Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.
Романтическая грусть, глубина чувства придавали поэзии Гейне особое, неповторимое обаяние. Он много говорил о ненонятости и об одиночестве, а сердце поэта искало дружбы и подлинного товарищества.
Когда осень позолотила листья берлинских парков и все чаще стал сеять мелкий дождь, Гейне, охваченный тоской, решил навестить друга - Эвгена фон Брезу. Тот жил теперь в Польше и в каждом письме звал к себе Генриха.
Гейне пробыл несколько недель у Эвгена, в поместье его родителей. Быстро прошли дни сердечного и глубокого общения с другом, страдавшим от вынужденного безделья в деревенской глуши. Генрих видел роскошь шляхетских пиров, шелк и бархат польских магнатов и рядом с этим - жалкие деревни с глиняными домиками, крытыми соломой, бедных крестьян, гнущих спину перед своими панами. Вес это угнетало поэта. Он понимал, что и за пределами Германии народ живет в нищете и трудится на других. Гейне задумал написать очерк о Польше. Он надеялся, что ему удастся высказать мысль об аристократии как о жестокой и грозной силе, против которой должен выступить народ и в Германии и за ее пределами. Быть может, прусские цензоры будут милостивее к нему, если дело касается Польши. Свои наблюдения над жизнью и образом мыслей поляков Гейне тщательно записывал. Он отмечал глубокие патриотические чувства польского народа и его стремления к свободе. "Любовь к отечеству у поляков - великое чувство, в которое вливаются все прочие чувства, как река в океан, - записывал Гейне. - Если отечество-первое слово поляка, то второе его слово-свобода. Прекрасное слово! Но... свобода большинства поляков не божественная, вашингтоновская; лишь незначительное меньшинство, лишь такие мужи, как Костюшко, понимали и стремились распространить ее. Многие, правда, с энтузиазмом говорят об этой свободе, но не собираются освободить своих крестьян".
Из таких записей возник очерк "О Польше", который появился в "Собеседнике", значительно смягченный цензурой. Но и в таком виде он вызвал озлобление прусских аристократов. "Эта статья сделала меня смертельно ненавистным у баронов и графов", - признавался Гейне в письме к своему другу Зете.
Перед отъездом из Берлина Гейне подготовил новую книгу и решил передать ее издателю Дюмлеру. Она называлась "Трагедии вместе с "Лирическим интермеццо".
Вернувшись в столицу, Гейне в январе 182,3 года отправил рукопись Дюмлеру с письмом, где характеризовал свои стихотворения как "цикл юмористических песен в народном духе". Поэт добавлял, что "образчики их печатались в журналах и своей оригинальностью вызвали интерес, похвалы и горькие упреки... О своей поэтической ценности я, конечно, не могу судить. Замечу только, что поэзия моя пользуется необычным вниманием во всей Германии и что даже враждебная резкость, с которой о ней кое-где говорили, является неплохим признаком".
Дюмлер согласился напечатать книгу Гейне. Поэт переживал радостное чувство, читая корректуру; вносил исправления в отдельные строки, иногда менял последовательность стихотворений "Лирического интермеццо", добиваясь логического перехода от одной песни к другой.
В литературных салонах Гейне выступал смелее, охотнее читал стихи, выслушивал похвалы, а порой и попреки. Некоторые не понимали его резких переходов от пафоса и возвышенного стиля к иронической шутке, насмешке над косностью быта, мещанской узостью, дворянским высокомерием. Во всяком случае, было ясно одно:
Гейне стал заметным человеком в литературной среде Берлина. Круг его знакомых расширился. Он сблизился с Адальбертом Шамиссо, своеобразным поэтом и прозаиком. У Гейне было нечто общее с Шамиссо. Оба относились отрицательно к тем романтикам, которые искали свой идеал в прошлом. Познакомился Гейне с Ламот Фукс, автором фантастической повести "Ундина", с видным юристом Гансом, с другими учеными и писателями.
Гейне уже не нуждался в покровительстве критиков и посетителей салонов, он сам старался поддержать молодые таланты. Правда, это далеко не всегда удавалось поэту. Когда он принес драму Граббе "Готланд" в салон Рахели Фарнгаген и сказал ей, что потрясен силой драматурга, она не разделила восторга Гейне.
- Прошу вас, - сказала Рахель Фарнгаген, - унесите скорее эту рукопись. От нее веет таким ужасом, что я не смогу уснуть, пока она находится в моем доме.
Гейне нашел в Берлине друзей, но были у него и враги, и не только в столипе, но и во всей стране. Они зло нападали на его стихи и прозу, всюду видя враждебные им идеи. Католические листки упрекали Гейне в безбожии и в скрытом желании подорвать существующий порядок в Германии. По рукам ходило стихотворение Гейне "Приснилось мне, что я господь", где он едко осмеял берлинских чиновников и юнкеров. Поэт, вообразивший во сие себя богом, говорит другу Эвгену:
Творю я чудо каждый день.
В капризе прихотливом
Сегодня, например, Берлин
Я сделаю счастливым.
Раскрою камни мостовой
Рукою чудотворной.
И в каждом камне пусть лежит
По устрице отборной.
С небес польет лимонный сок,
Как будто над бассейном,
Упиться сможете ва все
Из сточных ям рейнтвейном.
Берлинцы - мастера пожрать.
И в счастии непрочном
Бегут судейские чины
К канавам водосточным.
Поэты все благодарят
За пишу даровую.
А лейтенанты-молодцы,
Знай, лижут мостовую.
Да, лейтенанты-молодцы,
И даже юнкер знает,
Что каждый день таких чудес
На свете не бывает.
Стихотворение было подхвачено студенческой молодежью. Его читали в аудиториях, кофейнях и модных кондитерских, а прусские лейтенанты, затянутые в ркпюч
ку щеголи с моноклем в глазу, грозили расправиться с крамольным поэтом и даже прислали ему па квартиру ругательное письмо, подписать которое они, впрочем, не решились. Гейне чувствовал себя героем дня, а два студента, бравые и рослые земляки поэта, сопровождали его в качестве "телохранителей".
Однажды к Гейне явился слуга Рахели Фарнгагеи и передал короткую записку. Рахель просила, чтобы Гейне ради всего святого немедленно явился к ней по важному делу. В этот день Генрих чувствовал себя плохо: нестерпимо болела голова, словно была налита расплавленным свинцом. Все же он оделся и вышел на улицу. Ему в лицо пахнул весенний воздух, голова сладко закружилась, дышать стало как будто легче. В кармане у Гейне лежал только что вышедший из типографии томик его "Трагедий вместе с "Лирическим интермеццо". Он приготовил его для Рахели Фарнгагсн, но не успел сделать надписи на заглавном листе.
Рахель приняла его, как всегда, дружелюбно и радостно, но он разглядел в глазах ее ничем не скрываемую тревогу. Рахель поспешно ввела Генриха в кабинет мужа и усадила его в глубокое кожаное кресло, а сама опустилась на узкую оттоманку неподалеку.
- Выслушайте меня, Генрих, внимательно и поймите правильно. Я нижу давно, что над вашей головой скопились тучи, и стараюсь найти громоотвод. Когда вы уехали в Польшу, я написала о вас письмо Гснцу...
- Другими словами, - перебил ее Гейне, - вы попросили черта помочь мне войти в рай.
Рахель улыбнулась.
- Может быть, и так, - продолжала она, - но Генц считает себя моим другом, а я все надеюсь, что а этом прислужнике Меттерниха вдруг проснется ярость старого якобинца.
- Вы неисправимая оптимистка, - сказал Гейне.
- Слушайте дальше. Я послала Генцу ваши стихи и просила его покровительствовать вам. Я писала ему, что цветок вашего таланта может засохнуть в безводной пустыне прусского жестокосердия. И вот я получила ответ.
Рахель показала Гейне большой конверт, вынула из него несколько листков бумаги и прочитала отрывок из письма Генца: