- Неплохо, - заметил Камне. - Путешествия нынче в моде, и название безобидное. Думаю, что мы с цензором поладим и покажем Пруссии, на что способен вольный город Гамбург.
Разговор, видимо, был окончен. Гейне взялся за шляпу, польщенный тем, что Кампс говорил с ним, будто с маститым писателем. Тут Камне удержал его:
- Прошу прощения, немаловажный вопрос: какой гонорар вам угодно получить за книгу?
Такой вопрос Гейне слышал впервые. Если ему и платили, то не спрашивали, сколько он хочет. Обычно это были гроши. Боясь запросить много и скрывая неловкость, Генрих сказал твердо:
- Двадцать луидоров, господин Камне.
Издатель поспешил согласиться, но предупредил, что он покупает рукопись раз и навсегда, на всю жизнь, и ни за какие переиздания больше не платит. Конечно, это были кабальные условия, но Гейне не возражал, потому что ему очень хотелось, чтобы книга вышла. Да и двадцать луидоров были ему теперь особенно нужны. Мелкие происки гамбургских родственников, боявшихся, что дядя слишком щедро поддерживает племянника, делали свое. Отношения с дядей Соломоном стали опять неровными, и Генрих старался теперь реже бывать в его доме.
На прощание Юлиус Кампс совсем очаровал Гейне, вручив ему сразу двадцать луидоров, даже без всякой расписки.
- Когда принесете рукопись, мы составим договор, - сказал Камне, подавая руку. - Рад, очень рад был познакомиться!
Гейне вышел из лавки приятно взволнованный. Пестрые обложки книг на витрине подмигивали ему, словно говорили: "Скоро у нас будет новая соседка, твоя книга".
Так опытный делец Юлиус Кампс сделался издателем Генриха Гейне, постепенно завладев правом на выпуск всех его литературных произведений.
В мае 1826 года в издательстве Кампе вышел из печати первый том "Путевых картин" Гейне. Это была сборная книга: в нее вошли "Путешествия по Гарцу" в более полном виде, чем в "Собеседнике", цикл стихов под заглавием "Северное море", лирические стихотворения, названные "Возвращение на родину", и несколько маленьких поэм, написанных в последние годы.
Кампе не ошибся, издавая молодого поэта. Книга Гейне быстро разошлась и пользовалась большим успехом у передовой молодежи. Политический смысл "Путешествия по Гарцу" был хорошо понят читателями: в путевых очерках Гейне явно звучало осуждение отживавшему строю феодальной Германии. Недаром враги Гейне и его демократических идей ополчились на эту книгу, объявили ее "плоской и шутовской", а остроты "грубыми и неприличными". Гейне писал друзьям, что его "распинают на кресте" и "забрасывают грязью". Однако он гордился тем, что его сатира попадала в цель и задевала за живое мракобесов. В задушевном письме к ноэту-несеннику Вильгельму Мюллеру Гейне говорил с откровенностью:
"Время очень уж гнусное, и тот, в ком есть сила и прямодушие, обязан мужественно вступить в борьбу с надутой, скверной и невыносимо кичливой посредственностью..."
Гейне задумал написать второй том "Путевых картин".
У него накопилось достаточно сюжетов и мыслей для этого, но нужно было сосредоточиться, уединиться, уйти от будничных забот и мелких огорчений, преследовавших его в Гамбурге. Кампе подбадривал поэта, говорил, что в литературе, как на войне, надо развивать достигнутый успех и, преследуя отступающих, приступом завладеть цитаделью врага. Издатель чувствовал, что интерес к Гейне растет. Он тщательно подбирал положительные и отрицательные отзывы о "Путевых картинах" и в кругу друзей похвалялся тем, что, подобно Колумбу, открыл новую Америку в лице Генриха Гейне.
Летом 1826 года Нордерней принял прошлогоднего знакомца. На этот раз Гейне нашел среди курортных гостей многих своих читателей. Были такие, которые презрительно отворачивались от "дерзкого писаки" и даже нс хотели с ним разговаривать. Но другие приветливо встречали Гейне и искали знакомства с ним. Не до всех доходил сокровенный смысл "Путешествия по Гарцу", для поверхностных умов это произведение казалось шутливоюмористическим. Поэтому Гейне порадовался, когда русский дипломат Козловский, отдыхавший на острове, сказал ему:
- В ваших произведениях, господин Гейне, шутка носит очень, очень серьезный характер.
Гейне помолчал и добавил:
- Пустая шутка для меня все равно, что умственное чихание или обезьянка шарманщика в красной курточке.
У каждой благородной шутки должна быть серьезная подмалевка.
Гейне не вел на Нордернее праздную жизнь курортных гостей. Когда головные боли не мучили его, поэт уединялся в рыбачьей хижине и работал; пристроившись у простого деревянного стола, выкрашенного в черную и зеленую краски, он раскладывал листы бумаги и писал.
Стол был низеньким, с неровными шаткими ножками, и, наверно, никто еще никогда не писал на нем ни одной строчки. Но Генрих обращал на это мало внимания. Ему столько хотелось сделать! Снова море, то прихотливо-бурное, то ласково-спокойное, влекло его к себе. Он как-то написал Кампе: "...^оре было так неистово, что я часто боялся утонуть. Но эта родственная стихия не причиняет мне зла. Она отлично знает, что я могу быть еще неистовее. И потом - разве я не придворный поэт Северного моря? Она знает также, что я должен еще написать вторую часть".
И он действительно писал вторую часть "Северного моря". Картины величественной природы: солнечные закаты, лунные ночи, вздымающиеся морские волны, исторические и мифологические видения - снова все это ожило в вольных размерах второго цикла морских стихотворений. Мысль поэта становилась смелее. Горькие раздумья о судьбе истерзанной и раздробленной родины проникали в эти стихи, поэт говорил о ничтожных немецких князьях, стригущих своих верноподданных, как баранов, о жалких "улитках", деятелях Союзного сейма, бессильного решать дела Германии и подчиненного воле жандарма Европы Мсттерниха.
И сердце поэта тосковало и обливалось кровью, потому что он горячо и страстно любил родину и мечтал возможно скорее увидеть ее свободной.
Как в зимний вечер усталый путник
Жаждет горячей, радушной чашки чая,
Так жаждет сердце мое тебя,
Немецкая родина!
Пусть вечно твоя благодатная почва
Рождает гусаров, плохие стихи,
Глупцов и скудоумные книжки;
Пусть вечно, вместо сухих колючек,
Питаются розами твои зебры;
Пусть вечно пребудут надменны и праздны
Твои сановные обезьяны
И пусть, раздуваясь от жира и спеси,
Себя считают выше и лучше
Всей остальной рогатой скотины;
Пусть вечно твои улитки, отчизна,
Своей медлительностью кичатся,
В ней полагая залог бессмертья;
И пусть в благородном своем собранье
Решают подсчетом голосов:
Считать ли сыром дырочки в сыре?
Пусть обсуждают высокие власти,
Как бы улучшить породу овец,
Чтобы снимать с них шерсти побольше
И чтобы могли их стричь пастухи
Всех без разбора;