— Расскажи же, братец, расскажи.
— А вот изволите слушать, — продолжал Кондратий Егоров, подходя поближе к дивану. — Доложу вам, что в то время покойный барин еще и не задумывал, то есть жениться, и не видали то есть ни разу покойницы маменьки вашей. Вот барин, покойный-то барин, и изволит говорить мне: «Кондрашка! — я то есть исправлял при барине камардинскую должность; барин-то и говорит мне: — Кондрашка, не загадать ли мне так, из проказы?» — «Почему же, мол, и не загадать», — докладываю; мы и вышли на околицу; ночь-то была, батюшка, светлая о святках, и видим: едет кибитка прямехонько на нас, барин-то покойный и толк меня: «Видишь», — говорит. «Вижу», — говорю; хорошо, а как поравнялась-то кибитка с покойным барином, барин-то стал поперек дороги, да и говорит: «Позвольте, мол, спросить имя и отечество?» — «На что, мол, тебе?» — говорит из кибитки тоненьким голоском, знать, барышня или барыня какая; «Имя, мол, хотим знать», — отвечал барин. «Имя, — повторила барыня, — имя мое Авдотья…» Что же бы вы думали, батюшка Петр Авдеич, и году не прошло, как покойник женился на маменьке вашей, а ведь маменьку-то звали Авдотьей Никифоровной, как раз так…
— Забавно, — заметил штаб-ротмистр.
— Истину докладываю милости вашей, хоть сейчас умереть!
— Верю, верю, Егорыч, а забавно, ей-ей забавно, так, что хоть самому загадать.
— И загадать бы, Петр Авдеич.
— Как же это? выйти прямо на околицу и больше ничего?
— И больше ничего, батюшка, оденьтесь потеплее да перекреститесь.
— Взять с собою ружье или другое какое оружие про запас?
— Помилуйте, на что ружье? место близкое, — возразил приказчик, — приказать сторожу пройтись вперед да досмотреть насчет зверья.
— Не нужно, волков я не боюсь, Егорыч, не съедят небось; и впрямь ружья не нужно; а прикажи-ка, брат, Ульяшке подать мне валенки и тулуп; от нечего делать пройдусь по дороге; что, в самом деле, сидеть, тоска смертная.
— Сейчас прикажете, батюшка?
— А который час?
— Час одиннадцатый будет.
— Покуда соберусь да дойду до перекрестка, пройдет с полчаса, самая пора, — сказал штаб-ротмистр, вставая, — вели-ка, братец Егорыч, поторопиться.
— Слушаю-с, слушаю-с, — отвечал приказчик и скорыми шагами вышел из гостиной, оставив Петра Авдеевича в полном удовольствии от неожиданного развлечения.
— Вот бы лихо было, если бы да мне, как батюшке, да назвал бы кто-нибудь мою суженую; я, правду сказать, и плохо верю чертовщине, а в сомнение придешь, когда случится над самим собою подобная оказия. Ну да прах возьми, все же лучше, чем оставаться в этом пустыре.
Пройдясь еще несколько раз вдоль и поперек темной залы, штаб-ротмистр принялся облекать себя в валенки, принесенные Ульяном, вязаную шерстяную фуфайку, ничем не покрытый овчинный дубленый тулуп, и, подпоясавшись ремнем, Петр Авдеевич напялил на голову баранью шапку, на руки теплые рукавицы и в таком наряде вышел из дому в сопровождении Ульяна, которому, впрочем, приказал возвратиться назад.
— Ого, как мороз-то пожимает, — проговорил штаб-ротмистр, проходя скорыми шагами мимо надворных строений своих, в окнах которых мелькал еще тусклый огонек; но мороз был действительно так чувствителен, что, взявши себя за нос, костюковский помещик предался глубокому размышлению.
Прекрасна морозная декабрьская ночь! любил я тебя, бывало, с твоим ясным небом, с твоими яркими звездами, с твоим таинственным безмолвием; сколько чудных воспоминаний пробуждаешь ты в памяти моей, когда на прытких бегунах случается мне в глухую полночь нестись по родным, давно покинутым полям, прислушиваться к знакомому сторожевому звону родных сел, всматриваться в чащу дремлющих лесов, наводивших на меня некогда страх неизъяснимый! И что может быть роскошнее тебя, декабрьская ночь? не твоею ли рукою сыплются на землю груды алмазов и не ты ли, как нежная мать, румянишь красавиц, дочерей своих, ярким пурпуром, завертывая их в шелковистые волны черных лисиц и пересыпая жемчугом?
Петр Авдеевич, миновав знакомый дуб, остановился, подумал и направил путь свой по битой дорожке, ведшей к городской дороге. На поле стужа делалась чувствительнее, и от поры до времени поднимавшаяся вьюга обсыпала его пушистым снегом; тогда, приостанавливаясь, он подставлял ветру свою спину, обеими руками закрывал уши и, переждав с минуту, продолжал идти далее. Он знал, что в полуверсте от околицы скрещались две дороги; вероятность встречи с кем-нибудь удвоивалась, а потому и твердо решился штаб-ротмистр достичь перекрестка. У опушки перелеска дорога сделалась глаже, ветер менее суров, и полночный путник наш прибавил шагу; вот знакомая ель, вот вправо пошла тропинка в Архипеньково, а вот перекресток, — слава богу! Но что же это кажется? так точно! колокольчик; и два даже, точно два, сказал сам себе Петр Авдеевич, прикрыв правое ухо свое обшлагом тулупа, и слух штаб-ротмистра не обманывал его, потому что отдаленный звон двух почтовых колокольчиков, заглушённый на время порывом ветра, послышался снова и довольно явственно.
— Вот тебе и гаданье в руку, — подумал костюковский помещик, переводя дыхание, — но кому бы ехать в эту сторону с двумя колокольчиками? Исправник? не может быть; а становому двух много; разве проезжий какой-нибудь? странно, черт возьми!
Припоминая подробности гаданья покойного родителя и намереваясь последовать в точности его примеру, Петр Авдеевич решительно стал посреди самой дороги и вперил взор свой в ту сторону, откуда долетали звонки. Вдали не замедлило показаться темное пятно, довольно обширное в объеме, за первым показалось второе, несколько меньшего объема. Привычный глаз штаб-ротмистра определил приблизительно число лошадей, впряженных в первый экипаж; число это ограничил сначала Петр Авдеевич цифрою четыре, потом оказалось шесть, а наконец, и семь; самый же экипаж, казалось ему, похож более на карету, чем на кибитку, а действительно то был четвероместный возок, навьюченный кожаными ящиками различной величины.
— Стой! — закричал громогласно форейтору[94] Петр Авдеевич, поднимая руку кверху, — кто едет? — Оробевший форейтор повернул было лошадей своих с дороги в сторону, но, осмотревшись и заметив, что в руках штаб-ротмистра не было даже дубины, направил лошадей прямо на него. — Стой, говорят тебе! — повторил повелительно штаб-ротмистр, ухватившись в то же время за поводья подседельной[95].
— Вестимо, проезжие! — отвечал ямщик.
— Барин или барыня?
— Ну барыня, что тебе?
— А барыня, так погоди немного! — сказал Петр Авдеевич, отпуская поводья и подходя к замерзшим дверкам возка; в это время сидевший рядом с кучером слуга, по-видимому только что разбуженный голосом штаб-ротмистра, откинул меховой воротник шубы своей и принялся было расстегивать фартук, но Петр Авдеевич успел уже Постучаться в стекло и громко спросил: — Позвольте узнать имя ваше и отечество!
На вопрос штаб-ротмистра стекло возка опустилось, и раздался женский голосок, но так неявственно, что Петр Авдеевич нашел нужным повторить вопрос.
— Clément, Clément! — раздалось в возке. — Que me veut cet homme?[96]
— Имя ваше и отечество? — проговорил в третий, раз штаб-ротмистр, не обращая никакого внимания на французскую, непонятную для него фразу.
— Имя мое Наталья, — робко отвечал тот же голос, — но зачем вам оно?
«Странно, — думал Петр Авдеевич, — а делать нечего». — Очень обязан, — сказал он наконец, — мне только того и нужно было.
— Но кто же вы?
— Я-с? я-с здешний, живу поблизости, сударыня!
— И знаете окрестности?
— Надеюсь, что знаю, сударыня.
— В таком случае, — продолжала дама, — скажите мне, пожалуйста, далеко ли до села Графского?
— До села Графского? — повторил штаб-ротмистр.
— Да!
— До села Графского отсюда будет верст этак с сорок с небольшим.
— Может ли быть? — воскликнула дама.
— Будьте-с уверены, сударыня, что не ошибаюсь, да не было бы больше, вот что-с! по той причине, что село Графское за Выселками от большой дороги считается верстах в двадцати пяти; потом, сударыня, в село Графское нужно было вам повернуть с большака влево, а вы повернули вправо; видно, ямщик-то ваш то есть олух, как же ему-то не знать села Графского?
— Бог мой! как досадно, — сказала дама, высовывая окутанную голову свою из дверок возка. — Clément! Clément, vous entendez? Nous nous sommes égarés; il ó a de quoi devenir folle… Où sond mes gens?[97]
— Ils sont а cent pasen arriere, madame la comtesse,[98] — отвечал почтительно тот, которого называла барыня Clément и который уже успел сползти с козел на землю и подойти к дверкам возка.
— Que faire, mon Dieu?[99] — проговорил с отчаянием тот же женский голос, — мы никогда не доедем на этих несчастных лошадях, — прибавила дама по-русски.
— Куда доехать, сударыня? да они не надышатся, — заметил Петр Авдеевич, осматривая со вниманием тощий почтовый семерик[100]. — На этих клячах вам не дотащиться не только до Графского, об этом и думать нечего, а они не довезут и до Выселков, ни за что не довезут.
Замечание штаб-ротмистра привело проезжую даму в совершенное отчаяние; она передала замечание штаб-ротмистра французу, который в ужасе отвечал барыне, что не ручается за собственную жизнь, ежели поблизости не отыщется ночлега.
— Послушай, голубчик, — сказала наконец дама, обращаясь к штаб-ротмистру, — скажи, пожалуйста, нет ли поблизости какой-нибудь усадьбы или даже простой, но чистой избы.