Бонн
Пятого мая 1818 года немецкий студент Карл Людвиг Занд записал в своем дневнике: "Когда я размышляю, я часто думаю, что все же надо было бы набраться мужества и всадить меч в потроха Коцебу. или какого-нибудь другого изменника".
Меньше чем через год, 23 марта 1819 года, этот студент, мнивший себя пламенным немецким патриотом, убил Коцебу, вонзив кинжал в его грудь.
Коцебу был посредственным немецким драматургом и откровенным шпионом на службе русского царя. Самый факт убийства Коцебу не имел большого политического значения; в террористическом акте Занда отразилась путаница мыслей немецкой молодежи, которая хотела бороться против феодально-дворянской реакции. Среди этой молодежи возникали союзы, нечто вроде студенческих землячеств. Эти союзы назывались "буршсншафтами" и включали в себя разнородную молодежь. Наряду с молодыми людьми, мечтавшими о республиканском строе, о новых, более справедливых общественных но
рядках, были и такие, которые смотрели не вперед, а в прошлое и видели государственный идеал в средневековой католической монархии, в той Священной Римской империи германской нации, в которой не было ничего священного. Эти молодые люди считали себя достойными потомками древних германских племен-тевтонов, носили длинные волосы, не следили за своей одеждой, презирали все "французское" и ставили немцев выше всех прочих наций. Тевтономаны выделялись среди прочих студентов дикими и грубыми правами, славились драками, дуэлями и отвратительными попойками.
Убийство Коцебу развязало руки германской реакции, которая почувствовала угрозу для себя даже в такой слабой и неорганизованной оппозиции, как буршеншафты.
В августе 1819 года были изданы так называемые "Карлсбадские постановления", вводившие всевозможные преследования и репрессии по отношению к студенческой молодежи и буршеншафтам. Особенным гонениям подвергались "демагоги", вожаки студенчества, еще жившие патриотическими мыслями войны 1813-1815 годов против Наполеона. Тогда бюргерская молодежь сражалась против захватчиков и верила в то, что она завоюет и политическую свободу Германии. Теперь же самое слово "свобода" бралось под подозрение немецкой цензурой. Были изъяты песни и патриотические стихи, которые распевались во время освободительной войны. У некоторых профессоров полиция произвела обыски и забрала "подозрительные книги и бумаги"; наиболее неблагонадежных уволили из университета.
В октябре 1819 года, после недолгой домашней подготовки в Дюссельдорфе, Гейне прибыл в Бонн и был принят в университет на юридический факультет.
Бонн в то время гордился своим университетом, открытым вскоре после изгнания Наполеона с берегов Рейна.
Гарри снова увидел эту широкую реку, в спокойных водах которой отражались веселые зеленые виноградники и руины рыцарских замков. Небольшой городок, где студенты занимали видное место, на первый взгляд показался Гарри довольно привлекательным. Он с отипащеннем вспоминал свою гамбургскую жизнь, бухгалтерские книги, сердитую воркотню дяди и вес огорчения, которые ему пришлось там перенести. В пестрой студенческой массе Гейне нашел товарищей, разделявших его склонности к литературе и искусству.
Радостно встретился он с Иозефом Нейнцигом, своим лицейским товарищем. Но вечерам они предавались воспоминаниям о Дюссельдорфе. Нейпциг припомнил, как он, играя в лицейском дворе, нечаянно бросил камень в ГОЛОВУ Гарри. Из виска брызнула кровь, и Нейнциг не на шутку перепугался.
- Ты сделал тогда доброе дело! - весело посмеивался Гарри. - Твой камень открыл в моей голове поэтическую жилку. Теперь я уже на всю жизнь сделался поэтом.
Впрочем, Иозеф Нейнциг тоже усердно писал стихи.
К ним часто присоединялся еще один студент- Фридрих Штейман, и все трое читали друг другу свои произведения.
Иногда Гарри, доверившись друзьям, доставал из чемодана потрепанный номер "Гамбургского стража" и показывал напечатанные там стихотворения. Друзья любили поддразнивать Гарри:
- А может быть, ты присваиваешь себе чужие стихи какого-то "Си Фрейдгольда Ризснгарфа"?
Гарри понимал, что они подшучивают над ним, но все-таки огорчался и дал себе слово никогда не печататься под псевдонимом.
В Боннском университете преподавали лучшие по тем временам немецкие профессора, и Гарри охотно посещал лекции по германской истории и истории литературы. Менее частым гостем бывал он на лекциях по юриспруденции.
Гарри любил бродить но Бонну, внимательно осматривал улицы, особенно окраины города, напоминавшие деревню. Он носил длинный темно-зеленый сюртук или нанковую куртку с такими же штанами, а на голове у него красовалась шапка ярко-красного цвета. У него были тонкие черты лица, светло-каштановые волосы, едва заметные усики. На лице играл слабый румянец, а губы часто складывались в ироническую, а иногда и саркастическую улыбку. Он был вообще немногословен, больше наблюдал и в беседу вмешивался лишь для того, чтобы бросить острое короткое замечание или забавную остроту.
Особенно саркастически он относился к тевтоиоманам, которые вели себя вызывающе по отношению к другим студентам, не входящим в их корпорации. Они не раз пытались заделать Гейне и вызывать на драки и скандалы, однако он не поддавался на вызовы и всегда держался в стороне or их шумной ватаги. Гейне не толкался вместе с толпой драчливых буянов в студенческих трактирчиках, не любил пива и не выносил табака. Он себя чувствовал гораздо лучше в кругу немногих товарищей, с которыми мог рассуждать о литературе и искусстве и которым мог читать свои стихи.
Восемнадцатого октября 1819 года боннские студенты и некоторые профессора отправились с факельным шествием на близлежащую гору Крсйцбсрг. Иозеф Нсйнцнг позвал Гейне с собой.
- Там будет не только праздник освобождения от иноземцев, но и праздник немецкой свободы! - говорил Нсйнциг своему другу.
Факельное шествие выглядело очень живописно. Студенты затянули патриотическую песню, и боннские обыватели с любопытством и испугом смотрели из окон своих домиков на пестрые ряды молодежи, на их оживленные лица, освещенные колеблющимся огнем смоляных факелов.
Гарри шел рядом с Нейниигом, сердце его взволнованно билось, а его горячее воображение рисовало картины народного восстания, словно наступил день, когда немецкий народ пошел на приступ своей Бастилии. Однако празднование носило довольно невинный характер.
Один берлинский профессор теологии произнес речь на Креицбсрге, в которой призывал студентов идти стезей религии и быть верными служителями германского народа и науки. Свою путаную и туманную речь оратор закончил риторическим вопросом:
- Кто же хочет уклониться от своего патриотического долга?
Разумеется, желающих не нашлось, и несколько десятков здоровенных глоток троекратно прокричали "ура"
в честь недавно умершего генерала Блюхера, победителя французов.
При этом Гейне не без гордости вспомнил, что ему однажды пришлось завтракать на вилле дяди Соломона с генералом Блюхером, который был там в гостях. Перед
Гарри рисовалась величественная седая голова старого генерала, сверкали золотые эполеты и многочисленные боевые ордена.
Мирная студенческая манифестация закончилась довольно быстро, и ее участники разошлись по домам. Боннские власти не увидели ничего дурного и опасного в этом празднике благонамеренных умов. Но дело повернулось иначе. Иозеф Пейнциг послал корреспонденцию в дюссельдорфскую газету с описанием крейцбергского празднее ника. Сильно сгустив краски, Пейнциг передал окончание невинной речи берлинского профессора такими словами: "Братья, на вас возложен тяжелый долг, на вас надеется и от вас ждет народ, чтобы вы освободили угнетенное отечество".
Обер-президент Нижнерейнской области получил соответствующий запрос от высших властей. Он, в свою очередь, обратился к ректору Боннского университета, и тот приказал немедленно начать следствие.
В актовом зале Боннского университета собрался академический суд в составе профессора Миттермайера, заместителя синдика Оппенгоффа и университетского секретаря. Студентов, участвовавших в манифестации, вызывали на допрос. Суд старался выяснить, был ли революционный душок в этом празднестве.
В протоколе академического суда говорилось, что допрошенный studiosus juris [Студент юридического факультета (лат.)] Гарри Гейне из Дюссельдорфа, призванный говорить правду, согласно предыдущему заявлению, что он находился на Крейцберге 18 октября, дает показания и отвечает на вопросы:
Вопрос I. Сколько "да здравствует" было провозглашено?
Ответ. Я припоминаю, что два раза: первый в честь умершего Блюхера и второй, если не ошибаюсь, в честь немецкой свободы.
Вопрос II. Не была ли провозглашена здравица буршеншафгу?
Ответ. Нет, я не припоминаю ничего подобного.
Вопрос III. Помните ли вы еще содержание произнесенных речей?
Ответ. В первой речи не было никакого содержания, а содержание второй я не могу сооощить, потому что я не помню его.
Гейне подвергался довольно длинному и мучительному допросу, но от прямых показаний уклонился. Вместе с ним допрашивались одиннадцать студентов и два профессора. Университетский следователь пришел к выводам, что возведенные обвинения - результат сплетен и клеветы и что праздник 18 октября был проведен достойным образом, не заслуживающим порицания.
Результат следствия удовлетворил обер-президента.
Но прусский министр просвещения фон Альтенштейн, ярыи мракобес, был уже раздражен появлением в Бонне "Песен для боннских гимнастических кружков", выпущенных в свет другом Гейне, Жаном Баптистом Руссо. Он усмотрел в этих песнях недопустимое для студентов свободолюбие. Министр просвещения, оставшись недоволен исходом дела, послал университетскому куратору предписание, в котором указывалось, что общественные выступления недопустимы для студентов.
Если Гейне и принимал некоторое участие в жизни буршеншафтов, то все же держался в стороне от "пивных патриотов"; он уделял много времени университетским занятиям. Среди профессоров внимание Гарри привлек Август Вильгельм Шлегель. Он был одним из вождей господствовавшего в то время литературного течения - романтизма. Шлегель с большой любовью относился к немецкому народному творчеству, изучал эпические поэмы древних народов и сам писал стихи, в которых прославлял христианское средневековье, идеализируя те времена, когда рыцари совершали чудеса доблести во славу своих дам и католической веры.
Когда Гейне в первый раз попал в аудиторию, где читал лекции Август Вильгельм Шлегель, ему сразу понравился этот несколько щеголеватый, уже немолодой профессор, говоривший легко, плавно, отчеканивая отдельные слова, интонациями подчеркивая самое существенное. Он нисколько не походил на тех длиннобородых старых профессоров, чьи сюртуки были осыпаны нюхательным табаком и хранили на себе кофейные пятна, как следы ученой рассеянности. Все во внешности Шлегеля говорило о какой-то чистоте, опрятности и даже нрилизанцости. Голубой сюртук сидел на нем как влитой, а длинный шелковый шарф декоративно обвивал белоснежный воротничок. Он читал лекции скорее как поэт, чем как ученый. Когда он говорил о древнеиндийских поэмах, фантазия Гарри рисовала ему пестрый сказочный мир древней Индии: темнозеленые пальмы на берегу Ганга, священной реки, к которой стекались толпы паломников в белых одеждах. Слегка зажмурив глаза, Гарри вслушивался в звучание стихов, которые читал Шлегель, и проникал в их сокровенный смысл. Когда Шлегель говорил об испанской поэзии Возрождения, мир Сервантеса, Кальдерона и Лопе де Бега, уже открытый для Гарри раньше произведениями Вольфгаига Гёте, снова оживал во всех своих красках. Но особенно захватило Гейне немецкое народное творчество.
Сказки, легенды, песни, слышанные в детстве, теперь приобрели новую поэтическую силу. Все это побуждало Гейне к творчеству. Отрываясь от сухих юридических книг, от кодекса Юсгиниана и древнеримского нрава, Гейне много писал.
Однажды после лекции Шлегеля Гейне осмелился подойти к нему в коридоре. Он отрекомендовался как Гарри Гейне из Дюссельдорфа, студент юридических наук, и попросил Шлегеля прочитать его стихотворения.
Профессор взглянул на него своими добрыми глазами и пригласил к себе домой.
Гарри принес Шлегелю тетрадку стихотворений, и через несколько дней профессор верну,'! ее, сделав на полях много замечаний. Они касались главным образом формы стихотворения: Шлегель прекрасно владел техникой стихосложения, и некоторые вольности Гейне ему казались недопустимыми. Шлегель по-своему понял юношеские стихотворения Гейне. Они были восприняты им как создания романтической музы, как прославление безудержной фантазии поэта, строящего свой собственный мир из сновидений и кошмаров. Гейне часто приходил к Шлегелю, и за чашкой дымящегося кофе их беседы длились иногда часами. Увлекающийся молодой поэт считал Шлегеля умнейшим из своих профессоров, а по силе поэтического творчества чуть ли не сравнивал его с Гёте.