— Неужели сегодня? — воскликнул с отчаянием Петр Авдеевич.
— Не сегодня, а сейчас, сию минуту, — сказала графиня тоном, который переменою своею поразил бедного косткжовского помещика, так отозвался этот тон чем-то непохожим на прежний.
Петр Авдеевич молча встал и направил шаги свои к дверям, но в свою очередь не ускользнуло и от графини впечатление, произведенное переменою тона ее на штаб-ротмистра, а потому, не допустив его до дверей, она назвала его.
Петр Авдеевич остановился
— Вы на меня не сердитесь, сосед? — спросила графиня со вчерашнею улыбкою на устах.
— Я-с, ваше сиятельство?
— Да, вы, Петр Авдеевич.
— Смею ли я, помилуйте-с.
— Нет, скажите откровенно, вы рассердились?
— Да за что же, ваше сиятельство?
— За то, что я спешу уехать.
— Мне грустно, ваше сиятельство, но это вздор, я понимаю, я то есть сам понимаю…
— Послушайте, сосед, — продолжала графиня таким сладким голосом, от которого в груди штаб-ротмистра перевернулось что-то, — я, право, устала и спешу; меня дома не ждут, и, приехав поздно, я рискую провести ночь в холодной комнате. Потом, милый сосед, не должны ли мы поступать друг с другом как короткие знакомые, как соседи, и потому, ежели бы вы захотели видеть меня, неужели сорок верст остановят вас?…
— Меня, ваше сиятельство?
— Ну да, вас!
— Сорок верст! — повторил с увлечением Петр Авдеевич, — да я, ваше сиятельство, пройду эти сорок верст без фуражки, на коленях… сорок верст!..
— Зачем же на коленях, сосед? — перебила, смеясь, графиня. — А вы просто дня через два садитесь в сани и приезжайте ко мне погостить подолее; вы приедете, не правда ли?…
— Нет, нет, ваше сиятельство, вы опять шутите, вы смеетесь надо мною, ей-богу, смеетесь.
— Я не только не смеюсь и не шучу, Петр Авдеевич, а беру с вас честное слово быть у меня послезавтра, — сказала графиня, протягивая штаб-ротмистру свою руку.
— Если же так, — воскликнул, не помня себя, Петр Авдеевич, — то, была не была, ваше сиятельство, вот вам рука моя, что буду… — и, хлопнув красною рукою своею по беленькой ручке графини, штаб-ротмистр выбежал из дому на двор и приказал запрягать лошадей.
Чрез час, проводив знатную барыню до околицы, Петр Авдеевич возвратился к дому; на крыльце собрал он руками довольно большое количество снега, обложил им себе голову и, войдя в свою комнату, лег на диван.
Он пролежал долго с закрытыми глазами, он пролежал бы до завтра в таком положении, но вскоре послышалось ему, что кто-то потихоньку отворяет дверь.
— Что тебе, Прокофьич? — спросил штаб-ротмистр, узнав своего повара…
— Кушанье-то осталось, батюшка, так не изволите ли сами откушать? — спросил повар.
— Убирайся с кушаньем, — было ответом Прокофьичу, и та же дверь потихоньку притворилась.
Пролежав еще несколько времени, Петр Авдеевич услышал отдаленный звон колокольчика; сначала штаб-ротмистр открыл глаза, потом вдруг вскочил с дивана и стремглав выбежал на крыльцо… Что думал в ту минуту Петр Авдеевич — не знаю, но члены его тряслись, как в лихорадке.
На двор влетела ухарская, саврасая[109] тройка; из саней выполз укутанный в енотовую шубу городничий, а лицо штаб-ротмистра покрылось лиловым отливом…
— Здорово, брат, здорово, сударь, — кричал Тихон Парфеньевич, обнимая крепко и целуя нежно Петра Авдеевича. — Ну, морозец, истинно святочный морозец; веришь ли — того и смотрю, что нос отвалится; тер всю дорогу. А я от сестры Лизаветы. Здоров ли же ты, мой почтеннейший? что же мы стоим на крыльце?
— Голова болит, — отвечал штаб-ротмистр, следуя за городничим.
— Приложи компресс из пенного, пройдет мигом, — заметил гость, входя в переднюю; потом, сняв с себя шубу, он стал принюхиваться. — Что это, брат, уж не пролили ль у тебя чего пахучего? такой аромат, — сказал Тихон Парфеньевич, продолжая шевелить ноздрями.
— Хорошо разве?
— Очень хорошо, чем же это накурено?
— И сам не знаю, — отвечал с улыбкою штаб-ротмистр.
— Как не знаешь?
— Ей-богу, не знаю!
— Стало, накурил не ты?
— Не я.
— Кто же бы такой?
— Не отгадаете, бьюсь об заклад.
— Подлинно не отгадаю; есть разве кто?
— Никого нет.
— Морочишь?
— Ей-богу, нет никого.
— Так был, — заметил проницательный городничий.
— Вот это дело другое, — отвечал штаб-ротмистр.
— Кто же бы такой?
— Не скажу.
— Ну, полно, говори.
— Ей-ей, не скажу.