— Стало, нужны вам лошади? — спросил городничий.
— Нужны? да так нужны, что смерть.
— А нужны, так есть.
— Как есть?
— Так! есть.
— Где же это?
— У меня на конюшне, — сказал, улыбаясь, городничий.
— Неужто буланый рысак?
— И за буланого не постою.
— Что вы это, Тихон Парфеньич?
— Да уж делать, так делать по-русски, а не чакрыжничать[76], и вот вам рука моя, сударь, что подобной тройки, какую дам я вам, не найдете в целой губернии, Петр Авдеич.
— Да что же вы за нее возьмете, Тихон Парфеньич? — спросил с внутренним волнением штаб-ротмистр.
— Что возьму? да что дашь, можно сказать, что дашь, — спросил городничий.
— Черт меня возьми, если я что-нибудь понимаю, — проговорил Петр Авдеевич, не слушая городничего.
— Это значит, дорогой мой, — продолжал торжественно Тихон Парфеньевич, — что ты пришелся мне, старику, по сердцу, а придись Тихону кто по сердцу, так Тихон отдаст ему не только тройку лошадей, а старуху свою отдал бы, да никто не возьмет, — прибавил хозяин, и все общество, за исключением штатного смотрителя, покатилось со смеха. После чего городничий взял Петра Авдеевича за руку и повел в конюшню. Андрей Андреевич последовал за ним, а позеленевший Дмитрий Лукьянович почесал себе нос, кашлянул несколько раз и, стараясь принять спокойное выражение, подошел к сидевшей в углу Пелагее Власьевне и попросил, злобно улыбаясь, позволения сесть возле нее.
— Стулья не мои, — отвечала не совсем благосклонно Пелагея Власьевна.
— Вы, кажется, не в приятном для меня расположении сегодня?
— Как всегда, я думаю!
— А я думаю иначе.
— Как вам угодно!
— Мне угодно думать иначе.
— Думайте себе, никто не мешает, — отвечала Пелагея Власьевна, отворачиваясь.
Посидев с минуту, Дмитрий Лукьянович заметил ей, что она очень авантажна сегодня и особенно принарядилась.
— Для вас, разумеется, — отвечала презрительно девушка.
— Может быть, наряжались прежде, — повторил смотритель, — а сегодня…
— Что же сегодня?
— А сегодня нарядились, да не для меня; знаем-с мыс-с.
— Что вы знаете?
— Уж знаем-с.
— А знаете, так тем лучше для вас.
— Да для вас-то хорошо ли, Пелагея Власьевна? — спросил, покачивая головою, штатный смотритель.
— Это еще что такое? — воскликнула с гордостию Пелагея Власьевна.
— То, сударыня, что, будь я на вашем месте, я бы просто сгорел, я бы умер со стыда, не только поднимал бы голову; ну что же я? мое суждение для вас совершенный плевок; но весь город и говорит, и судит, и рядит и…
— Городу нечего видеть!
— Нечего видеть? — протяжно повторил Дмитрий Лукьянович, — нечего видеть, когда вчера при всем народе он идет вперед, а вы сзади; еще бы пускай шел бы, прах с ним; а то идет, с позволения сказать, растерзанный, словно подрался где-нибудь на ярмарке с ямщиками, сюртук разорван, разорвано везде, стыдно, сударыня, стыдно! и было бы с кем идти, — продолжал Дмитрий Лукьянович, — а то невесть откуда взялся, и кто он такой, и что он? бродяга, выгнанный вон из службы за неприличное поведение, за буйство какое-нибудь; в долгу, как в шелку, ездит на выдрах с мошенником, которого я знаю давно; да только сделай меня становым[77], так я его, фирса этого, так обласкаю, что…
— Вы, вы? — проговорила едва внятно от гнева Пелагея Власьевна, — осмелитесь так поступить с Петром Авдеевичем?…
— А что же он такое? уж не паша ли какой?
— Вам быть становым? — продолжала, усилив голос, раздраженная девушка, — да разве дядюшка с ума сойдет, что даст вам это место; да я ему скажу, какой вы человек! да это просто стыд и срам дядюшкиному дому, что вы позволяете себе говорить «бродяга, растерзанный», да Петр Авдеевич не в пример лучше вас, и сравнения никакого нет, и мизинчика вы его не стоите, а взглянуть, так куда же, просто как небо от земли…
— Небось он как небо? — спросил презрительно штатный смотритель.
— Уж не вы ли?
— И не он, будьте спокойны.
— Уж конечно, он скорей!
— Ну уж нет.
— Ну уж да.
— Ну уж нет.
— Я вам говорю да, да, да; а вы — больше ничего, как…
— Кто же?
— Так, ничего, — сказала Пелагея Власьевна, отвернувшись от своего собеседника.
— Нет-с этого нельзя, сударыня, начали, так извольте кончить!