. Все Нинку, а он тебя.
Вера подошла к нему: в одной руке чайник с заваркой, в другой — с кипятком.
— Вася, — сказала она. — Достань у меня из кармана бритвочку. — Она почти вплотную придвинула к Ваське грудь — на блузке у нее был кармашек. Ну, чего ж ты? — а в глазах голубых шемаханский блеск.
Вася сунул пальцы в Верин кармашек, ощутив через ткань упругость и белорозовость ее груди, — не было там никакой бритвочки. В Вериных глазах опадали фонтаны смеха.
— Дура, — сказал он. — Что я, не помню, как все пацаны вдруг стали бегать к тебе за бритвочкой? Нарочно карандаш сломает и к тебе — мол, дай бритвочку. А ты говорила, вздыхая: «Ну, сам возьми. В кармашке». Девчонки чуть тебя не убили.
— А я и не отказываюсь — дура. Но было приятно. У меня только-только грудь оформилась. Я тогда из вас могла что хочешь сделать.
— Не из меня.
— Чем гордишься — ты всегда на эту тему был недоразвитый. Ты и сейчас, Вася, не понимаешь — Нинкой вы все восхищались, а любили меня. На меня черт перстом указал, так моя бабушка говорила.
Адам со своим Бароном мог залезть под юбку к любой девчонке, кроме Нинки и Веры, — Веру Адам боялся. Вера же проходила мимо Адама впритирочку, иногда подворачивалась нога, и она валилась на него и ойкала, к нему прижимаясь: «Ой, нога моя, нога!» Адам чуть не плакал.
Васька слегка поколачивал Адама за приставание к девчонкам. Однажды Адам остановил его и попросил:
— Ты можешь не драться три дня?
— А что?
— Скажи, должен я отомстить этой Верке?
Васька рассудил — вроде надо бы.
— Я ей и ейным родителям малокровным устрою «джазу».
— Валяй, — сказал Васька.
Адам воткнул между рамой и стеклом Вериного окна иглу хомутную с привязанной к ней суровой ниткой, нитка могла быть простой, не суровой, но Адам настаивал на повышенной прочности — наверное, надеялся поднять звук «джазы» до отвернувшихся от него небес. Дело заключалось в следующем: другой конец нитки привязывался к катушке, катушку следовало вращать в петле — от вибрации стекло начинало гудеть. Натягивая и ослабляя нитку, можно было менять тональность этого гудения и его громкость.
Верино окно гудело три ночи. Вера ходила в школу невыспавшаяся, бледная, ее родители, тоже бледные, не подавали вида, что происходит кошмарное черт те что. Адам, тоже бледный, упрямо губил их всеми частотами звуков, включая и ультразвук, хоть и боялся суровой кары своего справедливого отца-машиниста.
Не спал весь дом, хотя и не понимали люди, что же там во дворе происходит.
На третью ночь Женя Крюк, свесив одну ногу наружу, подыграл Адамовой «джазе» на банджо. Женя понял, в чем дело, и обратил вой стекла в песню первой любви, тоски и любовного мщения.
Музыку прекратил Васька — залез по трубе и сломал иглу.
Адам погиб в своей родной Белоруссии.
Вспомнив Адамову «джазу», Васька расхохотался.
— Ничего в этом смешного не было, — сказала Вера. — Адам дурак. А маму потом увезли в больницу.
Вера ушла в комнату. Васька допил чай и за ней пошел.
Она стояла возле буфета, держала их выпускную фотокарточку, приклеенную на картонное паспарту. Посередине, в тесном окружении ребят, стояли директор, завуч и классная воспитательница Полина Марковна — все трое были помечены крестиками. Все мальчишки, за исключением Васьки и Вышки, тоже были помечены крестиками. И шесть девочек из двенадцати.
— Вышка живет далеко, да и недолюбливал он меня. Вася, он тупой, правда? С девчонками я никогда не дружила. Остался у меня ты один. У тебя есть белая рубашка? Хочешь, я тебе папину дам?
— Давай, — согласился Васька. — Галстука у меня тоже нет.
Все следующее утро Васька доделывал ковры. Их было шесть: три на стенах, три на подрамниках. Разукрашивал одежду и оружие каменьями, золотил орнамент бронзовым порошком, наводил боевой румянец на суровые лица. И пел.
— И репертуар у тебя Афонин, — укорила его Анастасия Ивановна, жалея для него даже песен.
Она вошла в его комнату с Сережей. Причем она вела Сережу за руку, как сына, и всем своим видом говорила: посмотрите на него — каков, а?!
На Сереже вместо курточки с залатанными через край локтями и широченных самодеятельно ушитых брюк был надет костюм маляра-живописца Афанасия Никаноровича, бежевый: не тот, на котором ордена привинчены, другой, еще лучше, всего два раза одеванный и теперь безжалостно перешитый.
Васькины губы шевельнулись.
«Не порицай. Настьке сын нужон, — прозвучал в нем смущенный голос Афанасия Никаноровича. — Не сумели мы с ней в свое-то время. А теперь она себе не дозволит. Что говорить — дура. А ты все же не порицай».
Сережа сиял и мучился одновременно. Он был похож на обтертое рукавом краснобокое яблочко.
Ух как он был хорош!