В Сан-Франциско наступает рассвет, 6:09. Слышен рокот утренних автобусов под окном моего номера в «Сил-Рок-Инн», стоящего на дальнем конце Гири-стрит: это конечная станция и для автобусов, и для всего остального – самая западная оконечность Америки. Из-за стола мне виден темный зазубренный горб «Сил-Рок», в сером утреннем свете поднимающийся из океана. Большую часть ночи ревели с две сотни тюленей. Жить здесь с открытыми окнами все равно что рядом с собачьим вольером. Прошлым вечером у меня в номере гостил большой пудель-параноик, и, когда начали лаять тюлени, дурак совершенно потерял голову, принялся носиться по комнате, как курица, услышавшая стаю волков за стеной, выл и скулил, прыгал на кровать, разметал по полу гранки моей книги, сшиб телефон, опрокинул бутылки джина, разнес тщательно подобранные стопки фотографий с кампании. Потом метнулся к пишущей машинке, оттуда снова на пол. Наверху оказался снимок восемь на десять, где Фрэнк Манкевич орет в телефон на съезде демократов в Майами, но использовать его не удастся, потому что чертова собака оставила четыре огромных следа от когтей прямо на груди Фрэнка.
Больше я собаку сюда не пущу. Пса привел с собой издатель, который ушел шесть часов назад с тринадцатью законченными главами – треклятым плодом редактуры на протяжении пятидесяти пяти часов без сна и еды. Но никак иначе дела не сделать. Что касается сроков сдачи, работать со мной не просто. Когда я приехал в Сан-Франциско заканчивать книгу, мне выделили конуру в офисе Rolling Stone. Но у меня острая неприязнь к работе в офисе, и когда я три-четыре дня там не появлялся, редакция решила сделать единственно разумную вещь: перенести офис сюда, в «Сил-Рок-Инн».
Дня три назад сотрудники без предупреждения объявились у меня на пороге, сгрузили мне в номер фунтов сорок фуража: два ящика мексиканского пива, четыре кварты джина, десяток грейпфрутов и достаточно амфетамина, чтобы изменить исход шести суперкубков. Еще прибыла большая пишмашка «селектрик», две стопы писчей бумаги, лошадиная корда и три магнитофона – на случай, если ситуация станет столь отчаянной, что мне придется наговаривать текст.
До этого дошло к тридцать третьему часу, когда у меня возник непреодолимый писательский блок и я начал надиктовывать большие куски книги прямо в диктофон, расхаживая по комнате на конце восемнадцатифутовой корды и говоря все, что взбредет на ум. Когда мы подходили к концу пленки, редактор вырывал ее из магнитофона и убирал в сумку. Каждые двенадцать, или около того, часов приезжал курьер, чтобы забрать сумку с пленкой и отвезти в офис, где неизвестные машинистки расшифровывали ее, превращая в рукопись, которую отсылали прямиком в типографию в Рено.
Есть в таком завершении утешительная логика, потому что именно так писалась сама книга. С декабря 71-го по январь 73-го – в барах аэропортов, в ночных кофейнях и унылых гостиничных номерах по всей стране. В этой бессвязной саге едва ли найдется хотя бы один абзац, который не был бы написан в последнюю минуту и со скрежетом зубовным. Времени всегда не хватало. Каждый «последний срок» оборачивался кризисом. Повсюду вокруг опытные профессиональные журналисты успевали к срокам гораздо чаще меня, но я так и не сумел научиться на их примере. Репортерам вроде Билла Грейдера из вашингтонской Post и Джима Нафтона из нью-йоркской Times, например, приходилось сдавать подробные и сравнительно сложные статьи каждый день, а мне надо было сдавать раз в две недели. С другой стороны, никто вокруг как будто не спешил закончить работу и время от времени они старались меня утешить, мол, напряжение, в котором я работал словно бы постоянно, не так уж велико.
Психиатр, берущий сто долларов в час, вероятно, разъяснил бы мою проблему за тринадцать-четырнадцать сеансов, но у меня нет на это времени. Спору нет, дело в каком-то глубинном изъяне личности или, может, в загогулине в кровеносном сосудике, питающем эпифиз. С другой стороны, возможно, все много проще и гораздо извращеннее, сродни инстинкту, заставляющему зайца выжидать до последней секунды и лишь потом проскакивать через шоссе перед несущейся машиной.
Люди, утверждающие, что разбираются в зайцах, скажут, что ими движут в первую очередь Страх, Глупость и Безумие. Но я достаточно времени провел в стране зайцев и знаю, что они ведут довольно скучную жизнь, им надоела повседневная рутина: есть, трахаться, спать, время от времени прыгать в кустах. Неудивительно, что некоторые то и дело переваливают за грань дешевого адреналина; ведь сколько его выбрасывается, когда сидишь на обочине и ждешь, пока покажутся фары, а потом в долю секунды бросаешься из кустов и перебегаешь дорогу в паре дюймов от шуршащих передних колес.
Почему нет? Все, что дает выброс адреналина, сродни разряду 440 вольт в медной ванне, полезно для рефлексов и не дает венам забиться бляшками. Но слишком частые такие выбросы так же изматывают нервную систему, как чересчур частое лечение электрошоком – в мозгу через некоторое время начинают коротить контакты.
Когда у зайца развивается пристрастие перебегать дорогу, лишь вопрос времени, когда его переедут, а когда журналист становится политическим нариком, рано или поздно он начинает бредить и заговариваться в печати о вещах, понять которые способен лишь человек, Там Побывавший.
Некоторые сцены в этой книге покажутся бессмысленными любому, кроме их непосредственных участников. У политики собственный язык, который зачастую настолько сложен, что граничит с шифром, и главный финт политической журналистики в том, чтобы научиться переводить, находить смысл в пристрастной лапше, которую вешают тебе на уши даже друзья, и при этом не перекрыть себе доступ к той информации, которая позволяет тебе функционировать. Освещение президентской кампании не слишком отличается от долгосрочного задания освещать недавно избранного окружного прокурора, перед выборами обещавшего «положить конец организованной преступности». В обоих случаях обзаводишься неожиданными друзьями и на той, и на другой стороне и, желая защитить их – и сохранить как источник приватной информации, – обнаруживаешь, что знаешь уйму вещей, которые нельзя напечатать, а рассказывать можно даже без тени намека, откуда у тебя такие сведения.
Это был один из традиционных барьеров, которые я пытался игнорировать, когда перебрался в Вашингтон, и начал освещать президентскую кампанию 1972 года. Я считал, что такого понятия, как «не для печати», не существует. Извечный ив конечном итоге калечащий недостаток американской политической журналистики в том, что она основывается на клубно-коктейльных личных отношениях, какие неизбежно возникают между политиками и журналистами в Вашингтоне или где-либо еще, где они встречаются изо дня в день. Когда профессиональные антагонисты становятся «собутыльниками по окончании рабочего дня», маловероятно, что они друг друга сдадут, и уж точно не за «мелкое нарушение» правил, которые ни одна сторона не принимает всерьез, а в тех редких случаях, когда мелкие нарушения превращаются в Крупные Нарушения, обе стороны впадают в панику.
Классическим примером этого синдрома явилось катастрофическое «дело Иглтона». Половина политических журналистов в Сент-Луисе и по меньшей мере десяток корреспондентов в Вашингтоне знали, что Иглтон пьяница, у которого за спиной череда нервных срывов, но никто об этом не писал, а те немногие, кто был замечен за частными разговорами, как воды в рот набрали, когда затурканные сотрудники Макговерна начали расследование в тот судьбоносный четверг в Майами. Любой вашингтонский политический репортер, решивший прикончить шансы какого-нибудь сенатора стать вице-президентом, может собирать вещи и подыскивать себе другое занятие, потому что в Капитолии с ним больше разговаривать не станут.
Отправляясь в Вашингтон, я твердо намеревался не попасться в такую ловушку. В отличие от большинства корреспондентов я мог позволить сжечь за собой все мосты: я ведь собирался туда только на год и меня нисколько не волновало, сумею ли я завязать долгосрочные контакты на Капитолийском холме. Я поехал туда по двум причинам: 1) как можно больше узнать о механизме и реальных фактах президентской кампании и 2) написать о ней так же, как я пишу обо всем прочем, настолько близко к сути, насколько удастся подобраться, и плевать на последствия.
Идея была хорошая, и в целом, на мой взгляд, получилось неплохо, но задним числом я понимаю, что в таком безжалостном, изматывающем подходе было два серьезных недостатка. Наиболее очевидный и наименее серьезный заключался в том, что даже те немногие, кого я в Вашингтоне считал своими друзьями, относились ко мне как к ходячей бомбе. Кое-кто даже выпить со мной отказывался из страха, что у них могут развязаться языки и они наговорят чего-то, что через две недели обязательно появится на газетных прилавках. Другой и более сложный был связан с моим врожденным и неприкрытым пристрастием к кандидатуре Макговерна. Поначалу, пока Джордж был безнадежным аутсайдером и его. сотрудники не видели вреда в откровенных разговорах с любым дружелюбным и заинтересованным журналистом, все шло нормально, но когда в предвыборной гонке он чудом вырвался вперед, я оказался в очень неловком положении. Кое-кто из тех, с кем я подружился за месяцы, когда сама мысль о том, что Макговерн выиграет номинацию от демократов, казалась столь же нелепой, как появление в его свите полноправного профессионального корреспондента Rolling Stone, перестали быть горсткой безнадежных идеалистов, с которыми я общался по исключительно личным соображениям, и превратились в ключевые фигуры набирающего мощь движения, как будто способного не только выиграть номинацию от партии, но и выгнать Никсона из Белого дома.
Успех Макговерна на первичных выборах серьезно сказался на моих отношениях с теми, кто руководил его кампанией, особенно с теми, кто узнал меня достаточно хорошо, чтобы почувствовать, что мое презрение к освещенному веками двойному стандарту в политической журналистике, возможно, не вполне совместимо со все более прагматичным стилем политики, который постепенно усваивал Джордж. И их опасения заметно возросли, когда стало ясно, что политические статьи в Rolling Stone читают не только любители анаши, анархисты и битники. Вскоре после победы Макговерна на первичных выборах в Висконсине глашатай архиистеблишмента Стюарт Олсоп из кожи вон вылез, цитируя мои ядовитые комментарии о Маски и Хамфри в своей колонке в Newsweek, и тем самым вознес меня на уровень некой неореспектабельности приблизительно тогда же, когда возникла надежда, что Макговерн победит.
После этого все изменилось. Тучи адского напряжения сгустились над кампанией Макговерна к тому времени, когда она дошла до Калифорнии. С самого верху спустили распоряжение, предостерегающее сотрудников от общения с прессой. Единственное исключение составляли репортеры, известные своим изрядным уважением к «сказанному между нами», а я под эту категорию не подходил.
Ну да хватит об этом. Я к тому клонил – пока не отвлекся на зайцев, – что, за исключением примечаний, каждый абзац данной книги написан под ужасным давлением срока сдачи материала в движущемся водовороте кампании, такой непредсказуемой и путаной, что даже участники не рисковали утверждать, будто знают, что происходит.
До того я президентских кампаний не освещал, но настолько быстро подсел, что начал делать ставки на исход каждых первичных выборов, и в насмешке над здравым смыслом, сочетая агрессивное невежество с природным чутьем, умудрился выиграть все, кроме двух из пятидесяти или шестидесяти пари, какие заключал между февралем и ноябрем. Первый проигрыш случился в Нью-Гэмпшире, где я почувствовал себя виноватым, что обираю одного сотрудника Макговерна, который хотел поставить на то, что Джордж получит больше 35 % голосов, – я проиграл, когда у него оказалось 37,5 %. Но с того момента я непрестанно выигрывал – до 7 ноября, когда неизбежно совершил фатальную ошибку и при ставке положился на эмоции, а не на чутье.
Я попал в неловкую ситуацию, ну и что с того? Ведь не один же я был такой, попалось и множество других людей, которым следовало бы быть умнее. А поскольку я ничего больше не менял в этой массе чернового многословия, какое набросал во время кампании, то не могу И найти предлога изменить мое финальное предсказание. Любое переписывание станет отступлением от основной концепции книги, которая – вкупе с отчаянной идеей издателя, мол, продастся достаточное число ее экземпляров, чтобы покрыть фантастические счета, накопленные мной за лихорадочные двенадцать месяцев, – заключается в том, чтобы, слепив воедино заметки, зафиксировать реальность невероятно бурной президентской кампании по мере того, как она разворачивалась, и сделать это с позиции человека, находящегося в оке тайфуна, а такое возможно, только если отказаться от роскоши обдумываний задним числом.
Поэтому перед вами скорее бессвязный дневник, чем история или взвешенный анализ президентской кампании 72-го. Все, что я писал в полночные часы на арендованных пишущих машинках в тесных номерах отелей на тропе кампании – от «Уэйфарер-Инн» под Манчестером и «Нейл-хаус» в Колумбусе до «Уилшир-Хайятт-хаус» в Лос-Анджелесе и «Фонтенебло» в Майами, – сейчас мало отличается от того, что получилось в. марте, мае и июне, когда я выдавал на пишущей машинке и скармливал в пластмассовую пасть треклятого моджо-тайпа* по странице зараз, лишь бы они поспели к одуревшему от гаша новостному редактору Rolling Stone в Сан-Франциско.
* Он же телекопир «ксерокс». Мы много раз о нем запрашивали. Изначально такое название аппарату придумал его изобретатель Рауль Дьюк. Но в наркотическом угаре он передал права на патент председателю совета директоров «Ксерокса» Максу Палевски, который присвоил изобретение себе и переименовал его в «ксерокс телекопир». Ройялти по патенту сейчас выросли до ста миллионов долларов в год, но Дьюку ничего не достается. По настоянию Палевски Дьюк сидит на жаловании Rolling Stone, зарабатывая пятьдесят баксов в неделю, но его «спортивную колонку» редко публикуют, и по распоряжению суда, равно как и по судебному приказу о постоянном заключении, Дьюк лишен права приближаться к дому Палевски и участку при нем. – Примеч. авт.
Здесь мне бы хотелось сохранить перебивчатый кинематографичный рассказ о том, какой кампания была в то время, а не к чему она свелась и не какова ее роль в истории. Книг, описывающих и то и другое, будет в избытке. Незадолго до Рождества 72-го Сэнди Бергер, бывший автор речей для Макговерна, сказал, что по меньшей мере девятнадцать человек, участвовавших в кампании, пишут сейчас о ней книги, поэтому со временем, к худу ли к добру ли, мы узнаем всю правду.
А пока мой номер в «Сил-Рок-Инн» заполняется людьми, которые вот-вот сорвутся в истерику при виде того, что я все еще трачу время на бессвязное вступление, когда последняя глава еще не написана, а ведь рецензии в прессе выйдут уже через сутки. Но если в самое ближайшее время не принесут амфетамина позабористей, никакой последней главы не будет. Пальца на четыре королевского крэка тоже не помешало бы, но я не питаю оптимизма. В наши дни настоящий, высоковольтный крэк на рынке редкость, и, согласно последним заявлениям официальных представителей департамента юстиции в Вашингтоне, это непреложное доказательство прогресса в Нашей Войне Против Опасных Наркотиков.
Ну слава тебе Боже! Я уже думал, мы никогда эту заразу не одолеем. Но ребята в Вашингтоне говорят, мы наконец продвинулись. А кому как не им знать. Поэтому наша страна вот-вот вернется на Путь Истинный.
ХСТ
28 января, 1973, воскресенье «Сил-Рок-Инн»
«Страх и отвращение: Тропой президентской кампании», Сан-Франциско, Straight Arrow Book, 1973