Конан явственно различал хижины, круглые, сплетенные из травы и накрытые соломенными крышами. Ноздри его раздувались, улавливая запах огня и готовящейся на огне пищи. До его слуха начали доноситься и голоса. Звонкие голоса детей, более приглушенные и тихие — голоса женщин. Мужчин в селении не было. Должно быть, ушли на охоту или рыбалку.
«Добыча», — подумал Конан и облизнулся.
И тотчас одернул сам себя. Что с ним происходит? Почему он подумал о людях, живущих в этой деревне, как о добыче? Не превратился же он в людоеда? Хотя в этих ядовитых вендийских джунглях с человеком может произойти все что угодно. Самые невероятные мысли являются без спроса и поселяются в голове.
Конан заметил мальчика, бегущего в его сторону. Это был худенький смуглый ребенок в набедренной повязке. Клочок ткани прикрывал его голову от солнечных лучей. Больше на нем ничего не было. Очень темная кожа блестела от пота, огромные глаза с голубоватыми белками были широко раскрыты, зубы блестели — ребенок смеялся. Он бежал за тряпичным мячиком, который улетел в сторону леса.
Конан видел и игрушку. Но он не мог отвести глаз от мальчика. В мыслях почему-то варвар представлял себе сладкий хруст, который издадут эти тонкие кости на его зубах…
Странно. В самом деле, странно.
Конан опустился на четвереньки и услышал приглушенное рычание, в котором звучало торжество и предвкушение трапезы.
Ребенок остановился. Улыбка застыла на его губах. Он повел глазами из стороны в сторону и вдруг, оглушительно завизжав, бросился бежать обратно к домам.
А Конан, не вставая на ноги, как был на четвереньках, устремился в другую сторону.
Теперь он очень хорошо видел. Гораздо лучше, чем прежде, хотя и раньше он не мог пожаловаться на зрение. И очень хорошо чуял все происходящее. Не так, как чуял в былые времена. Запахи рассказывали ему гораздо больше, нежели когда-то. Он чувствовал чужой страх — кисловатый запах пота, проступающий на человеческом теле, говорил ему об этом. Он чувствовал все — вплоть до того, чья плоть будет вкуснее. К примеру, одна из женщин в деревне недавно ела чеснок, а Конану очень не хотелось бы мяса, пахнущего чесноком. Зато другая обожала перец. Чудесный душистый сладкий перец. У нее изумительная плоть. Конан облизнулся, предвкушая, как вонзит в нее зубы.
Он остановился, сел и поднес к глазам руку. Что-то с ним происходило неправильное. Впрочем, рука была замечательная. Огромная, лохматая, покрытая чудесной желтой шерстью. С надлежащими когтями. Конан почесался задней лапой за ухом, стукнул хвостом по земле. Зуд в коже прошел. Ему было хорошо. Он встал на лапы и побежал дальше. Джунгли лежали перед ним и манили его тысячами запахов.
Странно выглядел этот зверь в обрывках человечьей одежды на шкуре, туго перепоясанный кожаным поясом, на котором болтался кошель с бриллиантом, и в ножнах, где еще сохранялся большой прямой меч.
К ночи Конан успел убить и съесть косулю. Он был сыт и страшно доволен — доволен всем: собой, своей жизнью, развитием событий. Еще бы! Весь мир лежал перед ним, все джунгли, и он мог охотиться, где пожелает. Даже тигр уступит ему свою охотничью территорию, если он явится туда и потребует своего. Даже тигр! Что же говорить о других хищниках, менее крупных и куда менее опасных…
Впрочем, самку леопарда Конан не обидит. В глубине своей памяти он хранил воспоминание о том, как трогательно мяукали в ночи маленькие котята. Пусть растут. Пусть вырастут во вкрадчивых хищников, движущихся сквозь ночь на мягких лапах. Пусть в джунглях появится новая ласковая смерть с чудесной пятнистой шкурой и вспыхивающими во тьме глазами.
Конан ласково зарычал, думая о них.
Ему хотелось самку. Но он знал, что нигде поблизости нет самки его вида. Может быть, и во всем мире не сыщется таковой. Он не знал. Может быть, он один на всем свете.
Что ж, тогда ему остается только одно: сеять смерть. Убивая, он получал удовольствие. Возможно, несопоставимое с наслаждением, которое дарит самцу соитие с самкой и продолжение рода, но все же лучше уж такое, чем никакого. Он жрал, чтобы жить, и убивал, чтобы испытывать радость.
Насытившийся, довольный, Конан растянулся на листьях и заснул. Во сне он видел человека, которого встречал прежде. И даже, кажется, хотел зарезать. Да, он хотел уничтожить этого человека, но что-то остановило Конана. Вероятно, ему подвернулась добыча получше. Он вспомнил об этом во сне и даже засмеялся. Камень. Вот о чем он думал тогда. Драгоценный камень. Бесполезная безделушка, которая до сих болтается у него в кошеле.
Странно устроены люди. Для чего им вещь, которую нельзя съесть? Вещь, не нужная при устройстве логова? Впрочем, подумалось Конану в том же сне, этот предмет имеет какое-то значение для самки и, следовательно, может представлять ценность для самца, который желает обзавестись подругой. Но кому нужна самка, если у нее столь нелепые желания? И Конан расхохотался.
Он проснулся от собственного хохота — точнее, от громового рева. Лес содрогался, слыша этот жуткий звук, исторгаемый могучей глоткой монстра.
Конан встал, потянулся… и вдруг зарычал от: злобы и обиды. Кто-то подкрался к нему, пока он спал, и выпустил в него стрелу. «Проклятье! — думал Конан, катаясь по земле и вслепую молотя лапами воздух. — Кто же это сделал? Как ему удалось? Проклятье, проклятье! Если я сумею встать на ноги, я разорву его на клочки! О, пусть только покажется, презренный трус, который прячется в кустах с луком, — и он увидит, на кого посмел поднять свою жалкую, мерзкую, голую руку!»
Вслед за первой стрелой вылетела вторая, за нею — третья, и все они угодили в цель. Они пронзили руки и ноги Конана, причем нога — точнее, задняя лапа — оказалась пригвождена к земле. Конан утробно и страшно рычал. От этого звука, казалось, гнулись деревья. Но человек, прятавшийся за кустами с луком, оставался невозмутим и никак не выдавал себя.
Наконец от боли и гнева Конан обессилел. Он упал на бок и, тяжело дыша, стал смотреть перед собой. Верхняя губа его поднималась, обнажая огромные желтоватые клыки, на которых вскипала пена, и глухой рев время от времени вырывался из горла. Но теперь это клокотание звучало негромко и напоминало звук уходящей грозы — буря иссякла, исчерпала себя и теперь бессильно злобилась издалека.
И только тогда из укрытия выбрался человек.
Конан узнал его. В его желтых широко раскрытых глазах мелькнул последний отблеск сознания, а затем они подернулись тусклой пленкой, и Конан погрузился в сон.
Он пришел в себя и увидел над головой навес из пальмовых листьев. Это киммерийцу не слишком понравилось. Последнее, что он помнил отчетливо, было его стояние над спящим бритунцем: тот, кажется, говорил про «глаз Кали»… Затем киммериец наклонился над Фридугисом и снял кошель с его пояса. Нашел там камень. Алмаз дивной красоты и невероятного размера. После этого Конан ушел, оставив Фридугиса на милость неприветливых жителей Рамбхи.
Что же он делает здесь, под навесом? Почему у него так болят руки? Отчего он не в состоянии пошевелиться? И, главное, кто этот человек, который сидит рядом и тянет из фляги какое-то пойло?
Конан попробовал заговорить. Голос его звучал хрипло, но все же вполне внятно.
— Кто ты? — спросил киммериец.
— Я? — Человек живо обернулся к нему. — А ты меня разве не помнишь?
— Не помню, если спрашиваю, — огрызнулся Конан.
Тот заткнул флягу пробкой, сунул ее за пояс и приблизился к варвару. Навис над ним, широко улыбаясь.
— Мое имя Фридугис. Я бритунец. Мы встретились с тобой в Рамбхе. Ты помнишь свое имя?
— Конан, — буркнул Конан. — Из Киммерии. Ты, никак, за дурака меня держишь, Фридугис из Бритунии? Гляди, я ведь не всегда буду в плену. Когда освобожусь, порву тебя в клочья.
— Это уж как тебе захочется, — неопределенно ответил Фридугис.
— Ты, наверное, хочешь пить.
— Хочу.
Фридугис поднес флягу к его губам. Конан сделал несколько жадных глотков. Дурное местное пальмовое вино, сильно разбавленное к тому же. Но для человека, умирающего от жажды, — в самый раз.
— Ну, что со мной случилось? — осведомился Конан. — И где я нахожусь? Ты ведь, кажется, осведомлен о моих делах лучше моего.
— Наконец-то разумные речи… Начну с конца. Ты находишься в Рамбхе, Конан, в моей хижине.
— Рамбха… — Конан громко застонал, как будто его мучила страшная головная боль.
— Вот именно, — подтвердил бритунец невозмутимо. — Я обосновался в этом городе. Поскольку найти съемное жилье здесь оказалось невозможно — больно уж неприветливы жители, знаешь ли, — я построил собственное. Оно, правда, находится за городской чертой, так что я, как считается, не посягнул на здешнюю земельную собственность… Они ведь ужасно пекутся о соблюдении законности, знаешь? — Бритунец хохотнул. — У каждого свои причуды. Если бы я жил посреди диких джунглей, как эти вендийцы, я бы возвел себе огромный дом с гигантским участком, окружил бы все это высоченным забором… и процветал бы там, за забором, как мне вздумается. Но им почему-то охота лепиться друг к другу. Вероятно, чтобы удобнее было сплетничать. У тебя нашлось время заметить, что сплетни — это самое главное их занятие? В всяком случае у мужчин, особенно у наиболее почтенных…
Конан прошептал:
— А у тебя, видимо, любимое занятие болтать.
— Я ведь путешественник и собираю впечатления, — возразил бритунец. — Это то, чему я всегда отдавал предпочтение. Новые лица, новые обычаи, новые странные города — и, разумеется необычные для меня способы проводить время.
— Ага, — сказал Конан. — И странные методы зарабатывать на жизнь.
— Ты имеешь в виду кражи? — Бритунец смешливо сморщил нос. — Во-первых, этим меня не удивишь. Видел, и не раз. Во-вторых, не вижу в данном методе ничего странного. Обманчиво простой — и к тому же не требует интеллектуальных затрат. В-третьих, в том, что касается кражи моего алмаза… Ты не первый, кому это удалось. И не первый, кому это принесло сплошные неудобства.
Конан поперхнулся.
— Какой алмаз? О чем ты говоришь?