Вот вскинул, вот взял на мушку,
Стреляй же в сердце мое!
- Чудесно! - вскричал Христиани, пожимая руку Гарри. - Вот ясность и правда, которым мог бы позавидовать сам Гёте!
В устах Христиани сравнение с Гёте было высшей похвалой. Молодой адвокат, страстный поклонник автора "Фауста", считал всех поэтов своего времени карликами по сравнению с ним. Гейне тоже преклонялся перед гением Гёте, хотя в недавно написанной статье о нем и укорял великого поэта в бесстрастном отношении к "духу времени". Статью эту он послал Фарнгагену, но тот не напечатал ее, придумав какой-то любезный отказ; Гейне огорчился и все же своего мнения о Гёте не переменил.
- Но неужели, - сказал Хрнстнани "чень серьезно, - вы и в самом деле так утомлены жизнью, что хотели бы умереть от шальной пули ганноверского часового?
- Дорогой Христиани, - ответил Гейне, - я не хотел бы, чтобы из моих стихотворений извлекали' биографические данные. Одно дело - лирическое настроение, другое-сознательная воля поэта. Нет, - продолжал с жаром Гейне, - я совсем не хочу умирать! Мне надо только выздороветь, и я с удвоенной, утроенной силой продолжу то дело, в котором весь смысл моей жизни. Я ведь пока только в дороге, но я все время приближаюсь к воротам будущего, которые распахнутся передо мной...
В январе 1824 года студиозус Гарри Гейне прибыл в Геттинген. Прошло почти три года с тех пор, как он был изгнан из стен Георгии Августы. Неутомимый поток времени унес из города сотни студентов, окончивших университет или бросивших ученье. Но в самом Геттингене и в Георгии Августе все было по-старому. Все так же глупо ухмылялись каменные львы у Вендских ворот, но-прежпему пахло сыростью и непереваренной ученостью в университетских аудиториях и коридорах, все так же -мелькали разноцветные шапочки на головах участников националистических студенческих кружков, все так же сухи и педантичны были профессора и доценты и так же пронырливы и назойливы педеля, доносившие на студентов за малейший проблеск вольномыслия.
Гейне явился в университет и сдал свои бумаги. Спокойно и равнодушно его зачислили на юридический факультет, никто не вспомнил о его изгнании и ничем не попрекнул. В этом старчески расслабленном городе всякое бывало, и, казалось, никому нет дела до прошлого, кроме того прошлого, что создавало пандекты - своды законов и конспекты римского права.
У Гейне была одна цель: возможно скорее получить диплом и забыть о зубрежке римских законов и немецких комментариев к ним. Он старался держаться совсем уединенно. Двух бесхитростных и добрых юношей из глубокой провинции он приблизил к себе и сделал своими оруженосцами. Ему нравилось, что они не вторгаются в его внутренний мир, а юноши привязались к Гарри и трогательно заботились о нем, как о слабом и больном ребенке. Гарри действительно болел, и это мешало его занятиям.
Весной, когда почки в березовой роще набухли и птицы весело запели на все голоса, Гарри потянуло из Геттингена к близким, родственным по духу людям. Он решил для перемены впечатлений съездить на самый короткий срок в Берлин. У него была еще одна приманка: по дороге остановиться в Магдебурге. Там находился в то время Карл Иммерман. Нужно же было когда-нибудь с ним повидаться и не в письме, а "наяву" пожать ему руку. Гарри испытывал радостное волнение, усаживаясь в почтовую карету. Было еще холодно, лошади с трудом тащили грузный экипаж. После зябкой ночи он чувствовал себя усталым и продрогшим. Но, когда почтовая карета с грохотом подкатила к магдебургской станции, Гейне ощутил радость в ожидании близкой встречи с другом и сейчас же отправился к нему. И вот они уже сидят за столом и оживленно беседуют. До чего же не похожи внешне эти два поэта, чувствующие внутреннее сродство между собой! Худой и невысокий, с нервными, порывистыми движениями, Гарри казался совсем маленьким по сравнению с рослым и широкоплечим Карлом Иммерманом, крупная голова которого крепко сидела на могучих плечах. Лицо Иммермана выражало уверенность и спокойствие, а глубокие глаза светились теплом из-под нахмуренных бровей.
Четыре дня прошли незаметно. Иммерман поделился своими планами с Гейне. Он задумал написать цикл из девяти трагедий, где будут отражены судьбы династии Гогенштауфенов. Гейне считал этот труд достойным удивления: сколько нужно сил и кропотливого изучения истории, чтобы создать такой гигантский цикл!
Гарри тоже рассказал о своих замыслах. Он хотел написать "Фауста", отличного от гётевского и более близкого к народным сказаниям о знаменитом средневековом чернокнижнике. Он намеревался написать драму из венецианской жизни, и снова в его фантазии оживали воспоминания детства: он хотел изобразить в виде итальянских женщин дюссельдорфскую колдунью Гохенку и ее племянницу, дочь палача, рыжую Иозефу. О ее судьбе он ничего нe знал, но образ ее сохранил в своей памяти.
Друзья много говорили о немецкой литературе и ее будущем.
- Время романтизма, - говорил Иммерман, - уходит в безвозвратное прошлое. "Новые птицы - новые песни" - гласит паша пословица. Мы с вами, Гейне, новые птицы и поем радостную песню навстречу восходящему дню. Должна же когда-нибудь кончиться рабская, безрадостная пора в жизни немецкого народа, и наш долгторопить ее окончание.
Гейне поднял бокал пенившегося рейнского вина и чокнулся с Иммерманом:
- Я вольный рейнский стрелок. С какой радостью я выпускаю свои стрелы в прусского орла и вижу в вас своего соратника!
Иммерман слушал горячие речи Гейне, и довольная улыбка озаряла его лицо.
- О, Рейн, Рейн! - воскликнул Иммерман. - Он был рубежом свободы в горячие дни французской революции, и веселый рейнский народ еще скажет свое слово... Вы очень любите свой Рейн, Гейне? - неожиданно спросил Иммерман.
Были тихие сумерки. Лиловые тени ложились по полу и стенам комнаты. На фоне окна резко выделялся тонкий силуэт Гейне. Поэт, погруженный в задумчивость, сжимал двумя руками виски. Потом опустил руки, слегка приподнял голову и прочитал тихим, задушевным голосом:
Не знаю, что стало со мною,
Душа моя грустью полна.
Мне все не дает покою
Старинная сказка одна.
День меркнет. Свежеет в долине,
И Рейн дремотой объят.
Лишь на одной вершине
Еще пылает закат.
Там девушка, песнь распевая,
Сидит высоко над водой.
Одежда на ней золотая,
И гребень в руке - золотой.
И кос ее золото вьется,
И чешет их гребнем она,
И песня волшебная льется,
Так странно сильна и нежна.
И, силон плененныи могучей,
Гребец не глядит на волну,
Не смотрит на рифы пол кручей,
Он смотрит туда, в вышину.
Я знаю, волна, свирепея,
Навеки сомкнется над ним,
И это вес Лорелея
Сделала пеньем своим.
- Вы великий поэт, Гейне, вас не забудут поколения! - воскликнул Иммерман. - Это я пророчу вам, как старший собрат.
Гарри весело засмеялся. Старший брат!.. Карл Иммерман был всего на год старше Гейне, и оба они принадлежали к новому поколению, которое страстно искало новых путей в литературе и жизни...
Берлин радушно принял Гейне в свои объятия. Теперь он был только гостем прусской столицы и на правах гостя привлекал к себе всеобщее внимание - ив салонах, и в литературных кафе, и среди бывших студенческих товарищей. Рахель обрадовалась приезду Гейне, согрела его своей заботой. Глаза Фредерики Роберт, красавицы, которую он воспевал в стихах, светились нежностью. Он читал ей и ее мужу Людвигу Роберту новые стихи, только что появившиеся в "Собеседнике". Профессор Губиц тепло принял Гейне, но не удержался от поучения:
- Вашу "Лорелею" знает весь Берлин наизусть. Это шедевр, уверяю вас! Вы настоящий лирик. Я не советую вам надеяться на карьеру политика и публициста. Вас ждет лавровый венок поэта.
- Но мне нужен также меч воина, - ответил ему Гейне.
Губиц только покачал головой. Ему не нравилось, что крамольные мысли гнездятся в голове Гейне. Излишний пыл вреден в прусском государстве, это Губиц хорошо знал как редактор "Собеседника".