- Она... она плачет. Марья пропищала свое сообщение встревоженным голоском, тоненьким, как писк болотного комарика.
- А мы к ней боимся, - проговорил Иван.
- Ее фазер швыряет в нас камнями, - тоненько пропела Марья. - Всякий раз, как увидит...
- Да... - подтвердил Иван. - И еще грозится убить Короткоручку.
- А где он сейчас? - озабоченно спросил Мальчик. - Я бы тоже не хотел сталкиваться с ним...
- Он ушел... - буркнул Иван.
- Еще вчера... - пояснила Марья. - Или даже позавчера. Может быть, у Короткоручки нет еды?
- Уж очень она скулит... - добавил Иван.
- Я взяла лепешку... - сообщила Марья. - Сегодня - мой день! - И она весело улыбнулась...
- Хорошо. Я сейчас... Илья подбросил хвороста в топку, аккуратно прикрыл огонь заслонкой и только после этого двинулся вслед за Иваном да Марьей.
Мальчик, конечно, и без того заметил, что нынче у близнецов - день Марьи: на них была юбка из пестрой, в полоску, ткани. Ничего не поделаешь, сегодня Ивану приходилось терпеть. Но он был, в общем, покладистым парнишкой, хоть и обладал грубым и хриплым голосом взрослого мужчины. А Марья - та вообще была добрая и славная герла... Поэтому Иван снисходительно позволял сестре частенько руководить их действиями, и тогда она заставляла его надевать юбку. Вот как сегодня... А так они обычно бегали в штанах, почти таких же, как у Мальчика, - домотканных и крашеных вручную их матерями. Добежали они быстро: хижина Короткоручки находилась за перегибом, на другой стороне холма, ближе к его вершине.
...За дверью действительно слышалось слабое поскуливание, жалобное, похожее на щенячье. Но было ясно, что это не собака: собака, конечно, учуяла бы их и стала лаять. Тем более, что на Ивана да Марью собаки лаяли почти всегда и с каким-то особенным, остервенелым удовольствием. Впрочем, - что еще оставалось делать собакам?! Мальчик постучал раз, потом другой. Поскуливание внутри хижины стало громче, но никто не ответил. Иван да Марья остались сторожить снаружи. Он толкнул плотно пригнанную дверь плечом и увидел Короткоручку. В глазах ее стояли слезы, и она, словно и вправду брошенный хозяевами щенок, невнятно пробормотав что-то жалобное, поманила его войти.
Она так же, как и Мальчик, сторожила огонь под Источником Жизни. Оглядев жилище, где не было никого из взрослых, он сразу понял, в чем дело и почему маленькая соседка скулила. Она звала на помощь: огонь в очаге под котлом погас. Видимо, девочку сморило долгое монотонное дежурство и она заснула...
..."Короткоручкой" ее в селении прозвали по самой простой, наглядной причине: ручки у нее, действительно, были слабы, словно бледные стебли картофеля, проросшего в подвале, и совсем-совсем коротки. Они вяло свешивались по бокам ее плоского туловища и заканчивались примерно там, где у нормальных людей находится локтевой сгиб. Правда, пальчики Короткоручки, тонкие и белые, как ночные червячки, могли брать какую-либо нетяжелую вещь - иглу или ложку, но руки ее не могли соединиться для какой-нибудь совместной работы: так, их длины не хватало, чтобы девочка могла сложить ладошки ковшиком и умыться...
И она не могла пользоваться средствами для добывания огня - кремнем, и кресалом, и трутом, потому что не могла держать в руках эти предметы одновременно. Да и сил, чтобы крепко ударить кресалом по кремневому обломку, в ее пальцах недоставало тоже... В том, что почти священный для каждого жилища огонь погас, никакой особенной трагедии не было: каждый мальчик в селении, не говоря, разумеется, о взрослых, умел разжечь огонь. Но Короткоручка боялась, что в приемном баке окажется мало перегнанной воды, которой может не хватить на вечернюю еду ее семье, и за это упущение ее сильно накажут.
Мальчик сноровисто и быстро сначала приготовил разжежку: несколько сухих травинок, кусочек мха и тончайшие стружки, а над ними шалашиком поставил несколько лучинок. Потом он взял в левую руку лежащий на полке под очагом увесистый кусок светлокоричневого, с красными прожилками, камня, прижал к нему большим пальцем фитиль-трут и сильно ударил железным бруском-кресалом по зазубренному краю камня. И ударил так ловко, что сразу же брызнул снопик ярких осколочков-искр. Одна услужливая или наиболее шаловливая искорка попала на кончик фитиля и тот стал тлеть. Мальчик осторожно раздул слабый огонек до размеров ногтя на большом пальце, потом поднес горячее пятнышко к травинкам и мху. Бледный, почти незаметный поначалу огонек быстро пробежал по сухим стебелькам и передался стружкам, затем - лучинкам... Мальчик оглянулся. В глазах Короткоручки заплясали два живых огонька, два маленьких костерика, и по ее почти бескровным губам пробежала, как бледный огонек, легкая невесомая тень улыбки. Она не могла бы, как иные дети, захлопать от радости в ладошки: ведь ручки ее никак не могли соединиться для совместных действий. А как известно, одной рукой в ладоши не ударишь... Она только протянула свою куцую слабую лапку дикого зверька к голове мальчика и ласково погладила его по волосам. Говорить она не умела, но скулила весьма выразительно и в общем понятно...
Мальчик принял ее движение без особенной радости, но достаточно спокойно. В селении давно привыкли к уродцам и мутантам. Время от времени рождались дети вообще без рук, или на ногах у них насчитывалось пальцев гораздо больше, чем необходимо, - по шесть и больше, длинных, гибких и необычайно цепких... Появлялись на свет и безглазые не слепые, а дети с плоскими лицами, на которых глазные впадины были затянуты тонкой, но сплошной кожей...
А у соседского мальчика-ровесника, с которым доводилось играть, не было ноздрей, и нос его состоял только из одного треугольного хрящевого выроста с черным провалом над губами. И из этого отверстия все время стекали на губу тягучие зеленые сопли...
Мальчик очистил руки от жирной трутяной сажи, вытерев их сначала о земляной пол, а затем - о собственные штаны: просить воды в чужом доме для того, чтобы помыть руки, не полагалось...
- Ты чего здесь вынюхиваешь, гаденыш? - раздался вдруг за спиною Мальчика звероподобный рев. - Думаешь, раз ты - сын Судьи, так можешь являться в каждый дом без приглашения?!
Мальчик вздрогнул от невольного испуга. Этот рев возникал из глотки отца Короткоручки, - огромного, толстого и словно бы задыхающегося от собственного голоса. Однако, он обладал удивительным свойством двигаться совершенно бесшумно, подобно осторожному дикому зверю... Девочка невольно даже присела от страха, пытаясь защитить голову руками.
Хозяин хижины подозрительно переводил взгляд с девочки на Мальчика, но не мог ни к чему придраться: все было в порядке, и веселый огонь в очаге скользил легкими бликами по его мокрому от пота лбу...
- Так чего тебе здесь надо? - снова проревел хозяин. - Небось, выпрашивал плошку чистой воды?! Смотри у меня! - и он поднес к самому носу Мальчика угрюмый грязный кулак и повертел им из стороны в сторону. - Нюхал такой цветочек, хе-хе-хе? А? Будешь клянчить воду, - придется тебе познакомиться с ним поближе! Короткоручка совсем съежилась на полу у самого очага и казалась не живым существом, а кучкой серого тряпья, кое-как сваленного хозяйкой для того, чтобы вытирать ноги...
- Я не просил воды, - твердо произнес Мальчик. - Наш Источник Жизни работает вполне исправно! Я просто зашел по дороге, - мне показалось, что Короткоручка плачет...
- Ну и что из этого?! Тебе-то какое дело, плачет она или не плачет?
- Отец говорит, что дети не должны плакать... - сказал сын Судьи и лекаря. - Если ребенок плачет, значит, с ним что-то не в порядке...
- И что же было не в порядке? - на полтона ниже осторожно спросил толстяк.
- Ничего... - деликатно ответил Мальчик, не желая выдавать оплошность Короткоручки. - Я убедился, что все в порядке. И как раз собирался идти домой...
- Вот и вали отсюда, пока я тебе не намял бока как следует! - буркнул хозяин хижины, пинком ноги открывая тяжелую дверь. - И держись от девчонки подальше!
- Мы же - соседи... Мне трудно быть очень далеко... - напомнил Мальчик и, обернувшись на пороге, добавил вежливую взрослую формулу:
- Да не иссякнет вода в вашем доме!
Иван да Марья ждали его, спрятавшись за изгородью в ольховых кустах. Они дружно высунули головы.
- Ну, как там? - с извечным женским любопытством спросила Марья.
- Мы не слышали, когда он подошел, - виновато признался Иван. - Хорошо, что ее фазер нас не заметил! А то он жутко пузырится, когда нас видит!
- И называет "двухголовым выродком"... - засмеялась Марья. Мальчик невольно улыбнулся, слушая, как бойко и весело разговаривают "Иван-даМарья" - два близнеца, точнее - две головы на одной шее и на общем туловище. Прочие ребята в селении их тоже любили, и бегали в одном табунке за топливом к камышовому болоту. И вместе играли в кости и шарики. Честно сказать, ребятам даже нравилось, когда в игре обе головы, бегущие на двух ногах, дружно верещали сразу на два голоса - их ведь и различали-то друг от друга главным образом по голосам: грубому и тоненькому... А вот их мать, когда они родились, хотела с горя и страха повеситься, а потом - ничего. Притерпелась... Мало ли что нынче бывает?!
ДОРОГА В ГОРОД
...Низкорослая, но выносливая гнедая кобылка, тихо попердывая и вяло отмахиваясь хвостом от мух, трусила по пыльной проселочной дороге. Мухи были крупные, - величиной с доброго шмеля, но из-за холодной погоды не очень назойливые. Деревянная повозка время от времени сильно подпрыгивала на каменистых неровностях дороги или накренялась в выбоинах, и тогда Отец бросал быстрый взгляд на мешки и кули, уложенные сзади. Груз был драгоценным: молотое на водяной мельнице зерно последнего урожая и свежее мясо - свинина и баранина. За их телегой тянулись еще десятка полтора подвод: в одиночку никто не решался ездить по торговым делам. Крепко и вкусно пахло конским потом, сбруей, дегтем от колесных осей. Сзади и спереди обоза на рослых выносливых трехлетках двигались боевики с арбалетами и колчанами, полными стрел. У многих были даже длинные прямые стальные тесаки, но у большинства - оружие ближнего боя: засапожные ножи и крепкие палицы из дубовых корневищ с вбитыми в них шипами, - страшное оружие, когда боевики сходились врукопашную с бандами грабителей, жаждущих поживиться за счет сельских жителей. Боевиков - как правило, молодых, сильных парней, еще не обремененных личным хозяйством и семьей, - нанимала Община за специально оговоренную плату. Эта плата особенно в пору осенней торговли - была довольно значительной, но в целях безопасности на нее всегда решались старейшины селения...
...Но вот по сторонам дороги потянулись заросли бурого кустарника и деревьев. Этот лес, конечно, нельзя было назвать ни диким, ни заповедным. В нем негусто росли чахловатые кривые сосенки с блеклой вялой хвоей и узловатые, перекрученные ели с желтеющими верхушками.
Стволы с трудом пробивающихся к солнечному свету деревьев иногда до половины человеческого роста заваливали отбросы предыдущих столетий. Чего здесь только не было! Глыбы железобетонных строительных панелей с выпирающей рыжей арматурой, большие фарфоровые изоляторы, сплющенные банки из-под консервов и пива, обрывки яркой рекламной фольги, битое стекло, залежи пластиковых пакетов, куски гнилого кирпича, нейлоновые емкости, обломки каких-то неведомых механизмов, треснувшие силиконовые бутылки, выбеленные временем осколки волнистого шифера, черепицы, керамических труб и прочего гниющего и ржавеющего мусора громоздились пестрыми кучами или растекались вязкой чернеющей массой... При малейшем дуновении даже самого слабого ветерка в ноздри ударял омерзительный тошнотворный запах: из леса несло, как из необозримой выгребной ямы.
Отец, чуть-чуть приподнявшись, оглядел обочины дороги, задержался взглядом на придорожном кустарнике и, освободив руки, закрепил вожжи за передок телеги, поудобней расположив на коленях арбалет...
И чутье его не подвело. Вдруг из кустов молчаливыми бесшумными силуэтами на дорогу метнулись три полуволка и вожак бросился на лошадь, пытаясь вцепиться ей в холку. Но почти одновременно с прыжком первого, самого крупного, полуволка задребезжала освобожденная от защелки тугая тетива арбалета: тяжелая короткая стрела, пущенная Отцом, вонзилась в бок зверю, под лопатку, туда, где среди его грязной свалявшейся шерсти белело странное голое пятно. Словно бы когда-то на бок полуволка плеснули кипятком... Как будто мишень... И мишень эта сразу же окрасилась кровью, и полуволк, издав не то лай, не то хрип, не то кашель, - покатился в дорожную пыль. Двое других на какое-то мгновенье приостановились, словно бы в раздумье перед своим прыжком, присев на своих сильных, худых, но жилистых лапах.
- Что же ты, сынок? Стреляй... - совершенно будничным тоном, ничуть не повысив голоса, сказал Отец Сыну, одновременно успевая вложить в желобок арбалета новую стрелу и прицеливаясь. Отец выстрелил на какую-то долю секунды раньше Сына - и снова попал, судя по визгу второго полуволка. Мальчик же выстрелил торопливо - и промахнулся: от неожиданности у него дрожали руки. Но подскакавший боевик достал третьего полуволка тяжелым цепом-кистенем, и тот с парализованными задними ногами пополз через дорогу, скуля и подвывая. Следующая повозка переехала его своими колесами. Лошади храпели и ржали от запаха дикой крови...
- Сбегай, выдерни стрелы из трупов! - все так же спокойно велел Отец. - Не гоже разбрасываться добром...
Мальчик соскочил с повозки и, на ходу доставая нож, побежал к убитому зверю с белым пятном на боку. Стрела ушла глубоко в мясо. С усилием пропоров шкуру, Мальчик сделал разрез вдоль ребер на еще мягком теле животного и засунул руку в теплую рану, чтобы нащупать и извлечь зазубренный наконечник стрелы. Рану сразу же наполнила липкая, густеющая на воздухе кровь...
И кровь эта, сочившаяся из раны, остро и неприятно пахла. Полуволк еще судорожно подергивался, словно бы пытался убежать, и он так был похож на собак из их селения! И ведь в сущности-то, - лесные хищники и были одичавшие, вepнувшиecя к первобытной жизни, собаки...
Свою стрелу, пролетевшую мимо, он не нашел. Видимо, она улетела в кусты и пропала безвозвратно. Мальчик знал, конечно, что хорошо и тщательно обработанный наконечник арбалетной стрелы стоит дорого, очень дорого. Но Отец, когда Сын протянул ему только две стрелы с окровавленными наконечниками, аккуратно вытер их пучком травы и ничего не сказал...
Но оказалось, что нападение полуволков - это так себе, мелочь, пустяк, далеко не самое страшное в дороге...
Груженый обоз двигался все же довольно медленно, и на дорогу к далекому Городу уходили не одни сутки. Первая ночь прошла спокойно. Они остановились для ночлега на опушке леса, на площадке, очищенной от мусора, обнесенной изгородью и с кострищем посередине. Стояла даже колода - целиком выдолбленный ствол двухсотлетней липы - для выпаивания лошадей. По всему делалось понятно, что место это, обжитое и утоптанное, служит давним прибежищем торговых людей, чем-то вроде постоялого двора под открытым небом. Повозки завели внутрь, распрягли и напоили лошадей, задали им овса и сена, развели в центре площадки костер. Закрыли на прочный деревянный засов скрипучие ворота, - и первая смена боевиков, по жребию, заступила на ночную стражу. Мальчик привалился в повозке к теплому боку Отца и спокойно заснул на хрустком сене, укрытый большим овчинным тулупом.
И когда он, полусонный, приоткрывал глаза, - горел в центре круга небольшой костерок, уютно попахивало дымком, и колеблющийся свет выхватывал из полной темноты то опущенные оглобли, то сидящую фигуру боевика с арбалетом, то умную морду лошади, в больших глазах которой отражалось древнее, как мир, пламя костра... А над Мальчиком медленно поворачивался вокруг незримой мировой оси огромный, мерцающий звездами, бесстрастный небесный купол...