Светлой памяти талантливого ученого и переводчика Николая Горелова. Если бы не его книги, эта повесть никогда не была бы написана.
Когда год истаивает багряной свечой, когда долгими глухими ночами ветер-душегуб стучится в ставни и лишает вас сна, когда вся работа по хозяйству выполнена, дети наконец успокоились, и уже не так болит спина, и вы лежите на лавке, глядя в потолок, – что остается? Только сказки. Вы рассказываете их друг другу, верные (или не очень) муж и жена, и сказки ваши совсем не похожи на те, которыми вы убаюкиваете малышей.
Впрочем, они тоже слушают сейчас: затаив дыхание, боясь шелохнуться. Они верят в эти древние истории – и вы когда-то тоже верили и тоже понимали, что за ними таятся подлинные судьбы и подлинные трагедии; поэтому теперь вы теснее прижимаетесь друг к другу, а за окном – ветер, ночь, луна. Никто и ничто не заставит здравомыслящего человека в такую ночь выйти за порог. Никто и ничто.
Но мысленно – перешагните черту, углубитесь в лес – смотрите, слушайте! Поляна, озаренная неясным светом фонаря. Пожилой, уже под сорок, мужчина, упрямо роющий могилу. Рядом, на запятнанном грязью зеленом плаще – тело ослепительно-белой женщины. «Госпожа», вот как вы назвали бы ее. Госпожа лежит бездыханная, хотя на первый взгляд кажется: всего лишь спит. Ее волосы сверкают золотым водопадом. Глаза госпожи закрыты, на поясе алеет пряжка… нет, не пряжка! – это пятно крови, расплывшееся вокруг костыля с крестовидным навершием. Какой же нечеловеческой силой должен был обладать убийца! – силой и бессердечием, ведь вы вряд ли осмелились бы поднять руку на госпожу – такую красивую, такую невинную!..
Впрочем, чтобы вырыть могилу, тоже требуется сила, и немалая. Движения мужчины размеренны и неторопливы. Вбить заступ в твердую землю. Вывернуть очередной ком. Отбросить. Вбить. Отбросить. Вбить…
Грязное лицо исполосовали струйки пота. Глаза блестят, взгляд словно бы повернут внутрь: человек всматривается в самого себя, вспоминает, силится понять… Губы столь же неторопливо что-то шепчут.
Прислушайтесь – и услышите:
«Я знал, что она…»
Я знал, что она придет.
Знал и боялся. Что я ей скажу?
Я никогда не верил в истории о Белой Госпоже – в захватывающие дух байки о ее дарах, о полетах в ее колеснице, о чудесных превращениях. В саму Госпожу верил, а вот в байки – нет.
Я точно знал, кто нашептывает их спящим детям; однажды – это была моя последняя ночь в отцовском доме – я проснулся оттого, что у изголовья кровати кто-то стоял. Сперва мне показалось, будто это одна из отцовых собак, была такая псина, Попрыгунья, она очень меня любила, всегда ходила по пятам как привязанная.
Но ведь собаки не умеют хихикать, верно?
Я лежал, широко распахнув глаза, и старался дышать так же, как во сне. В горле стоял комок, сердце сжимала тоска. Тихие слова еще звучали в моих ушах, тихие и сладкие, будто предрассветный сон. Обещание другой жизни. Без боли, без горечи, без грехов.
Я лежал, стараясь не спугнуть это волшебное ощущение. А у моего изголовья кто-то стоял. В очаге потрескивали поленья, рыжие отсветы плясали по потолку. Была самая сердцевина ночи, еще спать бы и спать, но я точно знал, что заснуть уже не смогу. Тихонько, чтобы никого не разбудить, я позвал: «Попрыгунья!» – и выпростал из-под одеяла руку. Я ждал, что моя любимица ткнется в нее мокрым носом, как она это всегда делала. И правда, что-то мокрое упало мне на ладонь, мокрое и холодное.
Я вздрогнул и отдернул руку. Вскочил, вглядываясь в тени, но ничего не увидел, только расплывающееся на полу белое – не красное! – пятно. И услыхал тоненький хохоток из дальнего угла.
Кто-то сунул мне в протянутую руку горсть снега.
Кто-то стоял у моего изголовья, когда я в последний раз спал в отцовском доме.
Кто-то – понял я – и нашептал мне те тихие сладкие слова.
Конечно, я не раз слышал истории о волшебном народце и дивной стране. Старики охотно рассказывают их детишкам и смеются, когда те спрашивают, где лучше искать четырехлистный клевер да как верней поймать маленьких башмачников. «Все это сказки» – вот их стариковский ответ.
Некоторые и сами уже верят, что это сказки. Но дети… дети никогда. Потому что дети знают о следах на берегах озер, о звоне колокольчиков в тени дубрав, о взглядах, которые провожают тебя, когда ты оказываешься слишком близко к старым курганам. Дети помнят о тенях в изголовье. Видят страх в глазах взрослых, когда беззвездной ночью случайный порыв ветра доносит вдруг из-за дальних холмов лай псов и пение охотничьих рожков.
Потом все это забывается. Так легче жить.
К тому времени, когда мне пришлось уехать из отцовского дома, я тоже успел позабыть обо всем этом. А затем позабыл и о последней своей ночи там.
На новом месте меня никто не знал. Мастер Вилл был лучшим кузнецом в округе, и я гордился, что попал к нему в подмастерья. Сам лорд Харпер заказывал у него решетки, подсвечники и дверные замки. У мастера был уже один подмастерье, но и вдвоем они не справлялись с заказами. Деревенька звалась Малой Лесной. Она стояла на перекрестке трех дорог, и слава о мастере Вилле, странствуя по ним, возвращалась к порогу кузницы с новыми заказчиками. По южному большаку в Малую Лесную приехал и я.
В ту пору я был невысоким широкоплечим парнем, не по годам крепким и очень упрямым. Отец, договариваясь с мастером Виллом, предупредил о моем нраве, но кузнец лишь пожал плечами: «Вот и славно. Чтобы переупрямить металл, одной силы мало, нужен характер. У парня он есть, а о прочем не беспокойся – это уже моя забота».
Мне он нравился: мастер никогда не лез к вам в душу с расспросами и все же очень хорошо понимал, что там, на душе, у вас творится. Он любил соленую шутку, в праздники с удовольствием пел и плясал вместе со всеми, а в обычные дни работал не покладая рук. Он многому научил меня. В первую очередь – обхождению с людьми. «Хочешь понять человека – выслушай его, – не раз говорил он мне. – Не торопись. Придет время, и он сам тебе все расскажет».
И вот я жил в Малой Лесной, и соревновался в упрямстве с железом, и слушал, и смотрел. Близость к замку лорда Харпера, а стало быть, к церкви изменила эти земли. Здесь искренней и тщательнее блюли Христову веру, и хотя в холмах, что лежали на северо-запад от деревеньки, порой звучали голоса, а на склонах еще встречались странные следы, местная детвора считала волшебный народ чем-то давним и давно сгинувшим. Они верили в другие сказки: о говорящих зверях, благородных воинах и заморских странах.
Мне полюбились здешние обитатели. Я захаживал поболтать к Берни Одноухому, вместе с Эйриком Бондарем мы рыбалили у Гребневого ручья, а Саймон Кроличий Хер никак не мог расстаться с мыслью выдать за меня свою семнадцатую дочь, Рябую Берту. Старший подмастерье мастера Вилла, Роб Капюшон, смеялся и советовал брать, что дают, пока не выросла двадцать вторая дочь Саймона, Лиззи Косолапка.
Я отшучивался. В сердце было пусто, как в амбаре после долгой зимы. Так я прожил у мастера Вилла почти год; и вот когда осень, задохнувшись от холода, бежала в холмы, к нам в деревню приехал Сэм Сапожник с женой и дочерьми. У жены его были родственники в Большой Лесной, что находилась к северу от перекрестка, неподалеку от замка Харпер; но Сэм решил поселиться у нас. Женатые мужчины понимающе кивали, услышав об этом. Семью Сапожника приняли охотно и помогли обустроиться на новом месте. Их взял к себе в дом старый Эйб Близнец – все равно после смерти жены он жил один.
– Ну что, – сказал мне однажды вечером Роб Капюшон, – теперь у Рябой Берты ни шанса? Которая, Джон? Средняя или младшая? Гэйл, конечно, пышнее, но Дороти весела и, видно по всему, выдумщица, каких поискать.
Он, конечно, дразнил меня. Роб с самого начала понял, что мне глянулась старшая сестра – Кристина. Я так и сказал ему, но Капюшон покачал головой:
– Пустая затея. Золото – не для таких как мы. И думать забудь.
Я бы и рад, но стоило на миг закрыть глаза, и я снова видел ее белоснежное лицо, видел пронзительный взгляд и алые узкие губы. И конечно же, волосы цвета червонного золота.
Может, Гэйл была дородней, а Дороти простодушней, но мое сердце пускалось вскачь при мысли о Кристине, только о ней одной.
Вскоре, как назло, Сапожник отдал старшую дочь прислужницей в замок лорда Харпера; помогли родственники жены. Там Кристина присматривала за очагом в большом зале, прибиралась, отмывала столы и скамьи после пиров – словом, выполняла работу не самую достойную, тем более для такой красавицы. В Малой Лесной она стала появляться все реже, и я был благодарен мастеру Виллу, который теперь только меня посылал в замок с выполненными заказами. Роб все понимал и не обижался, но мнения своего не переменил. Я же не отступался от своего: дарил Кристине забавные безделушки и пряники, болтал о том да о сем. Подарки она принимала с поистине королевской небрежностью, разговоров избегала. Я думал, она стыдилась своего вида, ведь обычно, когда мы встречались, она была в грубом платье и сером платке, вся измазанная сажей или золой.
При этом сестры ее жили с матерью и отцом и помогали им по хозяйству. Почему же, спрашивал я себя, Сапожник услал старшую дочь в замок? Как будто он не желал ее видеть… но ведь это вздор! Сэм не был злым человеком, если и случались какие обиды или недоразумения, он с легким сердцем прощал и смиренно просил о прощении.
Так прошла зима: я ломал себе голову, и не находил места от любви и ждал Бельтайна. Я решил, что тогда-то уж объяснюсь с Кристиной и получу ответ, каким бы он ни был.
Дорога к замку Харпер тянулась на север от нашей деревеньки, а другая – та, что вела на запад, проходила мимо небольшого озера, которое все в округе называли Копытом. Оно и вправду напоминало козлиное копыто: вытянутое, с большим мысом на западном берегу. Дальше на север, за озером, рос густой дубовый лес, а за ним начинались холмы. Туда старались без крайней нужды не ходить, да и озеро пользовалось в здешних краях недоброй славой. Дважды я предлагал Эйрику Бондарю порыбачить на южном берегу Копыта, но тот и слышать об этом не хотел.
Накануне Бельтайна я вместе с другими юношами отправился к Копыту. Выполнив всё, что следует, мы разожгли на холме у мыса костры и в который раз освятили Майское Древо. Там, где я родился, его каждый год устанавливали заново: срубали молодую сосну, очищали от коры и вкапывали на холме. Здесь же Древо оставалось неизменным годы, а может, и десятилетия. Корявый белый ствол, казалось, вонзался в самые небеса, дерзкий и по-прежнему живой. Мы очистили его от грязи и мха, водрузили на верхушку колесо, сплетенное из еловых веток, и окрасили Древо кровью дикого вепря. Затем до утра мы ставили на склонах холма шалаши для влюбленных, пели песни о сияющих огнях, прыгали через пламя и состязались друг с другом в силе и ловкости. Мы знали, что девушки из обеих деревень следят за нами, спрятавшись на опушке леса. Они знали, что мы знаем. Всё было так же, как в прежние, древние времена. Так, как и должно быть.
На следующий день пляски и песни продолжались, но теперь девушки танцевали вместе с нами и вместе с нами прыгали через огонь. Кристина тоже была там. И когда пришла ночь, я взял Кристину за руку и повел в один из шалашей. Впервые она улыбнулась мне так, как я мечтал всю эту зиму. Ее поцелуй был жарким, словно пламя священного костра, и вся она пылала и не желала ни ждать, ни медлить. Ночь пахла медом и дымом. Отовсюду раздавались искристый смех, и шутки, и шорох, и прерывистое дыхание, и приглушенные крики. Потом я перестал слышать и видеть.
Я был волною, которая бьется в поросший травою утес что есть мочи. Ветром, что мчит над бездонною плотью пещер и озер, их тревожа. Я был лососем, что пляшет неистово на берегу, выгибаясь всем телом. Я был недвижной скалою – по мне, грациозно и томно, переступала скопа-рыболов и шеей своей поводила. Вепрем я был, что, ломая валежник, летит через чащу, – и тем звенящим рожном, что вонзается в вепря, пружиня. Я был словами заклятия, что отверзают уста и трепещут в гортани, гордый напев порождая, и жажду власти, и сладость звучанья. Я был в чутких пальцах веретеном, из которого нитка судьбы, истончаяся, вьется. Я был Луною и Солнцем, и тем, кто их движет, и тем, кто сменяет ночи и дня обветшалых одежды. И сам я менял одеяния судеб, имен, мест и лиц. Умирал и рождался, и вновь умирал, чтоб родиться. И вот я родился!..
И умер.
– Нет, – сказала она. – Нет, конечно.
Я отвернулся. В просвете шалаша смутно проступала бело-алая верхушка Древа. Светало.
– Джон, ты ведь сам все знаешь. Это Бельтайн. То, что здесь происходит… слишком важно и поэтому для отдельных людей ничего не значит. Таков закон.
Конечно, я знал.
Но ведь и она знала!..
– Я думала, – добавила она тихо, – что так будет лучше. Что ты… успокоишься. И…
– Я так плох? Или у тебя на примете уже кто-нибудь есть?..
В конце концов я заставил себя обернуться и посмотреть на нее. Она ответила мне спокойным взглядом. – Или, может, ты из тех, кто верит, будто рано или поздно за ними явится принц на белоснежном коне и увезет в свое королевство?
– Вздор! – раздраженно сказала она. Подобрав с травы чулки, она натягивала их, и я снова отвернулся. – Просто так принц не приедет. И кого угодно с собой не возьмет.
Я не поверил своим ушам. И не желал больше ничего слышать. Подхватив одежду, я выскочил из шалаша.
Больше месяца я старался забыть о ней. «Успокоюсь»?! Всё стало еще хуже. Теперь мне было что вспомнить, и от этих воспоминаний я терял голову.
Когда я приходил в замок, она избегала меня. Отпросившись у мастера Вилла, я на телеге Эйрика Бондаря съездил в Семишахтье. Эйрик отвез на тамошнюю ярмарку бочки, а я пошел к гадалке. Она дала мне круглый, в форме яблока, заговоренный пряник и велела угостить им Кристину. Я щедро заплатил старой карге, но по дороге в Малую Лесную, когда проезжали мимо Копыта, вспомнил всё, вспомнил ту ночь, – и, размахнувшись, зашвырнул проклятый пряник в воду.
Сдуру я провел ночь с Рябой Бертой. Не помогло. Потом больше недели прятался от Саймона. Мастер Вилл переговорил с ним и все уладил мирным путем, мне же велел либо перестать думать тем, что у меня между ног, либо искать себе другого мастера.
Сам не знаю как, но я перебедовал лето, затяжное и жаркое, словно полуденный кошмар. Осенью работы в кузнице стало столько, что я не замечал ничего вокруг. Это было удобно. Можно было жить и жить… если бы только не сны, полные шелковистого червонного золота, и касаний, и ее обжигающего дыхания.
Однажды осенью в Малую Лесную пришел человек с узорчатым чехлом, на котором драконы и лозы росли друг из друга. В чехле была арфа, и все мы решили, что незнакомец – один из странствующих певцов. Он заплатил за ужин и комнату, а назавтра собирался идти в замок лорда Харпера. Пока он ужинал, вся деревня собралась в трактире Толстяка Эрни.
Незнакомец не заставил себя упрашивать. Расчехлив арфу, он начал играть, но, сколько мы ни ждали, не пропел ни слова. Впрочем, разочарованных не было: его музыка околдовывала и уносила в дальние края и древние времена, и казалось, что стены трактира растаяли, будто мартовский лед, а за ними – роскошные леса, полевые травы, реки и озера; за ними – бесконечная небесная высь, приглушенный свет и едва слышный напев.
Поутру он узнал, что я иду в замок, и попросил взять с собой. Тогда-то я понял, почему за весь вечер гость не проронил и двух слов.
– Как тебя зовут? – спросил я, едва мы вышли. Он ответил, но так невнятно, что я и по сей день не возьму в толк: Джон или Том? Он говорил так, будто рот его набит вареной капустой. Но человеком он был добрым и мягкосердечным. Он знал о своем недостатке и смирился с ним.
В большом зале Тому (или Джону) позволили выступить, и он снова играл, а когда лорд Харпер попросил спеть, Том сказал, что на эту мелодию не ложатся человеческие слова. Лорд засмеялся: дескать, такие слова, как у Тома, и впрямь ни на какую музыку не лягут, а если лягут, то породят лишь неуклюжего ублюдка. Однако ж заплатил щедро.
Назавтра музыкант собирался идти дальше, на запад. «Через холмы?» – спросили у него. Через холмы. Кто-то пытался отговаривать, но Том лишь улыбнулся.
Я видел, как слушала его мелодии Кристина. И знал, что утром она проводила Тома до самых холмов.
Весь вечер Кристина была задумчивой и, вернувшись, не отвечала на смешки о ней и Томе.
«Вот он, ее принц, – с горечью подумал я тогда. – Бродячий музыкант, которого она больше никогда не увидит».
Я ошибался. Дважды.
Шли дни, и я наведывался в замок и видел, что Кристина изменилась. Что-то тревожило ее. Как будто желая отстраниться от этого, она стала ласковее со мной.
Однажды – дело было накануне Самайна – она попросила меня как можно скорей сделать для лорда Харпера ножницы по римскому образцу, на шарнире. Я взял кожаный футляр, в котором хранились прежние, сломавшиеся, и обещал управиться к следующему же дню, но, вернувшись в кузницу, узнал, что у заезжего торговца сломались ось и обод на колесе. Мы проработали до самого вечера. На следующий день я выкроил время, только когда уже начало смеркаться.
– Не задерживайся надолго, – сказал мне мастер Вилл. – Сегодня не та ночь, чтобы разгуливать по дорогам.
Я пропустил его слова мимо ушей. «Принеси как можно скорее, лучше вечером», – вот что сказала мне Кристина на прощанье. И поцеловала так, как целовала тогда в шалаше.
Я закончил ножницы, подвесил чехол к поясу и отправился в замок Харпер. Время шло к полуночи, небо обложило густыми черными тучами, и луна не светила, но я знал дорогу как свои пять пальцев. А уж при мысли о Кристине готов был бросить все и бежать хоть на край света.
И все-таки чем дальше я шел, тем яснее вспоминал, что говорили здешние старожилы о ночах на исходе осени.
Большак здесь поднимался в гору, вдоль обочин рос густой терновник, а справа возвышался древний, вросший в землю плоский камень с выбитым на нем крестом. В центре креста, там, где знак солнца, чернело отверстие, почти уже заросшее мхом. Я был как раз на полпути к замку, когда слева, из-за холмов, прохрипели рожки и раздался топот копыт.
Не раздумывая, я метнулся к камню и присел за ним. Пальцем успел очистить отверстие ото мха.
Больше ничего не успел.
Вокруг не было ни огонька. Смутные силуэты холмов тонули во тьме, но, когда я смотрел через отверстие в камне, все как будто озарялось тусклым светом.
Вдруг из чащи прямо на дорогу выскочила свора борзых. Они свирепо закружились на месте, словно брали запутанный след. Я сидел на корточках ни жив ни мертв и не мог оторвать от них глаз. Борзые были снежно-белого цвета, и, хотя они наверняка мчались через лес, ни одного пятнышка грязи не было на их шкурах. Только уши у псов были карминные и словно бы излучали тусклое сияние.
Потом на дорогу выехали всадники на лошадях настолько бледных, что, казалось, сквозь них можно разглядеть и деревья, и холмы. Если я на миг отводил взгляд, всадники и псы делались невидимыми, так что я глядел на них во все глаза. Даже не моргал.
В богатой одежде, высокие и стройные, всадники казались во сто крат опаснее псов. Пожалуй, они способны были заметить и учуять то, чего борзым никогда не увидеть и никогда не учуять.
Бежать было поздно. Я хорошо знал все легенды об Охоте, даже те, в которые никогда не верил. Сегодня была ночь всадников-из-холмов – время, когда границы между мирами истончаются и древние силы обретают былую власть. В такую ночь только безумец или влюбленный осмелится выйти на большак. Только беспробудный пьяница заснет, не помолившись. За такими душами всадники-из-холмов и охотятся: душами тех, кто охвачен дикой страстью, безоглядной лихостью. На них спускают псов и гонят до тех пор, пока жертва не выбьется из сил. О том, что происходит потом, лучше не думать.
Борзые всё еще кружили на месте, но вот одна, повернувшись к кустам и камню, за которым я прятался, замерла. Потом двинулась в мою сторону, сперва медленно, затем все быстрее. Другие, тонко, смешно тявкая, побежали следом.
Я потянулся за ножом, который всегда носил с собой, и решил, что моего упрямства хватит на пару псов. На большее я не расчитывал.
Я уже собирался встать в полный рост, чтобы встретить их, как подобает встречать мужчине смерть, – но что-то вдруг случилось. Борзые остановились, так и не добравшись до терновника, и всадники разом повернули головы на север.
По дороге кто-то шел.
Чтобы не закричать, я впился зубами в рукав. Мысли путались, словно я весь вечер провел в обнимку с бочонком эля. А мне сейчас позарез нужна была ясная голова!
По дороге, не пугаясь ни псов, ни всадников на бледных лошадях, шла Кристина. В первый миг я решил, что это не она: просто не могла такая знатная госпожа оказаться ею! На Кристине были дивное, сверкающее позолоченной вышивкой платье и красные кожаные башмачки… да дело даже не в башмачках и не в платье. Что-то переменилось в ней самой, а может, всего лишь прорвалось наружу. То, как она ступала, то, как глядела. Словно была она не на большаке, а на балу, равная среди равных.
Псы наперегонки помчались к ней, но всадники успели прежде псов и ударами хлыстов отогнали свору. Кристина стояла не шелохнувшись и внимательно рассматривала лица всадников. Наконец она повернулась к самому статному и отвесила ему поклон:
– Сегодня ночь Пяти Взяток, ночь Пяти Перекрестков. Ночь пира, ночь разделения и ночь обновления. Возьми меня на свой пир, Принц.
Всадник посмотрел на нее с любопытством. Его узкое бледное лицо чуть мерцало во тьме.
– Славные башмачки для пира. И славное платье. Но зачем ты мне, дочь Сапожника? В моем подчинении все обитатели холмов, и знатнейшие дамы прислуживают мне за столом…
– Но кто-то ведь должен разрезать пирог, – ответила Кристина. – Кто-то должен раздать куски гостям.
Статный всадник рассмеялся. Так мог бы смеяться горный ручей или столетний дуб.
– Ты кое-что знаешь о нас, дочь Сапожника. Кое-что, но далеко не все. Пирог может разрезать только та, кого я признаю своей будущей невестой.
– Ну так признай меня, Принц. На мне платье, которое дала мне Госпожа, и ее башмачки. Она признала меня. Дело за тобой.
– И ты не боишься?
Белые псы с карминными ушами стояли вокруг и жадно принюхивались. Даже мне было слышно, как они дышат, вывалив языки и роняя слюну на дорогу.
– Я жила среди людей, – сказала Кристина. – Чего мне еще бояться?
И снова Принц засмеялся.
– Хорошо, – кивнул он. – Дандо, Чини – дайте ей коня.
Два его егеря, меньше других похожие на призраков, подвели Кристине коня и помогли сесть в седло. Она без стыда подобрала юбку и уселась по-мужски. Я едва понимал, что происходит, и по-прежнему не мог оторвать от нее глаз. Сердце мое рвалось из груди так, что ребрам было больно.
– А теперь, – сказал Принц свите, – продолжим охоту. Если не ошибаюсь, первая наша добыча совсем рядом. – Он кивнул Дандо, больше похожему на священника, чем на охотника, и тот, ухмыльнувшись, свистнул так пронзительно, что у меня заложило уши. Псы вскинули морды и, раздувая ноздри, ждали приказа.
Но вместо приказа они услышали звон бубенцов и посвист хлыста. С севера кто-то стремительно приближался. Принц вскинул руку, приказывая Дандо погодить.
По воздуху к ним мчалась женщина. Она выпрямилась во весь рост, ветер трепал ее длинные золотистые волосы, ложившиеся водопадом на лиственно-зеленый плащ и сверкавшие так, что глазам делалось больно. Она еще была слишком далеко, чтобы я мог различить детали, но вдруг я отчетливо увидел величественную и ужасную старуху. Сердце мое остановилось, и я подумал, что сейчас умру. Сквозь отверстие в камне я ясно различал огромный провал рта, сверкающие белизной острые зубы, бельмастый левый глаз, спутанные волосы. Все ее суставы были черны, словно сажа; багровый плащ, весь в дырах, распахнулся, и стали видны жесткие черные волосы, спускавшиеся от промежности до самых ее коленей, и проглядывавшая сквозь волосы дряблая мясистая плоть, и пальцы – широченные, с длинными ногтями.
Потом я отшатнулся, а когда взглянул снова, не было никакой старухи, а была красная колесница, и в ней – величественная юная госпожа. Она небрежно правила поджарыми вепрями с серебристой щетиной и длинными закрученными клыками. Псы при виде вепрей попятились и поджали хвосты. А может, их испугали не вепри.
Дева была высокой и стройной, и белая ее кожа напоминала о первом снеге. Мановением руки она остановила колесницу. На миг все вокруг охватила бесконечная тишина, словно мир погрузился на дно предвечного озера.
Затем Принц спешился и преклонил перед девой колено, и его присные сделали то же и не вставали, пока она небрежным жестом не позволила им подняться – хрупкая и властная, точно болотный ирис.
– Я, кажется, помешала? – Голос ее был похож на шорох платьев во время Бельтайна. Мне стало жарко.
– Ничуть, – ответил Принц. – Мы охотимся, но…
– По-моему, вы уже получили свое, мой господин. – Она кивнула на Кристину.
– Но есть еще…
Дева плавно покачала головой.
– Зачем вам Кузнец? Ваше упорство удивляет. Неужели вы так дешево цените мой подарок?
Их взгляды скрестились: ее и Принца. Псы заскулили, вепри угрожающе наклонили головы.
– Вы правы, Госпожа, – небрежно проронил Принц. – Пожалуй, пора возвращаться и готовиться к пиру.
Он одним неуловимым движением вдруг оказался в седле, и вся его свита тоже – как будто и не спешивались! – и они полетели на запад не разбирая пути, прямо в чащу, лихо трубя в рожки, выкрикивая какие-то шутки; псы мчались следом за лошадьми и ни разу не оглянулись.
Я сидел на корточках ни жив ни мертв.
Дева проводила их насмешливым взглядом и уже потянулась, чтобы хлестнуть поводьями вепрей.
Тогда я наконец выпрямился и, хотя затекшие ноги не желали слушаться, вышел на большак.
Она словно ждала этого.
– Хочешь поблагодарить меня?
Я молча поклонился. Это была ее игра, но я готов был играть. Я знал правила, но был очень упрям.
– Возьмите меня с собой.
Я стоял, опустив глаза, и чувствовал дикий дух вепрей, но слышал – слышал много больше. Птичий клекот, шорох перьев, цоканье когтей. Приглушенное рычание.
– Ты понимаешь, о чем просишь? – спросила дева.
Я кивнул. Я думал, что понимаю.
– Будь по-твоему.
Я слышал, как она наклонилась, и на мгновение почувствовал ее запах – так пахнет лес в разгар осени, самое его нутро, – а потом она коснулась ледяными пальцами моих век и как будто смазала их чем-то вязким.
– Посмотри на меня, – велела она.
Я поднял взгляд.
Ноги у меня все же затекли, поэтому я не смог отшатнуться, но кровь моя застыла, когда я увидел колесницу, и ее хозяйку, и свиту.
– Что-то не так, Кузнец? – спросила она меня. Без гнева и без тревоги, с легкой насмешкой.
Я знал только одно: лгать ей нельзя. Пока нельзя.
– Я видел тебя древней старухой. Видел величественной девой. Теперь… теперь ты другая. И я спрашиваю себя: какая же ты на самом деле?
Она заглянула мне в самую душу своими черными глазами-жемчужинами.
– Ты был младенцем, и был мальчиком, и был юношей. Когда-нибудь ты станешь стариком. Каков же ты на самом деле? Садись ко мне в колесницу, Кузнец, и, может, мы найдем ответ.
Мне хватило глупости, чтобы покачать головой:
– Все мы меняемся, от рождения до смерти. Но есть кое-что неизменное, благодаря чему мы – это мы, всегда. Одни говорят, что дело в душе. Но… – («Даже для тех, у кого нет души»), – порой довольно имени. Как мне звать вас, госпожа?
– У меня так много имен, что прежде наступит полдень, чем я назову все: Вздох, Буря, Ветер, Рыданье, Битва, Безродность, Волчица, Игра, Мера… Ты можешь звать меня Белой Госпожой – это имя ничуть не хуже прочих. И столь же правдиво… по меньшей мере, до конца этой ночи.
Я снова поклонился ей и взошел на колесницу. Теперь я видел ее лицо так близко, что мог бы коснуться подушечками пальцев, не вытягивая руки. Снежно-белая, чистая кожа, точеные черты. Зрелая женщина, в самом своем расцвете. Полная власти и силы, от которых перехватывало дух, стоило лишь задержать на ней взгляд. Я смотрел, понимая, что пропал навеки. Даже если все выйдет по-моему.
Разукрашенная червонным золотом колесница была достаточно широка, чтобы я мог сесть рядом с Госпожой. Лилейные петухи вытягивали шеи и трясли набухшими гребнями. Угольные гагары размером с теленка клацали клювами. Волки стояли у самых колес, молча следя за каждым моим движением рубиновыми глазами. Ее свита.
Я сел подле Госпожи, и она укрыла нас обоих необъятной медвежьей шубой. Затем едва шевельнула пальцами – и поводья, изогнувшись, будто змеи, зло хлестнули по серебристым холкам. Все вокруг пришло в движение: вепри помчались, нагнув узкие морды к самой земле, рядом с ними неслись волки, а позади раздавалось хлопанье крыльев.
Через мгновение мы уже были в лесу и летели по едва заметной тропе. Деревья нависали над нами: голые корявые ветви да клочья ветхого мха. Я дрожал – то ли от студеного ветра, то ли оттого, что касался ее тугого бедра своим. Медвежья шуба пахла дурманными травами и дымом.
– Все еще мерзнешь? – спросила Госпожа, повернувшись ко мне. Голос у нее был с хрипотцой, и от этого перехватывало дух сильней, чем от бьющего в лицо ветра. Ее багровый плащ чуть разошелся, и я скорее угадывал, чем видел белоснежную грудь с набухшим вишневым соском.
Колесница плавно покачивалась, что-то хрустело под колесами. Изо всех сил я сдерживался, чтобы не забормотать «Отче наш».
Нагнувшись, она поцеловала меня в губы. Колкое тепло хлынуло в горло, в нос, в легкие – так иней заплетает узорами окна. Я задохнулся; показалось, я тону в бездонном озере, но эта волна ледяного тепла остановилась, добравшись до сердца. Я сидел ни жив ни мертв, и смотрел в ее глаза, и видел ожившую бездну.
Дышать было больно, но я вдохнул воздух и облизал губы. Ее вкус еще звенел на кончике языка: вкус густого меда, студеной ключевой воды и ночных тайн.
Краем глаза я заметил, что свита Госпожи увеличилась, но будь я проклят, если думал сейчас о чем-то, кроме поцелуя. Кроме поцелуя и моего все еще бьющегося сердца.
Потом я почувствовал ее правую руку у себя на поясе и вздрогнул. Но она так и не коснулась чехла с ножницами, сейчас ее интересовало другое.
Видит Господь Распятый, если бы мои руки не оцепенели, я сам помог бы ей. Но она управилась скорей, чем колеса успели трижды обернуться, а потом она откинула медвежью шубу и снова поцеловала меня, и я почувствовал, как вторая волна колкого тепла неотвратимо поднимается, заполняя меня, словно расплавленный металл – форму.
Я закричал от восторга и ужаса.
– Больше не буду тебя целовать, а не то зацелую до смерти, – сказала она, выпрямившись.
Я откинулся на сиденье и посмотрел на нее почти с ненавистью. Две ледяные волны бешено колыхались во мне, но не могли слиться воедино: сердце билось, все еще билось!
Где-то высоко надо мной, словно отзываясь, стонала и плакала буря – казалось, она поет древние песни на забытых языках. Вокруг сновали тени.
Госпожа кивнула на чехол с ножницами:
– Даже не думай. От них будет мало толку, только разозлишь тех, кого злить не следует.
Я молчал и ждал. Если она знала о ножницах, стало быть, знала и об остальном.
– В тебе нет мудрости, но вдосталь отваги. Вот только одной отваги мало. Если будешь слушаться меня, я сделаю так, что ты побываешь на пиру и возвратишься живым. О большем и не мечтай. Кристина должна сделать то, на что согласилась.
– Она не понимала…
– Конечно. И ты не понимаешь.
Мне показалось, в ее взгляде промелькнуло что-то почти человеческое. Может, тоска, может – усталость. Или я просто хотел увидеть то, чего там не было.
– Настал срок, и Принцу следует выбрать невесту. Ту, которая отныне будет прислуживать ему на банфисе.
Я знал, что банфисом называли ежегодный пир, его устраивал король для своих верных подданных. Это был древний обычай: любой мог прийти ко двору и отведать угощенья с королевского стола. Там, где я родился, жил один старик, который когда-то побывал на банфисе, но это случилось давно, очень давно. С тех пор слишком многое переменилось – там, но не здесь, при дворе Принца-из-холмов.
Колесница неслась быстрее ветра. В разрыв между тучами вдруг новенькой серебряной монетой выкатилась луна. Я почти не удивился этому, хотя – откуда ей было взяться сейчас, на исходе месяца? Я сдуру поглядел налево и увидел то, что раньше замечал только краем глаза.
Вепри бежали не разбирая дороги, их седые холки сверкали, будто покрытые инеем. Мимо нас проносились могучие стволы, изрезанные глубокими морщинами. В ломких зарослях папоротника то и дело мелькали волчьи спины. Над нами, заслоняя луну, метались тени, порой с крыльями, порой – без. А о тех, кто бежал в ту ночь за колесницей Госпожи, я стараюсь не вспоминать. Когда люди болтают о спригганах, баллбеггах или лутчаках, я помалкиваю. И я почти привык к снам, в которых снова оказываюсь в колеснице Госпожи и снова, не в силах совладать с любопытством, оглядываюсь и вижу ее слуг.
Иногда я даже не кричу во сне.
– Они не тронут тебя, – сказала Госпожа, разворачивая хлыст со множеством мелких узелков. Свистнув, он пару раз опустился на спины вепрей, и те молча ускорили бег.
Я тоже молчал. Две колкие волны бились во мне, подступая к самому сердцу. Я думал о Кристине. Убеждал себя, что еще ничего не решено, что Госпожа не солгала и я вернусь… что она ошиблась – и я спасу Кристину.
Холмы обступили нас со всех сторон, и старые деревья зло скрипели где-то во тьме, словно створки высоких, до небес, ворот. Они били друг о друга ветвями – и казалось, это стучат копыта коней во внешнем дворе замка. В завываниях ветра звенели взволнованные голоса.
– Ну вот мы и на месте, – сказала Госпожа, и мы через увитую темным плющом арку въехали в холм… нет, прямо во двор замка, расцвеченный багряным полыханьем факелов, украшенный множеством ярких флагов.
Отовсюду звучали голоса, я видел лица – почти человечьи, если не приглядываться; крепостные стены обступили двор со всех сторон, я обернулся, но оказалось, мы уже слишком далеко, я не увидел ворот, только всадников, спешащих к ним слуг, предпраздничную суету; какие-то твари шныряли между ногами, похожие на псов или кошек, но это были не псы и не кошки. Призывно звучали свирели. Луна сияла над замком, словно исполинский, вбитый в небо гвоздь.
Время бояться прошло. Спрыгнув с колесницы, я склонил голову перед Госпожой и подал ей руку. Вокруг все продолжали заниматься своими делами, но я чувствовал на себе пристальные взгляды. Выжидательные, оценивающие.
Спокойно и величественно, как и подобает королеве, Госпожа ступила на шелковистую траву. Ее пальцы на моей ладони были почти невесомыми.
– Будешь моим кавалером на эту ночь, Кузнец?
– Почту за честь.
Она кивнула, едва заметно улыбнувшись. Я не сомневался: все, кому следовало, нас услышали.
Мы направились к замку. Гости поспешно расступались, кланяясь и прикладывая руки к груди. В моих глазах рябило от изумрудных, бирюзовых, васильковых одежд… от колких, бросаемых украдкой взглядов.
Воздавая почести Госпоже, они поневоле склоняли головы и передо мной. И многим это не нравилось.
Мы шли медленно. Я легко подстраивался под шаги Госпожи: во мне словно бы проснулся некто древний и знатный, умеющий двигаться так, как принято при дворе. Моя осанка, мой взгляд, моя уверенность – они принадлежали кому-то другому и все-таки были моими. Сейчас – моими.
Замок приближался. Всё в нем: форма башен и стен, то, как плотно были пригнаны друг к другу камни кладки, едва заметная резьба над воротами, даже сам запах, исходивший от него, – яснее ясного говорило о его возрасте.
Где-то высоко в небе лениво хлопали на ветру невидимые стяги. Я слышал за спиной шорох листьев и шорох голосов – легкий, едва различимый. Я шел, не глядя под ноги, шел прямо в оскаленные ворота замка, и уже не чувствовал ног, и не мог думать ни о чем, только о том, насколько же он древний, этот замок, который сейчас поглотит меня. Когда его строили, в этих краях еще не было людей… если они вообще были где-нибудь в те времена.
Во рту растекся горький тошнотворный привкус. От дыхания замка кружилась голова и все вокруг делалось размытым.
Мой сапог зацепился за что-то, и я едва не упал. Ставшая неожиданно твердой рука Госпожи удержала меня.
– Боишься, Кузнец?
Ничего лучше она не могла бы сейчас сказать.
– Разве могу я быть настолько неблагодарен, чтобы бояться чего-либо рядом с моей Госпожой? Разве могу я быть настолько маловерен, чтобы допустить мысль, будто кто-либо с ведома моей Госпожи нанесет мне хотя бы малейший вред?
Она даже не взглянула на меня.
– Я ошибалась в тебе, Кузнец. Ты не только отважен, но и умен.
Но я не был умен. Я просто был упрям, очень упрям.
Мы вошли в длинный коридор, озаряемый медовым сиянием светильников, и здесь тоже были гости, которые расступались и кланялись. Я старался не смотреть им в глаза. Звуки наших шагов гасли, едва коснувшись стен. Там, между светильниками, проступали вырезанные из камня узоры; мой взгляд то и дело возвращался к ним, как будто в этих перетекающих одна в другую линиях была сокрыта опасная тайна. В похожие узоры складывались и разноцветные плиты у нас под ногами. Иногда на миг-другой мне казалось, что я различаю в узорах фигуры и как будто вижу сценки, какие изображают резчики в церквях, но только это были сценки из других времен, прежних, – тех, когда еще не существовало даже этого замка.
С каждым шагом я все отчетливей видел то, что таилось в узорах. Я хотел остановиться, готов был повернуть назад, и я бы повернул, но Госпожа, догадавшись, бросила на меня насмешливый взгляд.
Сердце билось, как птаха в тугом силке. Я знал, что, разгадав смысл узоров, уже никогда не смогу возвратиться, даже если Принц-из-холмов отпустит меня, даже если все его гости разом позабудут о моем существовании.
Госпожа на миг смежила веки, а потом, отвернувшись, продолжала шагать. Ровная спина, милостивые кивки наиболее знатным гостям. Ничего не изменилось. И я не сомневался, что мне примерещилось едва заметное пожатие пальцев.
Я закрыл глаза. Она небрежно вела меня: шаг, другой, пятый… а потом я почувствовал, как стены раздались вширь, открыл глаза и увидел зал, озаренный светом бесчисленных свечей. Свечи были повсюду: большие, маленькие, разноцветные, фигурные, простые… Они источали диковинные ароматы, почти заглушавшие истинный дух замка. И я ничуть не удивился, когда понял, что их пламя – всегда ровное и прямое, словно это не свечи, а заколдованное войско, вскинувшее в приветствии огненные клинки.
И еще – они не порождали теней. А может, это гости, заполнявшие зал, их не отбрасывали.
Я никогда не видел столько знатных господ, даже в тот раз, когда лорд Харпер праздновал свадьбу своей старшей дочери. Должно быть, подумал я, они собрались здесь со всей страны, не иначе.
Повсюду стояли богато убранные столы и сверкающие фонтаны, и гости ходили между ними с кубками в руках. Два толстяка, сверкая перстнями, улыбались друг другу и говорили о чем-то забавном. Юноша с куценькими усами забрался на скамью и вещал, взмахивая руками то ли для пущей важности, то ли чтобы не свалиться; его раззадоривали вопросами и добродушно посмеивались. В дальнем конце зала пели, и я заметил на небольших помостах жонглеров. Слева промелькнула и скрылась в толпе неприметного вида девица, которая вела перед собой на тонких проволочках куклу-епископа. Справа от нас, возле одного из гигантских, пышущих жаром каминов, три кавалера играли в мяч, а дамы увлеченно обсуждали все их удачи и промахи. Неподалеку показывал фокусы с кольцами уродливый носатый коротышка. Белый кролик в шутовском колпаке танцевал на задних лапах, а когда ему хлопали, кланялся; убаюкивающе звенели серебряные бубенцы.
Но все это продолжалось лишь несколько мгновений, пока нас не заметили. Тотчас разговоры оборвались, движение прекратилось. Перепуганный кролик дал стрекача и скрылся где-то под столами. В наступившей тишине было слышно, как звенят бубенцы на его желто-зеленом колпаке; у камина катился по полу золотистый мяч.
И снова гости расступались, и мы шли – дальше и дальше, через весь зал, к королевскому столу. Он был словно упавший сюда с неба громадный сверкающий полумесяц.
Я, хоть и увидел за одну эту ночь столько чудес, все же поразился его златотканым скатертям, изысканным блюдам, содрогнулся при виде властных лиц и роскошных одежд гостей, что собрались там. Пожалуй, подумал я, мне легче было бы панибратски хлопнуть по плечу лорда Харпера, чем сесть на одну скамью с этими господами.
Только сейчас я осознал, что на мне по-прежнему моя неказистая одежка. Я был словно деревенский дурачок, по ошибке угодивший в совет старейшин.
И все-таки мы шли к столу в полной тишине, почтительной и напряженной. Я держал голову ровно и, чтобы случайно не встретиться взглядом с кем-нибудь из гостей, разглядывал закрывавшие стены полотнища. Все они словно бы сливались в один большой гобелен. На нем не было узоров, что так напугали меня в коридоре, только цветы, деревья да причудливые твари. Из-за сквозняков ткань едва заметно колыхалась. Пару раз мне почудилось, будто я слышу скрип стволов и скрежет, с которым трутся друг о друга ветви.
Мы были уже перед королевским столом, когда с левого его конца прогремел хрустальный смех.
– Наконец-то!
Я взглянул туда и обмер.
– По правде говоря, мне следовало догадаться, королева! «Зачем вам Кузнец»!
– Ты требуешь от меня ответа?
Принц-из-холмов вскинул свои холеные белоснежные руки:
– Как вы могли такое подумать! Сегодня священная ночь банфиса, и нас ждет долгожданный пир. Вы даровали мне прекрасную даму и решили взять себе в кавалеры Кузнеца. Я благодарю вас и склоняю голову перед вашей мудростью. Садитесь же к столу, и начнем.
– Просим, просим к столу! – подхватили гости. Они хлопали в ладоши и радостно смеялись. Какой-то долговязый господин с пышной бородой по-свойски подмигнул мне, несколько юношей, звеня золотыми браслетами, вскинули кубки. Я чувствовал на себе украдкой брошенные взгляды дам – оценивающие и призывные.
Наконец мы заняли два места на правом конце полумесяца. Госпожу там ждал высокий резной трон, меня – кресло пониже и попроще.
Едва мы сели, свечи вспыхнули еще ярче и все пришло в движение. Кавалеры вернулись к своим играм, дамы – к перешептыванию и смешкам. Жонглеры и кукловоды с удвоенным пылом принялись развлекать публику. Музыканты, что сидели внутри громадного полукруга, очерченного нашим столом, играли сладостно и вдохновенно. Черты одного из них показались мне знакомыми, но голова моя в тот момент была занята другим.
За все это время я сумел ни разу не взглянуть на Кристину – кроме того, самого первого, когда Принц воскликнул: «Наконец-то!» Она сидела рядом с ним, стройная и бледная, с едва заметной улыбкой на устах. Я с горечью подумал, что зря старался. Она знала, чего хотела, и получила это: волшебного принца на белом коне, принца, который увез ее в свое королевство.
Но даже понимая это, я по-прежнему желал ее.
Веселье было в самом разгаре. Гости благосклонно наблюдали за трюками жонглеров и фокусами карлика; то и дело звенели кубки, и вино лилось рекой. Кто-то крикнул музыкантам, чтобы не ленились, и, когда те начали играть «Яблоки в потоке быстром», многие пустились в пляс. Мелодия слегка отличалась от обычной, чаще и резче меняла ритм; потом музыканты вплели в «ожерелье» «Весенний рой», «И дождь прольется», «Стрекозу»…
Я сидел, не шелохнувшись, и не притронулся ни к одному из блюд. Моя Госпожа со странным выражением на лице глядела на танцующих и слушала музыкантов.
Когда мелодия стихла, Принц встал и поднял золотой кубок, украшенный чеканкой в виде змеи, которая пожирала саму себя.
– Вина королеве! Я хочу выпить за ее величие и мудрость!
Не глядя, она протянула мне свою хрустальную чашу.
Я поднялся – отчаявшийся, пустой, словно эта чаша. Время шло, а я так ничего и не сделал для своего спасения. Так и не решил, как же мне быть с Кристиной.
В ближайшем кувшине было пусто, и в следующем, и в еще одном. Так я дошел до середины стола: там никто не сидел, но было не протолкнуться от пирующих, которые подходили, чтобы наполнить кубки.
Принц тем временем, скалясь в улыбке, славословил Госпожу:
– Воистину, во всех трех мирах и пяти уделах не сыщется такой прозорливой и справедливой королевы! Такой милосердной и такой многомудрой. Каждый ее совет – словно глоток из чистого родника. Я возношу королеве хвалу за то, что благодаря ей нынче рядом со мной сидит моя невеста!..
Не выпуская из рук кубка, он повернулся к Кристине и поцеловал ее. Кубок на миг качнулся, несколько капель упали на ее платье.
Меня как будто приворожили: я стоял у стола с полной чашей, со всех сторон меня толкали чьи-то нетерпеливые ладони, локти, кто-то шкодливо ущипнул меня за бедро и отбежал, мелкий, хвостатый.
Я не мог оторвать глаз от Кристины. Вот она сидит рядом с Принцем, который продолжает говорить. На лице у нее легкая счастливая улыбка. Глаза темны и бездонны. Вот она, улучив момент, поднимает руку и, мельком взглянув вниз, стряхивает капли вина с платья.
Презрительно. С отвращением.
Я поспешно отвернулся и стал проталкиваться прочь от стола. Кто-то налетел на меня и едва не сбил с ног. Вино из наших чаш плеснуло во все стороны, рядом гневно закричали. Крепкий жилистый старик, толкнувший меня, закричал в ответ, дескать, смотреть нужно под ноги, а у кого глаза не на месте, тот пускай пеняет на себя. Здесь, видно, знали его скверный нрав, потому что молча посторонились.
Я остался с полупустой чашей и снова вернулся к столу. Старик шел за мной по пятам.
Когда я доливал вино, он шепнул как бы в никуда:
– Едва разрежут пирог – беги к единорогу. За ним лестница на голубятню. Поднимешься и выпрыгнешь из летка. Промедлишь – пропал. Дождешься двенадцатого удара – пропал. Съешь или выпьешь что-нибудь – пропал. Ну, – добавил он, повысив голос, – чего возишься?! Налил – отходи.
По крайней мере, при дворе Принца он научился разборчиво говорить.
Я вернулся и подал чашу Госпоже. Полную по самые края. Не расплескав.
Она небрежно приняла и, не глядя на меня, твердо сказала:
– Я ведь тебе велела: и думать забудь. Кристина сделает то, на что согласилась.
– Да, Госпожа.
Я склонил перед нею голову. Так она не видела моего лица, а я сейчас вряд ли смог бы обмануть ее. Во мне не было ни капли смирения, только упрямство и надежда.
– Помни о моих словах.
Она отвернулась, и я наконец сел. Левый глаз щипало – в него попали брызги от вина. Пока Госпожа отвечала на здравицу Принца, я украдкой смочил палец слюной и протер глаз.
Какое-то время все передо мной расплывалось, я поморгал, слегка тряхнул головой… и зрение мое наконец сделалось таким четким и зорким, как никогда прежде.
Я не закричал, потому что в горле у меня пересохло, и не вскочил с места, потому что… нет, вовсе не из-за Кристины. В тот момент я позабыл о ней, впервые за ночь.
Просто я не знал, куда бежать. Просто не знал, куда мне бежать…
Там, где я родился, одно время жил безумец, которого считали провидцем. Иногда он и впрямь говорил о том, чего еще никто не знал и что потом сбывалось. Мне и Пэгги он как-то сказал, чтобы мы держались подальше от пряников, но мы, глупые… впрочем, сейчас это уже не важно. А важно то, что о таких, как он, говорят: «не от мира сего». И даже самых разумных считают немного безумными.
В ту ночь я понял, почему они такими становятся.
Я одновременно видел два мира. Правым глазом – прежний, где в волшебном зале пили за Госпожу знатные гости. Левым – новый, а точнее, древний мир. Другой.
В том древнем мире зал был не залом, а бесконечным пространством, чьи пределы терялись в туманной дымке. Повсюду возвышались странные колонны – расширяющися кверху, поросшие редким жестким волосом или, может, щетиной. Я поднял голову: потолка не было, только всё тот же туман, который был подсвечен изнутри золотистым сиянием, почти осязаемым, пушистым и теплым. Хотелось протянуть руку и погладить его.
На месте фонтанов стояли пурпурно-стеклянные деревья… впрочем, нет, по правде, фонтаны и были деревьями… на их ветвях сидели птахи с таким ярким опереньем, что глазам делалось больно. Они пели-журчали, и песни их были сладостными и мучительными одновременно.
Весь пол в зале, сколько я мог видеть, был устлан серебристой листвой, и она тихонько звенела под ногами гостей, и от этого, как и от птичьих песен, хотелось рыдать; душу до краев переполняли счастье и тоска.
Но диковиннее всего были гости. Первым я заметил того носатого коротышку, что показывал фокусы с кольцами. Только теперь он был не коротышкой, а долговязым существом, кости которого выпирали из-под кожи под самыми немыслимыми углами. На нем не было даже исподнего. По бледно-желтой коже пробегали алые искорки. Близко посаженные глаза смотрели с легкой грустью в никуда, а бескровные губы то и дело прижимались к огромному – раза в три длиннее прочих – указательному пальцу, как к флейте. Из пальца вылетал рой всё тех же искорок, но раскрашенных в другие тона, они рассыпались по залу и таяли, наполняя ее диковинным запахом. Так, наверное, могла бы пахнуть древняя история, рассказанная осенним вечером, – история о падении и изгнании.
Я перевел взгляд налево, к дальнему камину. Трое игроков в мяч по-прежнему были там, но изменились до неузнаваемости. Длинные ястребиные носы, желтые глаза с черной крапиной зрачка, когтистые руки… и мяч оказался вовсе не мячом. При каждом броске седая заплетенная косица на нем взлетала вверх – как рука утопающего, протянутая в последней мольбе к небесам.
Рядом два бывших толстяка, а на самом деле – два жилистых воина, сидели за столиком для игры в фидхелл. Молча двигали фигуры, молча глядели друг другу в глаза. Я вдруг отчетливо понял: играя, они всего лишь проявляют то качество, что в них есть. Никаких случайностей, никакого азарта. Ставка – жизнь одного из них.
Юноша с куцыми усами оказался могучим старцем. Он аккомпанировал себе на небольшой арфе и глубоким сочным голосом читал поэму о том, «как бились за власть деревья». Его слушали замерев, только губы у некоторых беззвучно двигались, повторяя заветные слова.
Я скользил взглядом по толпе: получеловечьи-полузвериные лица, глаза с вертикальными зрачками, несоразмерные тела, босые ноги с перепонками, когтями, мехом… Древний народ, обитавший в этих краях издавна. Настоящие хозяева прежних времен.
Их время прошло… или это нам только кажется?
Я отвернулся – и встретился глазами с тем бородачом, что по-свойски подмигивал мне, когда мы с Госпожой подходили к столу. Вот он-то остался тем же, кем и был… почти. Когда я улыбнулся ему, бородач добродушно оскалился в ответ. Распахнулась пасть, широкая и бездонная, в ее глубине мелькнули три алых языка, мелькнули и спрятались за рядами тонких острых зубов. И бородач снова подмигнул мне. Теперь так, словно мы с ним были здесь единственными, кто знал некую тайну.
Он понял, что со мной происходит? Или просто потешался над никчемным смертным?
И если понял он…
Я взглянул на Госпожу, которая как раз завершала ответную здравицу.
Вот теперь я осознал, что она имела в виду, когда говорила об именах и о возрастах. Госпожа стояла у края стола, не двигаясь с места. И в то же время она пребывала в непрестанном движении: лицо ее да и все тело менялось, как бы за миг проживая всю жизнь. Вот она – Дева с юной улыбкой на устах, вот – уже Мать с чуть тронутыми сединой висками, а вот и тошнотворная Старуха, само воплощение смерти и разрушения.
Я испугался, что она сейчас почувствует мой взгляд, обернется и наверняка догадается обо всем. Я поспешно опустил глаза, затем снова посмотрел на гостей…
Я видел их сразу в двух ипостасях: прежними и… настоящими? Между теми и другими подчас пролегала невообразимая пропасть, как между пухлощеким младенцем и покрытым струпьями стариком… да нет – большая, намного большая.
Меня словно разорвали пополам, и каждая половина видела свое. Долго выносить такое невозможно.
Теперь я знал, почему все провидцы рано или поздно становятся безумцами. Я готов был вырвать себе глаз, только чтобы это прекратилось. Просто не знал, который из двух.
Меня всего трясло, горло пересохло, и я бездумно потянулся рукой к кубку.
Кажется, все же никто не заметил, что со мной происходило. Хорошо. Значит, я еще мог убраться отсюда… если Госпожа будет ко мне снисходительна и если я…
Руку словно судорогой свело. Я медленно, делая вид, что просто передумал, опустил кубок на стол.
Оглянулся на состарившегося Тома. Он смотрел на меня, чуть прищурясь, не переставая играть. Кивнул. Отвернулся к соседу и что-то проворчал, тот выдавил в ответ кислую ухмылку.
Вокруг нас, словно диковинные дети в предвкушении главного подарка, веселились подданные Принца. Их песни, беседы, хохот были почти осязаемы – скопище взбаламошных птиц, бьющих крыльями и хвастающих друг перед другом своим опереньем.
И вдруг сквозь весь этот шум, как пес сквозь птичью стаю, пролетел звенящий хрустальным азартом голос:
– Моя королева! Как же так: ваш Кузнец ни разу за всю ночь не поднял кубка в вашу честь?! Ужели он дерзает пренебрегать вами?
Теперь тишина расходилась вокруг нас кругами – как складки на воде.
Я впервые поднял взгляд на Принца. Тот ничуть не изменился, в обоих мирах он выглядел одинаково. Вот только левым глазом я различал, как сквозь его одежды, даже, казалось, сквозь кожу, пробивался свет, но свет словно бы заемный и пригасший. Как отзвук древнего могущества. Как эхо былых свершений, напоминание о них; словно возмездие, расплата.
Я встал и смотрел на него, он – на меня, откровенно потешаясь. И гости молчали и ждали, и им тоже было… да просто забавно. И Госпожа смотрела на меня со снисходительной полуулыбкой, дескать, ты же не только отважный, но и умный. Давай, покажи его, свой ум, докажи, что достоин быть моим кавалером на священном пиру.
Я сморгнул, взял в руки кубок. Улыбнулся им всем так же, как улыбался отцу, когда он сказал, что отдает меня в обучение мастеру Виллу.
– Госпожа! Не годится простому смертному после Принца поднимать за вас здравицу. Честь, которую вы оказали мне, и так чрезмерна, и… – Я покачал головой, удивляясь: откуда берутся слова?! – Ах, Госпожа, не должно простому кузнецу осквернять ваше имя своими устами, ваш образ – своим взглядом! Кто я такой, чтобы пить кубок за ваше здоровье?! Пусть ваши подданные вырвут мне язык, если я осмелюсь когда-нибудь сделать это!
И я выплеснул вино себе под ноги.
Ах, как они все смотрели на меня! Как они смотрели!..
Но мне было все равно. Я видел только Кристину, только ее взгляд.
Она испугалась.
За меня!
Принц медленно захлопал в ладоши.
– В который раз преклоняюсь пред вашей прозорливостью, моя королева! Какой редкий образец. Умен, смел, красноречив! Не хуже того, что был в прошлый раз. По-моему, он достоин подарка.
– Подарок, подарок Кузнецу! – подхватили гости.
– Ну что же, проси чего хочешь, – сказала мне Госпожа.
Я покачал головой.
– Вы дали мне больше, чем я когда-либо осмелился бы вообразить!
Улыбка сошла с ее лица, оно сделалось твердым и безжизненным.
– От моих подарков не отказываются.
– Не смею отказаться и я. Однако выбор за вами, и я приму все, что бы вы ни даровали мне, с высочайшими благодарностью и смирением.
Она посмотрела мне прямо в глаза: Старуха, Дева, Жена. Я видел, как менялись ее лики, один за другим, в вечном круговороте. Выворачивающее душу зрелище. Но я выдержал его.
– Не хочешь осквернять мой образ своим взглядом? – переспросила она. – А смотришь с вызовом. Дерзко смотришь. – Она властно протянула руку. – Дай мне свой нож.
Я надеялся, что она забыла о нем, если знала вообще. Конечно, она знала. И конечно, не забыла.
Я вынул нож и протянул ей рукоятью вперед.
– На колени!
Я опустился прямо в лужу вина. Гости зашушукались, подступая ближе. Предвкушая.
Она не спускала с меня глаз. Я – с нее.
– Возьми. – Тронув пальцем лезвие, Госпожа вернула мне нож. – Отрежь нижний край моего плаща. – И повернулась спиной.
Я сделал все, как она приказала, и рука ни разу не дрогнула. Получилась ровная полоса. Я подал ее Госпоже вместе с ножом.
– Нет, – сказала она. – Это подарок. Закрой лентой один глаз, чтобы впредь помнил о смирении.
Я молча поклонился и повязал ленту так, чтобы она закрывала мой левый глаз. Я хотел было поцеловать руку моей спасительнице, но Госпожа отстранилась и жестом велела мне подняться с колен. Тотчас по знаку Принца музыканты заиграли веселее.
– В круг, в круг! – закричали со всех сторон.
Бросив свои забавы, гости брались за руки. Я оказался между трехъязыким бородачом и Госпожой, меня подхватило и повлекло гигантское кольцо, змея, пожирающая свой хвост; мы мчались по залу, перепрыгивая через скамьи, петляя, но не разрывая цепи. Музыка пронзила меня, накрепко приковала к себе невидимыми нитями, и я двигался, не думая о том, как и почему, – был ритм, и я повиновался ему: мчался вместе со всеми, плясал на месте, сходился с теми, кто стоял в цепи напротив, и снова отбегал, подпрыгивая, выделывая такие коленца, каким позавидовал бы и Роб Капюшон. Сколько это длилось? Не знаю. Помню только, что в какой-то момент передо мной оказалась Кристина, и я, пробегая, успел шепнуть: «Будь готова. Сразу после пирога» – потом нас увлекло в разные стороны, и всё продолжилось, и длилось вечность.
Когда музыка наконец стихла, я оказался посреди зала, взбудораженный и немного запыхавшийся. Рядом стояла Госпожа, она твердо взяла меня за руку, и мы пошли на наши места. Слышала ли она то, что я шепнул Кристине? Я мог только гадать.
Гости спешили к столам, чтобы промочить горло и поделиться впечатлениями. Музыканты, передохнув, сыграли еще одну песню.
А потом настал черед пирога.
Никто ничего не говорил, не было никаких знаков. Просто все вдруг как-то притихли и начали как бы невзначай сходиться к нашему столу. Справа, за гобеленами, гулко прокашлялся колокол.
– Пора, – сказал Принц.
Он хлопнул в ладоши – и тотчас к нему подошел высокий мальчишка в простом шерстяном плаще. Отвесив поклон, мальчишка протянул Принцу длинный нож. Поверхность лезвия была, словно инеем, подернута легкой патиной, рукоять – из пожелтевшей кости, с каким-то мелким узором.
– Бери, – сказал Принц Кристине.
Она приняла нож спокойно и торжественно, словно делала это ежедневно.
Гости стояли плотной взволнованной толпой уже возле самого стола. Нервно раздувались ноздри, блестели глаза. Вдруг по залу пронесся рокот тимпанов, а через пару мгновений в него вплелся торжествующий возглас горна.
– Пирог! – воскликнул Принц.
И его внесли: отодвинув в сторону гобелен, на котором лев сражался с единорогом, двенадцать слуг вошли, удерживая на плечах огромный поднос. Он тяжело покачивался и как будто прижимал их к полу своим весом – румяный, ароматный, покрытый сверху разноцветной глазурью. Больше всего он напоминал заснеженную вершину горы, на которую разом просыпались сверкающие звезды.
Кто-то из гостей, не сдержавшись, захлопал в ладоши, другие тихо восклицали:
– Смотрите! Смотрите, какое чудо!
Пирог поставили в центре стола и окружили двадцатью пятью полосатыми свечами из красного и белого воска. С ними было что-то не так, и я не сразу понял что. Огоньки этих свечей – одни во всем зале – колыхались и подрагивали. Я не сомневался, что, если сниму повязку, мой левый глаз увидит их точно такими же. Просто полосатыми свечами.
– Должен сказать, – начал Принц, – что нынешний пирог особенно удался. Под этой глазурью скрыто множество вкуснейших сюрпризов. И каждому достанется по одному из них, если, конечно, королева пира никого не обделит. А теперь, – велел он Кристине, – задуй свечи.
Я сидел – кажется, единственный во всем зале. Даже Госпожа теперь поднялась и с жадным вниманием следила за Кристиной. Огоньки свечей трепетали, хотя сквозняков не было. Кристина подошла к пирогу, отложила нож и чуть наклонилась, вглядываясь в пламя.
Она смотрела так долго, что я было решил: там, в оранжевых пляшущих лепестках, ей открылась некая тайна. Никто ни словом, ни жестом не осмелился торопить ее. Все ждали. Но когда она наконец подула, многие вздрогнули от неожиданности.
Кристина дула – и свечи гасли одна за другой. Сперва погасли дальние, с внешнего края стола, хотя я не мог понять, как вообще она могла их затушить: между нею и свечами возвышался пирог. И все-таки они склоняли перед ней пламенные клинки, а потом оставались безжизненными, истекающими дымом. В зале запахло еловыми ветками и осенними цветами.
Кристина дула, и дула, и дула на огоньки. Последние два оказались самыми стойкими, хотя эти свечи стояли прямо перед ней. Они держались дольше других, пламя билось, как припадочное, но не гасло.
Я краем глаза заметил, как Госпожа едва заметно шевельнула губами. Не выдох – тень выдоха…
Огоньки вздрогнули… исчезли.
– Ну, с этим покончено, – сказал Принц.
Все свечи стояли мертвые, тонкие струйки дыма тянулись к потолку. – А теперь угости нас пирогом. Только смотри, чтобы он был разделен по-честному. Каждый должен получить свою долю.
Тишина в зале стояла такая, что ее можно было резать ножом. Молчали не только гости, сам мир, казалось, замер.
Кристина взялась за костяную рукоять и, приставив острие к самой верхушке глазированной горы, мягко нажала. Лезвие вошло с едва слышным потрескиванием – это раскалывалась глазурь. Потом, когда нож вошел в пирог наполовину, из разреза медленно потекли густые темно-красные струйки. Они скатывались по крутому склону «горы» и собирались внизу в небольшую кляксу.
– Подобное к подобному посредством подобного, – тихо сказала Госпожа. Она смотрела на пирог с напряженным ожиданием.
У Кристины чуть дрогнули руки, но она не остановилась и продолжала разрезать пирог. Клякса разрасталась, тянула во все стороны свои куцые лучи.
Принц, словно нетерпеливый мальчишка, макнул палец и облизал его с блаженной улыбкой на лице.
– Отменный клюквенный сок! – провозгласил он. – Пирог удался на славу!
Гости захлопали в ладоши, засвистели. Кто-то громко причмокнул.
Кристина двумя ловкими движениями отделила первый кусок и подала Принцу. Тот впился в сдобную мякоть с едва слышным гортанным урчанием. Вокруг толпились гости и протягивали к Кристине пустые тарелки. Она только успевала накладывать, уже не останавливаясь и не обращая внимания на липкий сок, забрызгавший пальцы, рукава, подол платья. Лишь изредка прерывалась, чтобы утереть тыльной стороной ладони пот со лба или сдуть непослушный локон, а так – резала, резала, резала не переставая.
Я не сразу сообразил, что Госпожа и не думает идти к пирогу. Когда я поднялся, чтобы принести ей порцию, она покачала головой.
– После сегодняшней ночи мне это уже будет ни к чему. Я знаю, Кузнец: ты не понимаешь. Твое счастье. Как там говорится в вашей книге? «Знания порождают тоску»?
Я молча кивнул.
– Смотри, и слушай, и запоминай. Говоря вашим языком, такое случается раз в несколько веков.
– О чем вы, моя Госпожа?
– Игроки в фидхелл называют это рокировкой королев. Твоя Кристина, когда наступит ее черед, – назовет освобождением.
Я почему-то вспомнил те узоры в коридоре – те, что испугали меня до полусмерти. В словах Госпожи, как и в них, крылась великая и зловещая тайна. Сокровенная истина прежних эпох.
Она была права: я не понимал. И рад был этому непониманию.
А гости все тянулись к пирогу и, получив свою порцию, разбредались по залу, чтобы насладиться угощением. Они набрасывались на пирог, жадно подбирали губами крошки, жевали с наслаждением и как будто даже сладкой мукой, потом облизывали пальцы и тотчас становились в очередь за добавкой.
Но как такое могло быть?! Если сложить все порции, которые уже раздала Кристина, то получился бы не один – три или четыре пирога. Я присмотрелся к нему внимательнее: каждый раз, когда она отрезала, пирог действительно уменьшался, но стоило отвести глаза – и он становился чуть больше.
Пирог как будто очень медленно пульсировал. Может, даже рос.
Это пугало, но много хуже было то, что Кристина могла простоять вот так весь остаток ночи, а потом… потом, понял я вдруг, мы останемся здесь навсегда. Бежать будет поздно.
Если уже не поздно.
Я оглянулся на Тома: он вместе с другими музыкантами лениво наблюдал за пирующими и время от времени перекидывался словом-двумя. Заметив мой взгляд, Том поднял стоявший у его ног кубок, отпил и подмигнул мне.
Потом он неспешно прошествовал ко столу. Потянулся к кувшину с вином, но вдруг, отставив кубок, озадаченно крякнул. Мимо как раз проходил бородач – тот самый, с тремя языками. Он явно спешил уединиться со своей, уже второй по счету, долей пирога.
– Странно, – пробормотал Том. Он не отводил взгляда от тарелки бородача.
– Что такое?! – резко спросил тот.
– Да вот, господин, диву даюсь: с чего это вам отмерили такую маленькую порцию? Это, конечно, не моего ума дело… а все же, если приглядеться, и самому распоследнему болвану будет ясно, что у иных-то порции побольше вашей. Вон у того уважаемого старца – ну не меньше осьмушки. – Том ткнул наугад пальцем в толпу.
– Что за вздор ты мелешь?! – рассердился бородач. Взгляд его перескакивал с одной тарелки на другую, пальцы побелели.
– Эй, смертный, – окликнула Тома Госпожа. – Держи-ка свой язык за зубами и не суйся куда не следует.
– Да я ведь и держал, со всем моим почтением. – Том был само послушание, само раболепие. – Это ведь господин меня спросил – ну я и ответил по совести.
– Так значит, – вмешался бородач, – в его словах была правда? Интересно, кого еще, кроме меня, обделили? И по чьему слову?.. – Он говорил тихо, вкрадчиво, но все в зале мигом замолчали и уставились на него.
– Ты кого-нибудь обвиняешь? – спокойно спросила Госпожа.
Они стояли друг против друга, и воздух между ними звенел натянутыми струнами.
Бородач отвел взгляд первым.
– Ты, – повторила Госпожа, – кого-нибудь обвиняешь?
– Никого, – проворчал он.
Тишина начала расползаться как талый лед: то там, то здесь вскипали короткие тихие беседы. Вскипали ровно до той поры, пока по говорящим не скользила хрустальным взглядом Госпожа, – тогда гости замолкали и расходились, но тень разговоров оставалась: едва слышное эхо, едва заметная прогорклость на небе.
Теперь все украдкой заглядывали друг другу в тарелки. Даже Принц! И все старались при этом никому не показать собственный кусок.
Госпожа наблюдала за ними с презрительной усмешкой.
– Детьми, – сказала она, не оборачиваясь, – вы понимаете нас лучше. Иначе и быть не может, верно?
Я промолчал.
Как раз в этот момент две дамы заспорили на весь зал тонкими птичьими голосами: узколицая обвиняла кудрявую в том, что та нарочно стала в очереди за пирогом перед ней и поэтому взяла себе больший кусок. Кудрявая фыркнула и заявила, дескать, это у кого еще больший. А если вспомнить прошлый пир…
Через мгновение, отшвырнув пустые тарелки, они уже вцепились друг в дружку. Во все стороны полетели клочья волос. Вдруг узколицая выхватила из рукава стилет и одним уверенным движением рассекла сопернице горло.
Гости отшатнулись. Кудрявая голова покатилась по полу, оставляя за собой след из крупных лиловых жужелиц, которые, петляя, разбегались во все стороны.
В зале разлился терпкий аромат. Кого-то стошнило.
– Клянусь треснувшим Камнем и кипящим Котлом, довольно! – Выпрямившись во весь рост, Госпожа обводила яростным взглядом гостей. – Вспомните о Зароке! «Все дрязги и свары останутся снаружи, никто и ничто не ввергнет нас во вражду, покуда длится банфис Четвертины». Или ваши слова стоят не больше ореховой скорлупы?!
Слишком поздно. Ее не слушали. Гости накинулись друг на друга, рвали из рук чужие тарелки, выхватывали недоеденные куски. От воя и криков закладывало уши. Они сражались всем, что подворачивалось под руку: подсвечниками, мячами, туфлями, кто-то колотил соперника арфой, другой впился в щеку дамы и не разжимал челюстей, даже когда ему воткнули в живот скрученную клином тарелку.
Воздев руки к потолку, Госпожа шагнула прямо в центр этой бойни. Голос ее гремел, хлестал бичом. Хвала Господу Распятому, я не помню ни слова из того, что она говорила. Но гости, услышав ее, вздрагивали и замирали. Она шествовала мимо них – и усмиряла взглядом, голосом, самой осанкой.
Еще немного – и порядок восстановится…
Кристина уже стояла рядом со мной.
– Куда? – только и выдохнула она.
Я схватил ее за руку, потянул влево. Прочь от стола, прочь от гостей.
Пока еще есть время.
Перед нами словно из ниоткуда возник трехъязыкий бородач. Оскалившись, ударил всей пятерней. Я не успел уклониться, его ногти – неожиданно длинные, больше похожие на когти рыси – рассекли мне кожу на щеке и сорвали с глаза повязку. Я пошатнулся, вскрикнул от боли.
Бородач шагнул, чтобы добить, и тоже закричал, как будто глумился надо мной:
– Бежим!
Кристина встряхнула меня за плечи и рукавом вытерла кровь с моей щеки. Бородач за ее спиной оседал. В его паху вызывающе покачивалась желтая костяная рукоять с мелкой резьбой.
До гобелена оставалось всего семь шагов; на предпоследнем, не удержавшись, я бросил взгляд назад.
Могущество Госпожи было велико, однако же не беспредельно. Она шагала сквозь обезумевшую толпу, и та, присмирев, расступалась перед ней. Но стоило Госпоже отойти от стола, как гости тотчас набросились на пирог.
Мой правый глаз видел все то же: отвратительную свалку, бой всех со всеми. Левым, смахнув капавшую со лба кровь, я разглядел остатки пирога, из которых гости жадно выцарапывали сияющие звезды. Выцарапывали и пожирали, отшвыривая тесто прочь. Куски пирога валялись по всему залу, их втаптывали прямо в серебристые листья.
Звезды были размером с кулачок младенца. От их нестерпимо яркого света даже у гостей выступали слезы. За каждую звезду сражались с остервенением, и Принц был там же и тоже рвал горло соперникам. Вдруг он словно почуял мой взгляд: вскинул голову и завертел ею, высматривая кого-то в зале.
– Бежим же!
Кристина стояла возле гобелена. Над нею лев и единорог сошлись в последней битве: переплетенные гривы, скрещенные лапы, оскаленные морды… всего три или четыре алые капли на изумрудной траве. Пока еще только три или четыре.
Я зашарил руками по полотнищу – оно ускользало, прогибалось, и нигде не было ни щели. Я снова вытер кровь с лица, разлепил левое веко…
Прямо перед нами был сочащийся туманом узкий коридор. Справа и слева в нем – дверные проемы, подсвеченные багряным. На уровне груди – мокрая шкура. Ее распяли между двумя колоннами, привязав лапы серебристой канителью. Пожалуй, мы могли обойти колонны: и справа, и слева от них был лишь туман, – но я откуда-то твердо знал: нельзя. Если хотим сбежать из зала, дорога у нас только одна. Между колоннами.
Я еще раз толкнул шкуру рукой – и ее выпотрошенная голова вдруг оборотилась ко мне. В пустых глазницах вспыхнули огоньки.
– Нож! – подсказала Кристина. Я и думать о нем забыл после того, как Госпожа вернула мне его.
Я потянулся к голенищу – и тотчас где-то в вышине ударил колокол. Громче небесного грома, яростней Господнего гнева.
Я выронил нож и упал на колени, прижимая ладони к ушам. Кажется, закричал. Просто чтобы не сойти с ума.
Кристина рухнула рядом со мной, прокусив до крови нижнюю губу. Какое-то время мы так и лежали, глядя друг другу в глаза. Боль и безволие, и ни одной мысли, ни одного желания.
Будь я там один – пожалуй, так и остался бы лежать до конца времен.
Я не заметил, когда она пришла в себя, просто в какой-то момент Кристина тронула меня за рукав и молча поползла вперед, прямо под шкуру, в зазор шириной в ладонь, а может, и того меньше.
Не оглядываясь, зажмурив правый глаз, я заставил себя последовать за ней. Мокрый край шкуры шлепнул по лбу, я вскрикнул от неожиданности и вдруг понял, что вокруг меня тот самый туман, что я наконец в коридоре. И если хочу уцелеть, самое время вставать с колен и бежать что есть духу.
Потому что за миг до того, как шкура шлепнула меня по лбу, я услышал, как в зале разом все смолкло. И это могло означать только одно.
Туман в коридоре был густым и теплым и вздымался все выше. Вот он поднялся до пояса, вот уже подступил к груди. Стало трудно дышать… и двигаться… и думать. Я видел впереди справа дверной проем – даже не сам проем, а только багряный свет, лившийся оттуда. Но и свет тускнел – а туман уже касался подбородка. Я плотно стиснул губы, вдохнул побольше воздуха и побежал… нет, как будто побрел, перебираясь через неглубокую реку.
Кристина шла впереди, ее волосы вплелись в туман и плыли вокруг головы, словно облако… или взвившийся плащ… или жидкое золото, которое, говорят, текло в жилах древних богов.
Вдруг она подалась вперед и канула в тумане. Нас разделяли два или три шага, я преодолел их и зашарил руками вокруг себя.
Ничего. Пустота.
Туман уже подступил к губам.
Я вдохнул поглубже и, стараясь не вспоминать о Пэгги, присел на корточки.
Словно ослеп. Пол норовил выскользнуть из-под ног (как в тот раз). Я не осмеливался кричать, только водил руками перед собой.
Ничего. Пустота.
Чем ее зачаровал тот цветок болотного ириса? Ведь она не умела плавать! Неужели забыла об этом? Или понадеялась, что там мелко?
В тот раз я успел. Старший брат всегда был ее защитником, она знала: что бы ни случилось, Джон спасет. Но как же я перепугался тогда! Я ведь тоже не умел плавать. Должно быть, она поняла, увидела это в моем взгляде. Я был испуган и зол. Зол на себя, зол на нее. И когда мы наконец вернулись домой, она ни разу не вспомнила об этом, но… я же видел, что все изменилось. Младшая сестренка была рада, когда отец решил отдать меня в ученики к мастеру Виллу.
Рада из-за моего мимолетного злобного взгляда? Или из-за того, что случилось раньше, – из-за того, что я защитил тогда и ее, и себя?
Или же – из-за того, что я спас ее в тот последний раз: вытащил из воды?
Все дети в городке знали, что болотный ирис – скверный цветок. Никому и в голову не пришло бы срывать его. А вот Пэгги – после всего, что мы пережили, – вдруг захотелось во что бы то ни стало его заполучить.
Или – вовсе не это?
Я отлучился ненадолго: она устала от долгих скитаний по лесу, я оставил ее на берегу, а сам пошел искать переправу. Вернись я немного позже…
Тогда я едва не утонул. Вода была мутной, я бесцельно махал руками, дно выскальзывало из-под ног, одежда потяжелела и тянула книзу. Я случайно ухватился за плечо Пэгги.
Теперь все повторялось. Кристины нигде не было, я слышал только, как колотится мое сердце, а туман щекотал ноздри, жадно касался шеи, ушей. Где-то далеко снова прогрохотал колокол.
Вдруг кто-то схватил меня за руку и потянул вправо. Я едва не упал, сумел восстановить равновесие и поднялся. Кристина стояла рядом, почти целиком скрытая туманом – только глаза блестели да на лбу выступили сверкающие капельки пота.
– Пойдем скорее! У нас мало времени!
От изумления и обиды я не знал, что ответить. А Кристина, не оглядываясь, уже шагала к дверному проему, из которого вырывалось багровое сияние.
Здесь не было ни двери, ни занавеси, ни – к моему облегчению – шкуры. Но едва мы ступили за порог, как все снова переменилось.
Туман остался позади. Перед нами была задымленная, шумная кухня дворца. Справа и слева от входа пылали громадные печи, на вертелах жарились поросята, отовсюду доносились выкрики, стук ножей, шкворчание сковородок…
Нас пока не заметили, но вряд ли это могло продолжаться слишком долго. Кристина вместо того, чтобы идти обратно в коридор, подбежала к высоченной башне из пустых корзин и спряталась за ней.
– Что ты задумала?
Она взглянула на меня, как на ребенка.
– А как ты собираешься бежать отсюда? Они вот-вот будут в коридоре. А из кухни должен быть выход наружу.
– Нам нужен не выход, а голубятня. – Я рассказал ей о Томе.
Кристина покачала головой:
– Мы можем искать ее до скончания веков. «За единорогом лестница на голубятню»? Ну вот мы за единорогом – и где же лестница? Если это вообще тот единорог, о котором он говорил.
Я хотел возразить, но как раз в это время проклятый колокол ударил снова – и, как будто только этого и дожидался, из коридора вбежал растрепанный долговязый поваренок. Он едва не налетел на одного из куховаров, отшатнулся, повалил стоявшую на столе плетенку с хлебцами, вскрикнул, наткнулся на разносчика, упал…
Слипшиеся зеленоватые пряди закрывали его лицо, на макушке сверкала лысина, плечи тряслись.
– В чем дело?! – прогремел на всю кухню раскатистый рык, и из клубов дыма к поваренку шагнул кряжистый силуэт. Трапезный мастер был безволосым и тучным, в левой руке он держал деревянную ложку, вымазанную в соусе. Вместо правой руки у него было пять тонких щупалец. – В чем дело?! – повторил мастер; его лицо, похожее на дурно пропеченное тесто, пошло складками.
– Королева в ярости, – прошептал, глядя в пол, зеленоволосый. – И Принц тоже.
– Им не понравился пирог?! – Казалось, мастер намерен был пойти и собственноручно затолкать тесто в глотку любому, кто не оценил его готовку по достоинству.
– О нет, нет! – Поваренок икнул пару раз и только тогда смог продолжать: – Они… у них… сбежали кавалер и дама.
– Что мне за дело до этого?! – Мастер пожал плечами. Потом указал ложкой на рассыпавшиеся по полу хлебцы. – Кто?
– Королева, – едва слышно произнес в наступившей тишине поваренок, – велела узнать, не было ли смертных на кухне?
– Разумеется, были! – прогремел мастер. – И она это знает не хуже моего. Так и передай ей, а когда вернешься, не забудь прибрать за собой. – И, дождавшись, пока поваренок, ни жив ни мертв, вскочит и побежит к выходу, мастер добавил: – О твоем наказании поговорим после пира.
Он обвел хмурым взглядом кухню, прикрикнул на своих подчиненных, чтобы перестали пялиться и занялись делом, а потом ткнул щупальцем в ближайшего разносчика.
– К тому времени, когда беглецов найдут, аппетит у гостей наверняка разыграется. Ступай и принеси три десятка голубей, да поупитаннее.
И мастер величественно зашагал прочь.
Мы переглянулись. Разносчик – юркий малый, чем-то схожий с ящерицей – ловко пробирался между столами, печами, треножниками… Еще немного – и скроется из виду.
Не сговариваясь, мы вскочили и поспешили за ним.
Сперва нам везло. Мы не задели ни единой корзины, не опрокинули ни единого котла, не столкнулись ни с поварятами, ни с разносчиками, ни с куховарами. Дым и клубы пара скрывали нас от случайных взглядов.
А потом мы вдруг оказались в центре кухни, возле широченного стола, с которого десяток слуг соскребали алые потеки. Под ногами захрустело – я взглянул и увидел крошки от глазури. Рядом на вертеле жарились поросята. Двадцать пять поросят. С ними что-то было не так. Я видел словно бы не поросят, а их отражение на поверхности пруда в ясную безветренную погоду. Должно быть, это из-за горячего воздуха над пламенем, но их облик словно шел волнами… почти незаметными волнами.
– А по-моему, – сказал один из слуг другому, – они очень милы. Если бы они выросли, из них вышли бы весьма неприятные…
Тут он увидел нас и закричал.
Больше от испуга, чем осознанно, я толкнул ближайший стол, тот с глухим скрипом перевернулся, на пол посыпались шумовки, черпаки, кастрюли… Кристина выхватила у какого-то поваренка ручную мельницу и швырнула, рассыпая вокруг молотый перец. Все вокруг кричали, чихали, и никто толком не понимал, что происходит. Вдалеке раздался рев мастера.
Наш разносчик как раз подошел к дальней двери и скрылся за ней.
Мы побежали, уже не прячась, отталкивая в сторону растерявшихся слуг. Прежде чем кто-нибудь догадался запереть дверь, мы были возле нее. Обычная деревянная дверь с медной ручкой, она легко распахнулась и так же легко захлопнулась. Мы помчались сперва по узкому коридору, затем – по спиральной лестнице; разносчик при виде нас шарахнулся к стене, а потом, стуча каблуками, скатился вниз.
В первой комнатке из тех, что попались нам по дороге, лежали мешки да пустые кормушки. Вторая была заперта. Третья – последняя – находилась на верхней площадке.
Мы остановились перевести дыхание. Я почти ничего не слышал, лишь стук собственного сердца. В полумраке золотистые волосы Кристины словно излучали мягкий свет. Я посмотрел ей в глаза, но они были в тени. Открыл рот, но ничего не успел сказать.
Прямо над нами снова ударил колокол.
В этот раз мы устояли на ногах – просто потому, что прижимались к стене. Эхо еще металось под потолком, а мы уже вбежали в голубятню.
Здесь пахло хвоей, было темно, свет лился только сквозь узкий леток под самой крышей. Повсюду хлопали крылья, раздавалось взволнованное грудное воркование. В воздухе плавал пух.
Лестницу мы отыскали почти сразу же – она стояла слева от двери. Но тащить ее пришлось через рощицу молодых елей, высаженных в деревянные кадки. Ветви цеплялись за перекладины, кололи руки. Голуби взлетали и кружились под потолком. К тому времени, когда мы донесли лестницу к летку, вокруг было не продохнуть от перьев и пуха, и я был с головы до пят в помете.
Колокол теперь бил не переставая. На каждый его удар две волны в моем теле отвечали слаженным мощным движением. Сдавливали сердце туже и туже. Потом ненадолго отпускали. До следующего удара.
Кристина взобралась по лестнице, я за ней. Леток был локтя в два высотой, по ту и эту сторону – каменный козырек, на котором мы вдвоем едва поместились.
– И что же он советовал делать дальше? – тихо спросила Кристина.
Мы смотрели на замок с высоты птичьего полета. Далеко внизу горели факелы во внутреннем дворе, справа и слева видны были шпили других башен. А дальше, за стенами замка, чернел дикий лес.
– «Поднимешься и выпрыгнешь из летка», – повторил я. – «Промедлишь – пропал».
Она поникла, как будто вся ее железная воля разом пропала, рассыпалась ржавчиной.
– Должно быть, он говорил о какой-то другой голубятне.
Я помотал головой.
– Во всем остальном Том был прав.
– Во всем остальном – но не в этом.
В паузе между двумя ударами колокола снизу раздался глухой стук. Должно быть, мастер привел в чувство своих подчиненных и отправил на штурм голубятни. А может, это подоспели гости.
«К тому времени, когда беглецов найдут, аппетит у гостей наверняка разыграется».
– Кажется, – сказал я, горько усмехнувшись, – нам только и остается, что поверить Тому.
Она посмотрела на меня так, будто только что проснулась – и проснулась еще не вполне.
Отвела взгляд.
Снизу ударили еще раз. Словно в ответ, отозвался колокол, и сердце мое снова сжалось, и теперь прошло несколько страшных мгновений, прежде чем оно забилось опять.
Я вспомнил слова Тома: «Дождешься двенадцатого удара – пропал». Попытался мысленно сосчитать, сколько раз уже бил колокол.
Не смог.
Внизу затрещала дверь. Голуби взволнованно били крыльями, гортанно и зло ворковали.
Кристина обернулась и задумчиво смотрела в полумрак голубятни. Потом взглянула на меня.
Не сказала ни слова, но я все понял. Это мне только и оставалось, что поверить Тому. А у нее был еще один выход. Может, ничем не худший, и уж наверняка – не такой рискованный. Зачем-то она очень нужна Госпоже, и та замолвит за нее словечко перед разгневанным Принцем.
Должно быть, мне следовало поступить по-другому, но я был слишком напуган и слишком много горечи скопилось в моем сердце. Колокол ударил снова, и оно снова замерло. Пауза; намного дольше предыдущей.
Отпустило.
Кристина смотрела мне прямо в глаза. Поняла, что я понял, но не отвела взгляда.
Я облизнул губы: горечь, горечь и немного соли.
– Как знаешь, – сказал я. – В конце концов, ты ведь этого хотела?
Голуби носились под потолком как бешеные.
Она медленно покачала головой, словно вспомнила о чем-то тягостном.
– Ты не понимаешь, – промолвила едва слышно. – И никогда не поймешь. – В этот момент она была так похожа на Госпожу! – Никогда…
Ударил колокол, заглушил ее слова. Сердце замерло. Я затаил дыхание. Внизу выломали дверь, и загремели шаги; кто-то вбежал со светильником, и тени голубей выплеснулись на козырек летка. Сердце не билось.
– Давай руку, Кузнец, – сказала она. – Прыгнем вместе.
Сердце едва ощутимо шевельнулось у меня в груди, когда, выпрямившись во весь рост, мы встали у края козырька.
– Раз. Два…
На третий счет колокол ударил снова – и мы, не разжимая рук, упали вниз, навстречу огням и шпилям башен. В глазах потемнело, перехватило дух, и сердце опять замерло, а в ушах гремел колокольный звон. Мы падали сквозь густой, вязкий звук, и с каждым мигом он делался гуще, и казалось, мы вот-вот увязнем в нем, словно в смоле, и останемся там навсегда.
Где-то внизу ветер шелестел верхушками деревьев – настолько далеко, что казалось, это шуршат травы.
Потом был предел, удар, переход. Так, наверно, чувствует себя рыба, пробивая тонкий лед и оказываясь на берегу. Я упал плечом на что-то твердое, и мы покатились вниз, метелки травы хлестали по лицу и рукам, ветер метался где-то в вышине и швырял клочьями облаков в луну.
Сколько мы так катились? Не знаю. В какой-то момент все остановилось и замерло, и мы лежали на боку, избитые, исхлестанные травой, в ссадинах и порезах. Живые.
Ночь была на исходе, но еще не закончилась. В разрывах между тучами сверкали звезды. Я поднялся и огляделся и увидел перед собой склон холма, а дальше – дубраву. Верхушки деревьев ходили волнами, закрывали полнеба. Казалось, за ними – край света, пустота.
Но над ними – словно дивная крученая лестница древних богов – возносился полосатый столб. Он сиял неярким светом, почему-то напомнившим мне о звездах – не тех, что на небе, а тех, что были в пироге.
Переглянувшись и ни слова ни говоря, мы побежали вниз по склону – к лесу и свету. Ни боли, ни усталости я сейчас не чувствовал, наоборот – непривычную легкость во всем теле. Сердце мое пело, и билось, билось, едва не выскакивая из груди!..
Когда мы уже были на опушке, где-то в холмах резко и зло закричал рожок. Я споткнулся, Кристина остановилась, как будто перед ней выросла каменная стена.
Вдалеке заливисто лаяли псы.
– Это еще не конец, – сказала Кристина, скорее себе, чем мне. – Будь я проклята, если сдамся так легко.
Едва заметная тропка вела в глубь чащи. По обеим ее сторонам стояли древние дубы, между ними – молодой подлесок; тонкий, но цепкий и упругий, он почти поглотил тропу. Кристина бежала впереди, я – сразу за ней, прикрываясь руками от хлестких ветвей. Кроны смыкались над нашими головами, закрывали небо, но сияние Древа легко пробивалось сквозь листву – и было для нас как свет путеводной звезды.
Рожок позади надрывался, псы лаяли не переставая.
Тропа вдруг исчезла совсем. Несколько шагов вслепую – и мы оказались на огромной поляне. От нее во все стороны лучами разбегались тропки, такие же заросшие, как и наша. И еще там были древние камни, вросшие в землю, покрытые мхом и плющом. Возможно, с письменами, а может, мне показалось. Камни выстраивались в узор, прихотливый и в то же время невероятно простой. Несколько кругов, каждый вложен в следующий и пересекается с другими. Цветок с четырьмя лепестками.
Добравшись до центра поляны, Кристина вдруг остановилась.
– Что-то не так?
Вместо ответа она протянула руку:
– Дай мне ножницы. Скорее!
Чехол был при мне: даже после прыжка из голубятни он каким-то чудом уцелел и, к слову, изрядно расцарапал мне бедро. Я снял его с пояса и подал Кристине.
Она вынула ножницы и, раскрыв, вонзила одним концом в центр круга.
Я покачал головой:
– Пустое. Она говорила… да ты и сама видела: они не боятся железа.
– Не железа, – коротко ответила Кристина. – Креста.
И правда, разведенные концы ножниц образовывали крест… как, догадался я, и рисунок, созданный из камней.
– Клянусь кровью Господа Распятого!.. – прошептал я. – Думаешь?..
Она посмотрела на меня как на глуповатого ребенка, дернула плечами и побежала дальше, к одной из тропок.
Мы не успели сделать и дюжины шагов, а лай псов уже зазвучал совсем близко. Всхрапнул конь, другой ответил ему ржанием.
Вдруг собаки завизжали, раздался свист кнута, и кто-то выругался тонким детским голоском:
– Клянусь дымом Кораблей Исхода! Откуда это здесь?!
– Наш Кузнец оказался хитрым малым. – В голосе Принца досада была перемешана с удовлетворением. – Ну что ж, так даже интересней. Зовите Госпожу! В ее свите наверняка найдется кто-нибудь, способный взять след.
Мы крались прочь по тропе, стараясь не издавать ни звука. Потом, когда голоса за спиной сделались глуше и стихли, мы побежали. Тропа петляла, звезд не было видно, и только Древо все так же сияло впереди.
Лес закончился неожиданно, как будто его край отрезали невидимым ножом. Перед нами лежало посеребренное светом луны Копыто. На мысу, который вдавался в озеро, мы видели холм с Древом. Не сговариваясь, мы побежали туда – наверх, к сияющему шесту.
Мы оказались под ним ровно в тот самый момент, когда из леса на опушку вылетела погоня. Все гости и все придворные были там, на бледных скакунах, в окружении белоснежных псов с карминными ушами. Выехав из лесу, они рассыпались цепью и теперь мчались вперед с лихим посвистом; надрывались рожки, комья земли летели из-под копыт. Потом появилась колесница Госпожи в окружении свиты.
– Вверх, – тихо сказала Кристина. – Подсади меня.
На расспросы не было времени. На спасение – надежды.
Я подставил Кристине плечи и только сейчас обнаружил, что где-то по дороге она растеряла свои красные башмачки. Миг – и она, крепко обхватив Древо, уже ползла к его верхушке. Я сбросил сапоги и последовал за ней.
Дерево скользило под руками, слишком влажное и слишком холодное. Несколько раз мне казалось, я не удержусь, но – как будто невидимая сила заботилась обо мне – я переводил дыхание и снова полз. Выше и выше. Вслед за Кристиной. Понимая, что все безнадежно.
Всадники были уже у подножия холма. Они мчались, ведомые псами, а те шли по следу уверенно и неотвратимо. Из лошадиных ноздрей валил пар, гривы покачивались медленно, словно водоросли на дне озера. Госпожа ехала, выпрямившись во весь рост, – величественный ирис, цветок-погибель.
Я добрался до верхушки Древа. Кристина была уже там – опустившись на колени, балансировала на распорках – тех самых, на которых когда-то давно – весной! – покоилось еловое колесо. Она подала мне руку, я помотал головой и залез сам.
Хотя, пожалуй, мог бы этого и не делать.
Стоило мне встать на колени рядом с Кристиной, как я понял: долго нам не продержаться. Даже если бы внизу сейчас не бесновались псы и не гарцевали всадники, все равно мы были обречены.
Ветер вмиг выдул остатки тепла из-под куртки – так отряхивает от крошек передник богатая хозяйка. Пальцы мои замерзли и онемели. Все тело болело.
Мы не спустимся вниз, даже если охота Принца вернется в замок. Попросту не сможем.
Никто и ничто не спасет нас.
Я посмотрел на Кристину. Ее лицо вытянулось, все черты обострились. Губы изогнулись в пугающей усмешке.
– Вставай, – сказала она. – Пора возвращаться домой.
Наверное, этого следовало ожидать. Такая ночь кого угодно свела бы с ума. А твердый характер надламывается скорее. Этого, повторил я себе, следовало ожидать. Да и какая разница…
– Не понимаешь? Взгляни на них, – велела мне Кристина. – Ну же!
Всадники метались вокруг столба и сквернословили. Кружились растерянные псы. Колесница Госпожи стояла чуть поодаль, но я видел бледное гневное лицо, искривленные губы, кнут в руке.
– Почему? – прошептал я одними губами.
– Это все Древо. Они не видят нас… и эта сука тоже не видит.
Я покачал головой и повторил:
– Почему ты думаешь, что это нас спасет? Мы не продержимся здесь и часа…
– Нам и не нужно, – сказала Кристина. Лицо у нее сделалось просветленным, такие бывают у провидцев и безумцев. – Вставай!
Я медлил, но она уже выпрямилась во весь рост и властно протянула мне руку:
– Я поверила тебе там, на голубятне. Теперь твой черед, Кузнец.
Я засмеялся и встал рядом с ней.
– Вверяю тебе свои душу и тело, дочь Сапожника!
В последний момент я бросил один-единственный взгляд вниз. Госпожа по-прежнему стояла в колеснице, волосы развевались на ветру, словно знамя. Она смотрела прямо на меня, и в ее глазах был лед, была бездна, было обещание мести.
Она не видела нас, но знала, что мы там. Точно знала о том, что мы собираемся сделать.
Мы прыгнули вместе. Все, о чем я думал: не выпустить руку Кристины из своей! Казалось, наши ладони срослись, и я чувствовал биение ее сердца.
Мир тек сквозь нас черным ледяным потоком, и от его стремительности захватывало дух. А мы… мы были откованным мечом – двумя заготовками, наконец-то слившимися воедино.
Я ждал удара, боли, хруста костей. Ничего этого не было. Воздух вокруг нас плавно и нехотя загустел, уплотнился… и я вдруг понял, что падение замедляется. Наугад я взмахнул ногами – раз, другой, пока наконец не сообразил, что мы уже в воде, мы плывем – и надо выныривать, ведь воздуха в легких надолго не хватит.
Что-то вспыхнуло вдруг в левом глазу, я задохнулся от боли. Повязка соскользнула и канула в глубине, напоследок коснувшись моей щеки. Прощальный жест.
Последний подарок Госпожи. Позже я обнаружил, что зрение вернулось ко мне – то, обычное зрение, каким я владел всегда. Я не окривел, не ослеп и не сошел с ума. Но это все было потом, а пока я взмахнул руками и устремился вверх.
Было холодно и темно, но совершенно не страшно. Мы вынырнули – и оказались возле самого берега. Как вскоре выяснилось – возле юго-западного.
Никто за нами не гнался. Холм по ту сторону Копыта был темен, и даже Древа отсюда было не различить. По небу неслись курчавые облака, в их прорехах сверкали драгоценными каменьями звезды, но луны не было. Да и откуда она могла там взяться в эту пору?
До кузницы было рукой подать. А там я раздул огонь и достал теплые шкуры, мы сбросили задубевшую одежду, вытерлись сухим полотенцем и легли рядом. Мы растерли друг друга, и, хотя все ее тело было в ссадинах, Кристина вздрогнула только один-единственный раз: когда я коснулся двух лиловых синяков у нее на бедрах. Должно быть, решил я, они появились после того, как мы упали с голубятни и катились вниз по склону холма. Я и сам был весь в синяках.
Потом, чуть передохнув, я натаскал воды в лохань и нагрел. Заодно нашел для Кристины хоть какую одежку. Все, что было на ней, мы бросили в огонь… все, кроме потерявшихся где-то по дороге башмачков из алой кожи.
Прежде чем швырнуть в пламя свое платье, Кристина достала из кармана и протянула мне несколько золотых.
– Откуда они?
– Разве ты не видел, что весь коридор между залом и кухней был усыпан ими? – удивилась Кристина.
Я ждал, что они вот-вот рассыплются в прах или превратятся в горсть палых листьев, как это обычно происходит в легендах, однако золотые оставались золотыми. Я хотел было отдать их Кристине, но та покачала головой.
– Ты – муж, тебе и распоряжаться ими.
– Муж?
– Стоя на верхушке Древа, ты произнес старинную клятву. Или, – спросила она, гордо вскинув голову, – ты не рад?
Я был рад – изумлен, но рад, а вот она, похоже, ни капли.
– Ты не понимаешь, Джон, – сказала она устало. В лохани хватало места для двоих, но я не спешил присоединяться к ней: ждал, пока догорит платье, и смотрел, как Кристина, погрузившись по самую шею, трет пемзой руки. – Ты многого не знаешь.
– Ну так расскажи мне. Иначе – чего стоят эти монеты и моя клятва? Хочешь, я освобожу тебя от нее?
Она молчала и терла руки. Молчала и терла.
– Моя мать умерла много лет назад, – промолвила она наконец. Промолвила так тихо и так глухо, что я сперва решил, будто мне послышалось. – Отец женился на другой. Я ее ненавидела. Отец знал, но… поступил так, как поступил. Он думал, со временем я привыкну. Он ошибся. Мачеха не любила меня, наверное, чувствовала, как я к ней отношусь. Однажды мне посоветовали… была женщина… она дружила когда-то с моей матерью, иногда приглядывала за мной, когда я была маленькая… вот она-то и посоветовала. Нет, я ее не виню. Я сама этого хотела, просто не знала как. Теперь – знала. Не было ни страха, ни сомнений. Я сказала мачехе, что в старом сундуке, который мы держали на чердаке, на самом дне спрятаны мамины украшения. Она поверила. Отец горевал по матери, даже тогда, полгода спустя после новой свадьбы; мачеха, конечно, ревновала. В общем, дальше все было просто. Хватило двух ударов. Крышка-то тяжелая, но с первого раза только перебила шею. Она хрипела и царапала сундук ногтями, поэтому я ударила еще. Никто ничего не узнал. Решили: несчастный случай.
В этот момент я вздрогнул и отвел взгляд. Платье в огне наконец рассыпалось с легким шорохом. Кристина не обратила внимания, она смотрела на свои руки и говорила, говорила…
– Отец женился в третий раз. Вот тогда-то я все поняла. Она – та подруга матери – давно положила на него глаз. Ее муж умер, остались две дочери. Обычная история. Думаю, поначалу она любила меня, по-своему, но любила. Любила до того, как я последовала ее совету. Теперь-то она боится меня. Боится, что я расскажу… а что мне рассказывать? Что я убила свою мачеху? Отец о чем-то начал догадываться, но не желал верить. Нынешняя жена понемногу настроила его против меня. Когда мы переехали сюда и мне нашлась работа в замке лорда Харпера, я даже была рада. Ты не представляешь, что это такое: после всего жить с ней в одном доме!..
Кристина рассказывала и терла руки, а я сердцем чувствовал: о многом она умолчала. О многом, но не о главном. На ее долю выпало немало страданий, о которых, возможно, я услышу в свой срок. Если окажусь достоин ее доверия.
Пока же довольно и того, что сказано.
– Теперь я знаю, – промолвил я. – И не отказываюсь от своей клятвы.
Она вдруг заплакала. Вскинув руки, ударила ими по воде так, что брызги полетели во все стороны. Зашипело пламя в очаге, взметнулось выше.
Я обнял ее за плечи и молчал. Она содрогалась в рыданиях и все била кулаками по воде. Наконец с вызовом и надеждой протянула их мне:
– Посмотри, может, я сошла с ума?
Но она не сошла. Не в этот раз.
Руки Кристины до локтей были как будто забрызганы крупными рыжими веснушками. Раньше их там не было.
– Чем больше я тру, тем отчетливей они проступают. – Она сказала это таким спокойным голосом, что мне сделалось страшно. – И вот еще. – Она протянула мне правую руку ладонью вверх. Там ясно проступали две полосы.
Мозоль.
И мы оба твердо знали, рукоять какого ножа оставила его.
Этого следовало ожидать. Ни Принц, ни Госпожа не прощают и не забывают. Но все-таки мы были живы и мы вернулись в мир людей.
– В конце концов, – сказал я Кристине, – это всего лишь веснушки и мозоль. Есть немало тех, кто заплатил дороже, вспомни хотя бы о Томе. Что же до клятвы… решать тебе. Я возьму тебя к себе в дом, но ни в чем неволить не стану.
Я знал, на что обрекаю себя, однако не мог поступить иначе. Пожалуй, в этом было поровну отчаяния и себялюбия. Поступи иначе – вовек не избавился бы от презрения к себе.
Она посмотрела на меня и покачала головой. Потом молча взяла за руку и заставила опуститься в лохань.
Конечно, поутру Роб посмеивался, а мастер Вилл ворчал, дескать, в кузне беспорядок и водой все залито, но оба они были искренне рады за нас.
Я переговорил с Сапожником; сыграли свадьбу. Как ни уговаривала Кристина, я не решился использовать ни монеты из дворца Госпожи. Зарыл их в заветном месте, как бы на черный день, хотя твердо знал: вовек не бывать такому дню, вовек не случиться такому горю, чтобы я захотел расплатиться Принцевым золотом.
Остались мы у мастера Вилла, ни о чем другом тот и слышать не желал.
– У Сапожника своя семья. Да и живет-то он, по сути, не в собственном дому. Конечно, Эйб Близнец – человек хороший, попросите – не откажет. А все-таки вам, молодым, делать там нечего, – заявил мастер – и нахмурился так, что я сразу понял: вовсе не в том причина, что Сапожник живет в доме Близнеца. – Вот что, Джон, не мое это дело, не стану я лезть к тебе в душу с расспросами. Но учти: с Королевой шутки плохи. Чует моя душа: ушли вы оттуда не как добрые гости со званого пира. А если вы прогневили Королеву…
Он склонил седую голову и долго-долго смотрел в пламя печи. Я же глядел на мастера во все глаза и удивлялся: мы ведь никому и полусловом не обмолвились о том, что с нами случилось. Впрочем, мастер был человеком мудрым, а дед его – тот, что жил в Большой Лесной, – сказывали, когда-то знался с народом холмов.
– До весны-то, думаю, время есть, – сказал наконец мастер. – Может, и дольше. Но только хорошо бы вам обоим накрепко запомнить: рано или поздно они найдут вас. Будьте готовы.
Я не стал ни отнекиваться, ни прикидываться дурачком, дескать, о чем вы, мастер Вилл?.. Просто спросил:
– Разве можно к такому подготовиться?
Он сердито зыркнул на меня и отрезал:
– Кое к чему – и можно, и нужно.
Вот так и вышло, что мастер начал учить меня премудростям, о которых сам он узнал от отца, а тот – от деда из Большой Лесной. Я не пренебрегал ничем: ни высушенным четырехлистным клевером, ни рассыпанной перед порогом чечевицей, ни заговоренной заячьей лапкой. Они не избавляли от кошмарных снов, но вселяли в меня уверенность.
Что же до Кристины, то она не верила ни в один из заговоров. Талисманы носила, чечевицу исправно рассыпала, но только чтобы я не тревожился. Первые несколько недель любой громкий звук заставлял ее вздрагивать. Кристине все казалось, будто кто-то ходит вечерами у нашей двери, заглядывает в окна… потом она успокоилась.
Осень иссякла, и потянулась зима – долгая и снежная. Та наша ночь сделалась чем-то призрачным, небывалым.
Теперь Кристина любила подолгу сидеть возле окна, задумчиво глядя на заснеженную дорогу и на холмы там, вдали. Будущее материнство придало ей величественности, сделало неуловимо похожей на Госпожу, какой та явилась мне в колеснице.
Мы жили славно. Эта наша зима – словно воспоминание о несбыточной мечте, словно нечаянный бесценный подарок. Такой уже никогда не будет.
Мы жили славно – и я старался ни словом, ни жестом не потревожить Кристину. Дивнее всех див, которые мы видели в холмах, было то, что открывалось мне сейчас: доверие моей жены. Кристина была похожа на дикий цветок, простоявший на морозе так долго, что, кажется, уже и не раскроется никогда; и вот в тепле, на свету он наконец распускает лепестки… Что по сравнению с этим все чудовища, все превращения и золото всего мира – пыль, пустота.
Конечно, я заботился о ней. Конечно, берег.
И в то утро, когда увидел в снегу возле калитки след, не сомневался ни минуты, рассказывать или промолчать.
Странный это был след: будто дите малое ходило. Дите да не дите. Одна ножка обута в башмачок, другая… с копытцем.
Позже-то я, конечно, сомневался: может, и стоило ей рассказать. Хотя – ну чем бы это помогло?! Да и не был я до конца уверен. Вдруг кому-то из деревенских взбрело в голову шутку пошутить? Они ведь наверняка приметили и чечевицу, и талисманы, и то, что я всегда старался оказаться дома до заката.
Только не верилось мне в шутки деревенских. Были среди них и недалекие, и жадные, и зануды, – всякие. Злых не было.
Ну, вбил я в след гвоздь, присыпал сверху снегом. На всякий случай.
И все-таки промолчал.
Через пару дней и забыл. Работы в кузнице хватало, неделя выдалась тяжеленькая. Мастер Вилл подался в Большую Лесную проведать сестру, мы с Робом были одни на хозяйстве, а из замка Харпер как раз пришел заказ, серьезный да денежный. Мы как раз товар на телеги грузили, когда я увидел: бежит по дороге Дороти, дочка нынешней Сапожниковой жены. Ну, бежит и бежит – мало ли. У нас работы невпроворот, некогда на девиц заглядываться.
Потом Роб тронул меня за плечо:
– Эй, посмотри-ка.
Я обернулся.
Дороти бежала, отчаянно размахивая руками и высоко вскидывая ноги; снежная пыль вилась вокруг нее мошкарой, сверкала на солнце. Деревья стояли в пышных белых шапках, и весь мир словно тонул в слепящей белизне. Я приставил ладонь козырьком – и различил наконец еще одну фигуру. Кто-то мчался вслед за Дороти.
Я перевел взгляд на девушку: та побледнела, глаза навыкате, рот распахнут, но крика нет, лишь сдавленный хрип.
– Это кто ж ее так напугал?
Роб только покачал головой. Он сразу заприметил то, на что я и внимания не обратил.
– Пойдем, – сказал он. – Думаю, тут без нашей помощи не обойдется.
Но шагнул он не к калитке, а к поленнице. Раскачал, вытащил из колоды топор и лишь тогда вышел на дорогу.
Теперь мы оба видели того, кто гнался за Дороти. Это был Сапожник, весь растрепанный, одетый так, словно выскочил на двор, позабыв обо всем. Точнее, это о теплом плаще он позабыл, а вот нож – широкий, каким раскраивают кожи – зачем-то с собой взял.
– Держи. – Роб сунул мне в руки топор и пояснил: – Я успокою дочку, а ты поговори со своим тестем.
Он ловко бросился ей наперерез, схватил в охапку и велел угомониться. Дороти его не слышала. Она была сейчас похожа на охваченную ужасом кобылу, которая готова мчаться на край света, бежать до тех пор, пока сердце не лопнет. Девица взбрыкивала, норовила ударить Роба по голени и при этом тихонько, едва слышно стонала.
Тут и Сапожник подоспел.
– Держи ее, Роб! – прохрипел он и неожиданно остановился. Уперся руками в колени, согнулся и тяжело, рвано задышал. Пар из его рта валил непрерывным потоком, как будто вытекала из тела душа.
– Вы бы нож бросили, мастер Сэм, – сказал я как можно мягче. – Ни к чему он вам.
Он посмотрел на меня тусклым взглядом. Потом на нож. Потом на Дороти.
Выпрямился – с таким выражением на лице, как будто это было самое трудное и мучительное, что ему приходилось делать в жизни.
– Держи ее покрепче, Роб, – сказал Сапожник. – А ты, Джон, попытайся, конечно, попытайся… но я уже сам пытался, и Гэйл нам с Дороти помогала, да только не желают они слезать, вот что. А желают они… – он громко сглотнул, – желают украсть мою доченьку. Вот что. Но ты попытайся, Джон.
Роб пыхтел и вполголоса ругался. Дороти била его ногами, все штанины были уже в снегу.
– Давай же, Джон, – прохрипел он. – Башмачки, Джон, сними с нее эти растреклятые башмачки.
Тут-то я наконец понял. А следовало бы давно сообразить: ну с какой бы это радости Дороти взбрело в голову идти по снегу в красных кожаных башмачках? Они хороши только для пира и для плясок… или для того, чтобы приманить жертву к своей хозяйке.
Я отшвырнул топор и упал на колени, попытался ухватить Дороти за ногу, попытался стащить башмачок. Тот сидел как влитой. А когда я стал дергать сильней, его носок вдруг распахнулся и превратился в оскаленную пасть. Сотня тонких и острых зубов пронзила мою ладонь, я закричал и отдернул руку. Дороти тотчас ударила меня вторым башмачком в лоб, я упал.
– Джон, скорее! – рявкнул Роб. – Еще немного – и она вырвется.
– Вы не снимете их, – спокойно сказал мастер. – Так – не снимете. Положи ее, Роб, прижми посильнее к земле, вот что.
Он отложил нож, взял топор.
Роб уже повалил Дороти в сугроб и сел сверху, прижав ей ноги к земле.
Мастер Сэм подступился к ним с топором в руках. Он занес его над головой, но вдруг вскрикнул и выронил. Упав на колени, Сапожник начал раскачиваться из стороны в сторону:
– Не могу, не могу, не могу, не могу…
Я поймал взгляд Роба. Поднял топор, отряхнул от снега.
Хватило двух ударов. Дороти наконец закричала – так тонко и надрывно, что оглохни я в тот миг – счел бы это высшей милостью.
Роб бросил мне пояс, я снял свой и перетянул оба обрубка. Велел мастеру Сэму бежать за Горбатой Шейлой, которая знала толк в целительстве. Потом услышал позади сдавленный вскрик – обернулся.
У калитки стояла Кристина и, закусив ладонь, смотрела на нас… нет, мимо нас, и в глазах ее плескался такой ужас, что я было решил: вся Принцева свита явилась по наши души.
Рядом ахнул Роб.
Я проследил за его взглядом. Нет, не было ни Принца, ни его свиты. Ничего не было. Только алые вмятины на белом снегу да отпечатки башмачков – тянутся вдаль, к Копыту и к холмам…
– Значит, они еще вернутся, – подытожил мастер Вилл, когда приехал в Малую Лесную и узнал о случившемся. – У Госпожи долгая память и очень много времени. Видишь как…
Мы снова остались в кузнице одни: мастер и я, и в тот вечер он был чернее тучи.
– Кристину искали там, где она жила прежде. То, что Дороти увидела башмачки первой и надела их, – конечно, случайность. На ее месте могла быть Гэйл… или их мать… или сам Сапожник взял бы их в руки… сложно гадать, да и ни к чему. Дороти повезло, что он был рядом и что вы с Робом подвернулись под руку. И что Робу хватило ума не тянуть кота за хвост.
– Повезло? – переспросил я с горькой усмешкой.
– Повезло, – с нажимом повторил мастер Вилл. – А тебе, Джон, лучше бы подумать о себе да о Кристине. Пока мое слово еще что-то значит, вы останетесь в деревне. Но легче ни вам, ни нам не станет. Подумай: может, тебе есть куда уехать, не сейчас – тогда, когда она родит. До конца лета как-нибудь продержимся… Но ты подумай.
Я все понимал и дал слово мастеру, что позабочусь об этом.
Кристина родила до срока: недели за две перед Бельтайном. Схватки начались внезапно, мы успели послать за Горбатой Шейлой, хотя я до последнего мига отказывался верить. Пять с половиной месяцев – слишком рано, а значит, дитя или явилось бы на свет мертвым, или умерло вскоре после родов.
Но все обошлось. Малышка была здоровенькой, крепенькой, одно загляденье. Повитуха только руками разводила, дескать, родились вы, милые, под счастливой звездой. Мастер Вилл впервые за последние полгода улыбался, Роб хлопал меня по плечу, старый Сапожник, за одну зимнюю ночь поседевший, теперь места себе не находил от радости.
Кристина смотрела на всех нас спокойно и устало. Не удивлялась. Не радовалась. Должно быть, роды вымотали ее до предела.
И все же была в ней какая-то неимоверная, нечеловеческая стойкость. После родов она как будто разом успокоилась, и тени, которые тревожили ее душу, отступили. Я думал – навсегда.
Кристина сделалась мягче и добрее, и я никогда прежде не видел, чтобы она с таким теплом, с такой любовью относилась к кому-нибудь. Девочка занимала все ее мысли.
В ночь Бельтайна Кристина не желала ничего слышать: останусь дома и все тут. Мастер Вилл едва уговорил ее: к нему в гости как раз наведалась сестра с дочкой, и та, сама мать двух сорванцов, пообещала приглядеть за малюткой.
– Прыгать через пламя вам ни к чему, – сказал мастер, – а вот пройти между кострами и очиститься – ой как не помешает.
Больше он не добавил ни слова, но оба мы поняли, что дело не только в недавних родах.
Костры пылали жарко, пламя дотягивалось до самых небес. В ночном воздухе были разлиты покой и свобода, хотелось петь, лететь, кричать от счастья. Отовсюду раздавались смех и взволнованные, громкие разговоры. Некоторые пары уже покидали верхушку холма – внизу, за чертой света, едва заметные, проступали силуэты шалашей.
Мы с Кристиной присоединились к хороводу, и, танцуя, я вдруг почувствовал, что впереди у нас много долгих и счастливых лет. Несмотря ни на что. Вопреки всему.
Потом мы отправились к проходу между двумя кострами – к Вратам Огня. Через них проходили по одному, а остальные стояли по эту сторону и подбадривали друг друга шутками. Горячий дух овевал лица, окрашивал их багряными сполохами.
Наши взгляды встретились, и она, подавшись всем телом ко мне, прижалась губами; вокруг добродушно смеялись.
– Перед тем как возвращаться, – шепнула она, – задержимся в шалаше. Мастер Вилл поймет, как думаешь?
Потом она пошла в черный проем между кострами: тонкая, ловкая, молодая. Пламя, казалось, взлетело еще выше, она пошатнулась от неожиданности, но кто-то по ту сторону подал ей руку.
Я поспешил вслед за Кристиной. Огонь не пугал меня, и я не в первый раз проходил Врата. Миновав их, я какое-то время постоял, чтобы глаза привыкли к темноте.
Потом огляделся.
На поляне по эту сторону никого не было. Парочки, миновав Врата, как правило, надолго здесь не задерживались и спешили к шалашам.
Я позвал – никто не ответил. Я бросился ее искать – сперва к шалашам, все еще надеясь, что это такая игра, шутка, – хотя и знал: такие шутки не в ее обычае.
Но ведь кто-то подал ей руку! Кто-то, стало быть, видел Кристину после того, как она миновала Врата.
Потом мне взбрело в голову, что мы разминулись и Кристина, не дождавшись меня, отправилась домой. Я прибежал в кузницу – мастер Вилл, мрачнея, выслушал мой рассказ и вместе со мной пошел обратно к холму.
До самого утра мы бродили вдоль Копыта и выкликали ее имя. Некоторые из деревенских присоединились к нашим поискам. Без толку. Как будто ее никогда и не было.
Я расспрашивал всех и каждого, не видели ли они кого-нибудь странного, не заметили ли чего необычного. Несколько человек рассказали, что ближе к рассвету к кострам пришла величественная женщина, которую они никогда прежде не видели. Дождавшись своей очереди, она разбежалась и прыгнула через пламя – и пропала, клялись они, едва оказалась над ним. Словно растаяла. Некоторые из них говорили, будто слышали потом ее смех – торжествующий, счастливый.
– Как будто она наконец освободилась, хотя ума не приложу, кто осмелился бы ее пленить, – добавил Эйрик Бондарь.
Через несколько дней разразилась гроза, какой, по словам старожилов, не видывали в этих краях вот уже лет сто. Она бушевала трое суток, не утихая ни на миг, только усиливаясь. Деревья ломались словно соломинки, крыши срывало с домов, они летели по воздуху и падали в Копыто; само Копыто вышло из берегов, и весь западный тракт превратился в болото. Над пущей стоял несмолкаемый вороний грай, хотя ни одна птица не осмелилась бы в эти дни подняться в небо. Посреди этого бесконечного кошмара только Майское Древо стояло недвижно, словно ось, вокруг которой вращается весь мир.
«Ведьмина свадьба», – шептались старухи и творили знаки, отводящие беду. Старики не шикали на них, как это делали обычно, а молча подбрасывали в очаг поленья.
И все же беда не обошла Малую Лесную стороной. На исходе третьего дня стало известно, что приемные дочки Сапожника, Гэйл и Дороти, в полдень вышли, чтобы справить нужду… «вышли» – хотя точней было бы сказать «вышла»: теперь Гэйл носила Дороти на закорках. Старый мастер Сэм задремал, жена его готовила стряпню – и вдруг вороний грай раздался прямо над их домом. Помимо птичьих криков, говорил потом Сапожник, слышалось и другое. Лай псов, звяканье сбруи, цоканье подков. Смех. Свист кнута. Колокольцы, какие обычно вплетают в свадебную повозку.
Потом Дороти и Гэйл закричали.
Их нашли на дороге: исцарапанных, с перьями в волосах. С выклеванными глазами.
Мы все сбежались в дом Сапожника, хотя – чем мы могли помочь? Да, его приемные дочки остались живы… только на сей раз никто и словом не обмолвился о том, что им повезло.
– Это все ведьмина свадьба, – сказала Горбатая Шейла. – Известно ведь: когда в холмах женихаются, человеку за порог ступать ни в коем разе нельзя. – Она ласково поцеловала в лоб каждую из сестер, зашептала: – Ну-ну, тихо, тихо, все, все, все прошло, вы дома, милые, дома…
Горя в тот вечер все хлебнули полной чашей, но только и этого было мало. Кто-то – кажется, Берни Одноухий, – примчался с известием, что на перекрестке, среди поваленных деревьев, нашли человека.
– Живого?!
– Живого!
Мужчины побежали туда, прихватив на всякий случай рогатины да топоры.
На перекрестке мы различили в сумерках две фигуры, которые, завидев нас, принялись махать руками. Это были Саймон Кроличий Хер и Эйрик Бондарь. Выждав два дня в замке лорда Харпера, они решили возвращаться в деревню и вот, на перепутье, наткнулись на завернутого в овечью шкуру – вы гляньте! – старика. Ну вылитый наш Эйб Близнец!..
Подоспел кто-то со светильником. Действительно, в черной овечьей шкуре, спеленутый, лежал сухожилый морщинистый старик. Лицом – один в один Эйб.
Заслышав над собой голоса, он разлепил тонкие веки, обвел нас взглядом загнанного ребенка. Приметив меня, усмехнулся, почти злорадно.
– То, чего ты желал, – сказал тихо, но отчетливо, – тем и владей. А то, чем владеешь, рано или поздно придет к твоему порогу.
Он снова закрыл глаза, успокоенный и усталый. Мы не сразу поняли, что старик мертв. Когда несли его в шкуре к дому Эйба, край ее развернулся, руки старика, сложенные на груди, соскользнули – и из правой выпал в грязь маленький колпак.
Шутовской колпак в желтую и зеленую клетку. С серебряными бубенцами.
Эйб похоронил своего брата тем же вечером. Они не виделись целых полвека – ровно с тех пор, как тот, еще ребенком, пропал однажды ночью. Просто исчез из кроватки.
Я задержался в тех краях еще на три месяца – слишком долго, но раньше мне было не сыскать кормилицы для дочки и работы для себя. Я уехал – и думал, что начну новую жизнь. Прошлое осталось позади.
Я так думал.
Я думал, им меня не сыскать.
Ей меня не сыскать.
Там, куда я уехал, вера в Господа Распятого была крепче, а о старых порядках почти забыли. Я видел в том добрый знак. Я искал такое место, где забывать легко.
Здешний кузнец умер на исходе лета, его подмастерье оказался расторопным малым, но еще слишком мало знал, чтобы заменить мастера. Я знал всего лишь чуть больше его, но и этого хватило, чтобы со мной захотели иметь дело. Этого – и поручительства мастера Вилла.
Городишко звался Замковый Утес. Он раскинулся неподалеку от изножья нависавшей над потоком громадной скалы, на которой когда-то действительно был замок. Теперь от замка остались развалины, а среди вросших в землю камней паслись козы, норовистые и тощие, с жадными желтыми глазами.
Здесь жили в основном торговцы да ремесленники, ведь городок находился на перекрестке семи дорог. Неподалеку от него, по ту сторону реки Молочной, пристроился монастырь, а в самом Утесе была даже своя церквушка. Я охотно ходил в нее в конце недели и по праздничным дням и даже пару раз беседовал со священником: широколицым улыбчивым стариком, который подслеповато щурился всякий раз, когда его о чем-то спрашивали. Пожалуй, его сбивали с толку мои расспросы, он горячился, взмахивал костлявыми руками, начинал твердить о прощении, милосердии, о том, что уверовавшим и раскаявшимся отпущены будут грехи их. В такие моменты отец Стивен напоминал мальчишку, увлеченно повествующего о чуде, которому стал свидетелем… или же которое придумал и потом сам в него поверил. Я никогда не перебивал его. По правде сказать, я ему завидовал.
Лишь однажды святой отец не нашелся что ответить – это когда я задал вопрос о падших ангелах. Неужели, удивился я, они тоже могут получить отпущение грехов? После того, как взбунтовались и были низвергнуты с небес, после того, как иные из них, вопреки запретам, возлегли со смертными женщинами… – неужели даже после всего этого?
Он замахал на меня руками, сказал, что я все перепутал, и бунтовали одни, входили к дщерям человеческим другие, и не в этом вовсе дело, вздор и чепуха мои вопросы, вот что, и мне бы сперва в материях попроще разобраться, а уже потом ученые диспуты вести.
После он корил себя, что оказался несдержан, но я сделал вид, будто ничего и не было. Мне и самому стало совестно, ведь я нарочно задал вопрос о падших ангелах – из злобы и зависти. Так глава семьи дает захлебывающемуся от восторга сыну подзатыльник.
Я был посрамлен дважды: вера святого отца была сильнее любых умствований, я же, напротив, задумался о том, что спрашивал… и засомневался… и лишь усилием воли принудил себя отбросить всякие сомнения. Толку в них было немного: ведь, говорил я себе, Кристина мертва, а значит, я вряд ли когда-нибудь узнаю правду.
Я решил последовать примеру отца Стивена и положиться на свою веру, только на нее одну. Прошлое осталось в прошлом, и мне следовало жить сегодняшним днем. Хотя бы ради дочери.
Хотя бы попытаться.
Увы, мне не хватало наивности отца Стивена, чтобы верить в милосердие или всепрощение. Я знал, что рано или поздно все мы расплачиваемся за наши поступки, – так устроен мир, и даже Распятому Господу не переменить древних законов, которые были освящены другими богами и другими жертвами.
Да я и не хотел прощения. В конце концов, я ведь – не нашкодивший мальчишка, который надеется, что все как-нибудь обойдется. Я – мужчина и готов заплатить цену. Сполна.
Я был упрям? Глуп? Наверное. Но чем еще можно искупить собственную вину, как не наказанием, как еще освободиться от нее?
Если это вообще возможно.
Впрочем, по правде говоря, я нечасто задумывался об этом. Первые несколько лет оказались одновременно самыми тяжелыми и самыми легкими. Кто не растил дочь один, без жены, – тот не поймет. Мне просто некогда было забивать голову чепухой. Разговоры со святым отцом мало что значили – отдушина, забава, пустословье. Взгляд за ограду на чужой сад, в котором тебе никогда не бывать.
У меня была дочь, был подмастерье-ученик, была вдовая соседка Лизбет – вот о них я и думал. Не о себе.
Вскоре я убедился, что если в Утесе и ставят плошку с молоком за порог, то лишь для кошки, а если рассыпают чечевицу – то по небрежности. Здешние ребятишки любили слушать о башмачниках, Дикой охоте и белых псах с карминными ушами, но – не больше, чем истории о говорящих жерлянках или золотом гусе. И тех и других они считали забавной выдумкой.
Прошлое осталось в прошлом. Пусть даже не навсегда.
Работы в Утесе было много, так что я засыпал, едва коснувшись головой подушки. Снов почти не видел, только пару раз в году: на исходе осени и на исходе весны. В такие ночи волны в моей груди наливались силой, подступали к сердцу, и вот тогда-то я вспоминал обо всем и понимал: в конце концов она найдет меня.
В конце концов я признался себе, что жизнь в Утесе была отсрочкой. Чтобы я успел вырастить дочь. Чтобы успел подготовиться.
Да, иногда я позволял себе забыть об этом, но дважды в год…
И я был благодарен тем ночам. За напоминание.
Порой я надеялся, что так будет продолжаться вечно. Порою не мог дождаться, когда же всему этому придет конец.
Когда же придет она.
Год за годом миновали пятнадцать лет. И вот как-то по весне я заметил, что отец Стивен ходит мрачней тучи. На все расспросы он только качал головой и твердил, мол, здесь и говорить не о чем. Вот только слухи в городке было уже не остановить.
Трава на пастбище в этот год уродилась густой и сочной, но козы, что ни вечер, возвращались тощими. Они тяжело дышали, шерсть клочьями висела на впалых боках. Пастушки клялись, будто каждый день пополудни слышат чей-то смех и козы тотчас принимаются скакать так, словно их оседлали. В подтверждение своих слов пастушки охотно задирали рубахи, показывая свежие раны от козьих рогов, зубов и копыт.
Отец Стивен трижды отправлялся к развалинам, в ход шли молитвы, крест и святая вода – всё без толку. А потом ему стало не до коз. В ночь солнцеворота пропал сын Люка Трактирщика. Младенцу было чуть меньше полугода. Накануне Люк с женой легли спать, а поутру встали – нет ребенка. Конечно, первым делом заподозрили постояльцев, но те все были на местах и как один жаловались, будто ночью им плохо спалось. Кто-то хихикал под окнами, грохотал подбитыми каблуками.
Этот кто-то, похоже, и оставил в пустой колыбели мешочек с золотом.
Утес – не Малая Лесная, здесь люди друг дружку хуже знают, но в тот день, казалось, весь городок отправился на поиски младенца. Понимали мы, что вряд ли его найдем? Понимали. А все-таки по-другому поступить не могли.
Вечером собрались у Трактирщика. Молчали и пили. Как на поминках.
Несколько его постояльцев были там же и переговаривались вполголоса, из уважения к чужому горю.
– Так бывает, – сказал один, остроносый и тощий, с тягучим выговором горца. – Я вот недавно из столицы. Там семья одна жила… говорили о них, будто прокляты все. За то, будто, что давно – почти два десятка лет тому назад – сжили они со свету одну старуху. Старуха была ведьмой, вот она их и прокляла. – Остроносый промочил горло и добавил: – Все сгинули. Отец у них был королевским лесничим – ну и на охоте, лет тому семь, разорвали его в клочья. Свои же псы разорвали. – Он снова приложился к кружке. – Жена лесничего сошла с ума. Младшая дочь утопилась.
– А старшая? – спросил кто-то.
– А старшим у него сын был – так его лесничий отдал в обучение. Подальше от столицы. Думал, так избежит проклятия.
– И что с сыном стало?
– А о нем с тех пор никто не слышал. Как и не было вовсе. А почему? – назидательно спросил горец. Он оглядел слушателей и поджал губы. – Всё ведь неспроста. Как там в Писании, святой отец? «Каждому по делам его»? Так и выходит. И горе просто так на порог не ступает. Значит, чем-то провинился ты, если уж…
Били его не до смерти. И я – не сильнее прочих. Не сильнее.
Святой отец не пытался нас остановить.
Младенца так и не нашли.
Потом наступило лето – душное и выматывающее, и в Утесе сделалось хуже прежнего. Поутру лошади в конюшнях стояли в мыле, с заплетенными в косицы гривами, из крынок пропадало молоко, каждой ночью кто-нибудь слышал под окнами перешептывания и смех. От всего этого, если задуматься, было мало вреда – но много страха.
Отец Стивен помер на исходе лета. Конечно, он был стар, но думаю, в могилу его свело не это. Просто он отчаялся и сдался.
Я сдаваться даже не думал.
Осень явилась однажды поутру. За ночь она вызолотила все листья в городе, и я, шагая к кузнице по хрусткому ковру, как будто что-то такое почувствовал. И даже подумал: осталось уже недолго, уже совсем скоро…
Знак был нарисован углем. Прямо на двери кузницы. Я стер его прежде, чем кто-нибудь из домашних увидел, хотя вряд ли они догадались бы, что это, – ведь никто из них не был в замке Госпожи… в том коридоре, который соединяет внутренний двор и зал.
Теперь я знал все, что мне было нужно. Сказавшись больным, я отправил на большую осеннюю ярмарку в Златобашенную ученика, а с ним – мою дочь, которую давно обещал туда свозить.
Я не беспокоился за них: знал наверняка, что в первый раз Госпоже понадоблюсь только я один. «То, чем владеешь…»
Прошло ровно шестнадцать лет с той ночи, когда я был кавалером моей Госпожи. Когда я сбежал, тем самым оскорбив ее.
Я знал, что она придет. И знал, что придет одна.
Я погасил в доме все огни и сел у окна. Где-то чирикал сверчок. По небу плыли тучи, крупные и густые. Я глядел на них и бездумно катал по столу кости. Словно бы в ответ две волны перекатывались во мне, две волны от ее поцелуев.
Потом сверчок замолчал, и я понял, что уже в седьмой раз выбрасываю «гвозди Христовы» – сплошь единицы. И ведь правда, подумал я: как будто смотришь на гвозди, вбитые в крест по самые шляпки. Почерневшие от крови.
Я видел их очень четко: лунный свет, словно текучее серебро, заливал столешницу… Лунный свет! Я поднял взгляд на небо – и да, она висела над миром, крупная, сверкающая луна, которой было не место там этой ночью, но которая, вопреки всему, взошла. Взошла и ждала.
Скрипнула дверь. Затем – половицы под чьими-то легкими шагами. Я не стал оборачиваться. Смотрел на кости. Потом накрыл их ладонью.
Шаги стихли прямо у меня за спиной.
Безмолвие.
«То, чем владеешь…»
Ледяная рука легла мне на левое плечо. Хрустальный голос произнес:
– Милый мой.
– Ты не очень-то спешила, – сказал я, не оборачиваясь.
– Мне некуда спешить, – засмеялась она.
Я сидел ровный и прямой и даже не вздрогнул, хотя все во мне оборвалось, когда я услышал этот смех: чужой и все-таки знакомый. Все вернулось: та ночь, та страсть. Разве я жил все эти годы? Если и жил – то лишь надеждой на сегодняшнюю встречу.
– И все же ты пришла.
– Ты дал слово. Но ты не понимал, о чем говоришь, и поэтому я готова освободить тебя от клятвы.
– Чего же ты хочешь взамен?
– «Кого». Ту, которая и так по праву принадлежит мне.
– Если ты не лжешь, зачем тебе мое разрешение?
– Это мой подарок, – сказала она. – Мой подарок тебе.
– У меня тоже есть для тебя подарок, – сказал я.
Две волны наконец слились в одну. Сердца не было, сердце стало ледяным осколком.
Медленно и плавно я подбросил кости к потолку. Она вскрикнула от неожиданности и отшатнулась.
Во мне не было ни волнения, ни азарта. Ничего.
Кости падали – все шесть «распятием»-шестеркой вниз.
Я успел заметить это перед тем, как, не сомневаясь и не медля, вскочил: в одной руке был лежавший на коленях костыль, в другой – молот, который все это время стоял, прислоненный к ножке стола.
У меня были годы, чтобы подготовиться. Годы. Но вот теперь я стоял перед ней и смотрел в ее лицо. Кости грохотали по полу.
Она, не глядя на них, сказала с усмешкой:
– «Гвозди Христовы». На всех. Неужели ты хотел напугать меня этим?
– Не этим. Не этим, Кристина. Но послушай… ведь это все так глупо. Беги от них, возвращайся, и мы уедем, уедем далеко, где не знают ни тебя, ни меня, где власть Принца – ничто!
Она засмеялась – моя госпожа, моя судьба, моя боль. Облик ее вдруг поплыл, и на мгновение я увидел ее единой в трех лицах: девой, женой, старухой.
– Ты так ничего и не понял, Джон. Там не страшней, чем здесь. Но там нет нужды терпеть тех, кого ты ненавидишь. – Она смотрела на меня с презрительным сожалением, как на больного пса. – Думаешь, там лучше? Хуже во сто крат! Но там я кто-то, а здесь – никто. Здесь вся моя жизнь решена задолго до меня и без меня. Такая же, как у всех. Пресная и сухая, как корка позавчерашнего хлеба. Некоторым именно такая и нравится. Тебе, например. Но если задуматься – чего ты достиг, Джон? За все эти годы – чего ты достиг? Вот этого? – Она обвела рукой кузницу. И снова засмеялась.
Я и забыл, до чего же сладко и как же мучительно она умела смеяться. Будто душу вынимала теплыми шелковистыми ладонями.
– Ты права, – сказал я ей тихо. – Права и не права. Я овладел мастерством, которое помогает мне делать людям добро. Я знаю, что такое благодарность. Я знаю, что такое дружеский смех. Я знаю, что такое – любить и быть любимым. У меня есть ученик. У меня есть дочь…
– Дочь?! – перебила она меня. В глазах ее – глазах девы, жены, старухи – проступило безумие, и смех ее был сейчас почти человеческим. Злым и обиженным. – Дочь! Да что ты…
Я не дал ей закончить. Просто не мог.
Первый удар сбил ее с ног, она вскрикнула, и за окном вдруг завыли волки, целая стая. Чьи-то крылья ударили в окно – раз, другой, третий. Дверь в сенях заскрипела.
Она лежала на полу, я склонился над ней, коленями прижал руки к бокам. Занес костыль и молот.
– Ты не посмеешь, – сказала она тихо и спокойно. И тут же добавила еще кое-что.
Я посмел.
Я – хороший кузнец, мне далеко до мастера Вилла, но все же думаю, он мог бы гордиться мной. Я выковал этот костыль, едва лишь скопил достаточно денег, чтобы купить столько серебра. С самого начала я сомневался. Костыль казался тонким, слишком тонким. Но он не согнулся и не сломался. Вошел в ее тело, словно разогретый нож в сугроб.
Она не мешала мне. Смотрела прямо в глаза, и я не отводил взгляда, но сделал все быстро. Хватило двух ударов.
Она улыбнулась. По-старому. Так, как улыбалась мне в ту нашу единственную зиму.
За окном вой перешел в скулеж, крылья били не переставая. Потом все стихло, только ревел ветер. Но если я чего-то и боялся в этой жизни – уж точно не ветра.
Она была легкой, как пушинка, но нести ее оказалось тяжелей, чем наковальню. И вот сейчас… я словно вырыл могилу для собственной души.
Но может ли такое быть, что я спас душу Кристины?
То, что она сказала мне напоследок, сказано было из желания уязвить? Или – подтолкнуть?
Неужели в этом мое проклятие: всю жизнь сомневаться? Это и есть – моя расплата, мое искупление?
Но может, говорю я себе, теперь все кончено? Мне не исправить прежних ошибок, и мертвые не оживут. И я никогда не узнаю, отчего умерли отец, мачеха, Пэгги. Я повторяю себе, снова и снова, что та старуха наверняка была ведьмой, ведь не бывает добрых уродин, которые готовы накормить тебя пряниками, – попросту не бывает!
Добрые так не кричат, сгорая в печи.
В конце концов, говорю я себе, что еще мне оставалось? Я ведь защищал Пэгги.
Старуха могла видеть нас в лесу… то, что мы делали. Наверняка видела. Я защищал Пэгги и защищал себя. Старуха была ведьмой.
И если я был проклят – то лишь я один. Отец правильно поступил. Он надеялся, что проклятие, павшее на меня, не заденет всю семью. Уж они-то, они наверняка не были виновны! И если все-таки погибли – значит, старуха точно была ведьмой. Значит, я защитил Пэгги.
В тот раз – защитил.
Я много думал о наших беседах с отцом Стивеном. Я по-прежнему не верю в милосердие, но я верю в справедливость. Солгала мне Кристина или нет, виновен я сам или же невиновен, но уж дочь… моя дочь – точно невиновна.
Я защитил ее. Спас. У меня есть целая ночь, чтобы все сделать как нужно. Когда она вернется, я заберу ее, и мы отправимся через пролив на материк. Туда, где ни Принц, ни его свита не сыщут нас.
Отправимся втроем.
Да, я наконец-то женюсь. Лизбет заботилась о нас все эти годы, и я не хочу расставаться с ней. Дочка не любит ее, но я уверен, что, если мы женимся, все переменится. Уверен, со временем она привыкнет к Лизбет, а потом… как знать…
Я ведь, в конце концов, хочу лишь одного. Я хочу, чтобы она была счастлива – моя доченька, моя кровиночка, моя Белоснежка.
26.06.05 – 20.03.09