— Не не дурна, а призовый должен быть!
— Как это призовый?
— То есть, ваше сиятельство, конь этот должен был брать призы, деньги то есть.
— Этого я, право, не знаю; кажется, иногда муж мой посылал лошадей куда-то.
— Верно, так, быть не может иначе, ваше сиятельство; кому же и брать, как не такому! Взгляните на грудь, на мышцы, на мах, а круп-то, круп — печь печью.
— Вы страстны к лошадям, сосед?
— Умер бы с ними, ваше сиятельство!
— А есть у вас хорошие лошади?
— У меня? Да откуда они будут у меня? Разве продать жиду именьишко да купить одну, и то купишь ли, полно?
— Хотите, я продам вам?
— Что это, ваше сиятельство?
— Лошадь, — отвечала графиня.
— Какую лошадь?
— Точно такую, как эта.
— А Костюково мое возьмете себе?
— Какой вздор!
— Как вздор? да чем же я заплачу?
— Я подожду, сколько хотите, — сказала графиня смеясь.
— Нет, уж извините, таких дел отродясь не делал, да и умру, надеюсь, не сделаю.
— Вы поступаете со мною не так, как добрый сосед, и не дружески, Петр Авдеевич.
— А вы, ваше сиятельство, и сам не знаю за что, обижаете меня.
— Чем это?
— Об этом после, ваше сиятельство, — сказал затронутый за живое штаб-ротмистр.
— Я хочу теперь, сию минуту!
— Вот лес, графиня, и две дороги, куда прикажете?
— Мне все равно, а все-таки прошу сказать, чем я обидела вас?
— Вы сами знаете, ваше сиятельство! За что бы, кажется, обижать меня? Я ведь, ваше сиятельство, от души то есть предложил вам мою бедную хату, ваше сиятельство, не из видов каких-нибудь, и умер бы, ваше сиятельство, с радостию за вас, а за смерть заплатить нельзя…
Последние слова произнес Петр Авдеевич так нетвердо, так несвязно и так как-то грустно, что графиня, выслушав их, схватила его за руки и крепко пожала их…
Думая, что надо остановиться, штаб-ротмистр осадил коня и посмотрел на графиню… Он перепугался: глаза графини казались ему страшны.
— Не сказал ли я чего глупого, ваше сиятельство? — робко проговорил штаб-ротмистр.
— Не вы, а я сказала глупость и виновата пред вами, — воскликнула графиня, — но успокойте меня, Петр Авдеевич, и скажите, что вы забудете ее со временем.
— Эх, ваше сиятельство, охота же вам, право, говорить так со мною! Велика важность! Ну, сказали так сказали, и сказали бы больше подобному мне, ничего…
— Петр Авдеевич, вы не добры!
— Куда ехать, ваше сиятельство?
— Домой! — отвечала графиня и всю дорогу молчала.
Подъехав к великолепному дворцу своему, графиня не вышла из саней, пока выбежавший слуга не принял вожжей из рук штаб-ротмистра, тогда только с легкостию сильфиды[111] выпрыгнула она на землю и в сопровождении Петра Авдеевича вошла в светлую и обширную прихожую, отделявшую подъезд от главной лестницы.
— Ежели вам угодно прежде всего познакомиться с комнатами, для вас приготовленными, Петр Авдеевич, — сказала графиня, обращаясь к штаб-ротмистру, — то я провожу вас в них сама…
— Для меня приготовленными? — повторил изумленный костюковский помещик.
— Надеюсь, что вы для меня сделали бы то же.
— Но вы и я, графиня?
— Не все равно, Петр Авдеевич только потому, что я добрее вас.
— В ум не взберу, ваше сиятельство!
— Вам угодно, чтобы я объяснилась?
— Смею умолять об этом, ваше сиятельство, — сказал штаб-ротмистр, все еще не понимая графиню.
— Извольте; предлагая вам купить у меня лошадь, я нимало не думала о средствах ваших, Петр Авдеевич, и действовала, собственно, по желанию сделать себе удовольствие; но вы приняли иначе предложение мое, и я поспешила сознаться в вине и просила прощения. Что же сделали вы, я вас спрашиваю?
— Что же сделал я, ваше сиятельство? разве я сделал что-нибудь?
— Еще бы! наговорить мне кучу неприятностей, наморщить лоб и не простить!..
— Графиня! — проговорил Петр Авдеевич жалобным голосом.
— Что графиня? ну, что вы придумали к своему оправданию?