— И все же, — продолжал настаивать Шима, — я хотел бы чем-нибудь быть вам полезным, потому что пришел просить вас об услуге.
— Ах так! О какой же?
— О смете на строительство.
— Да? И чего?
— Мне необходимо поставить опыт по сенсорному восприятию. Для этого нужна полная изоляция объекта — что-то вроде небольшого толстостенного бетонированного бункера.
— Понятно. И что же?
— У ваших ребят в руках все строительство. Как скоро вы могли бы соорудить такой бункер и во сколько это обойдется — могли бы вы дать мне график и смету?
Вождь ватусси уныло покачал головой.
— Очень жаль, но мы не можем удовлетворить вашу просьбу, доктор Шима. Мы бастуем в знак протеста против решения дирекции принять боевиков ООП в охрану. Что бы там ни заявляли в ООП, они — не настоящие черные. Протянется это еще месяца три, и мы готовимся к бойне. Очень сожалею. А теперь пойдемте, откушайте с нами.
У Шимы подступило к горлу.
— Простите, сегодня я не в настроении отведать длинной свиньи[72].
Ватусси понизил голос до заговорщицкого шепота:
— Прошу вас, доктор, не разочаровывайте наших гостей! Но мы не стали позорить ККК, подавая жаркое
всего лишь из бледнолицего. Мы отмечаем праздник гораздо более редким и дорогим деликатесом.
— Чем человек? О Господи, что же это?
— Горилла.
* * *
Опсдень! Опсдень! Опсдень! В церкви Всех Атеистов сардонические раскаты органа сопровождали увенчание Христа дурацким колпаком. Музыка была настоящей, а не в записи, с удивлением отметила Гретхен. На скамье органиста метался бушующий маньяк, топочущий по педалям басов, колошматящий по всем четырем клавиатурам разом... Своей сатанинской музыке он непрерывно вторил зывываниями, стонами и рычаньем.
Он был в обычных для Опсдня лохмотьях, поэтому Гретхен никак не могла определить его общественного положения, но чисто по внешности — индеец-ирокез с головы до пят: смуглое лицо, орлиный нос, большой тонкогубый рот, мясистые уши. Череп выбрит наголо — лишь ото лба к затылку топорщился жесткий гребень черных волос.
«Ему только военного оперения не хватает», — подумала она, забираясь на хоры, чтобы лучше видеть.
У него, наверное, было отличное боковое зрение.
— Какого рожна тебе здесь понадобилось? Опс благослови.
— Опс благослови, — попыталась Гретхен перекрыть рык органа. — Я пришла, чтобы замять скандал, который вчера учинила в церкви.
— А! Понял. И угу. Ты и есть та подруга, что спела Catulli Carmina[73]? Забудь. Церковь уже. Есть своя кредитка?
— Кредитка?
— Очнись, детка. Кредитка. Ксива. Имя.
— О! Гретхен Нунн.
— А я Маниту-Вин-На-Мис-Ма-Баго.
— К-как?
— По-вашему, Тот-Кто-Может-Улестить-Мани- ту-Спуститься-На-Землю.
— Вы индеец?
— По большей части.
— Ну и дела, Опс благослови! А как к вам обращаться? Манни? Господин Баго?
— Какого черта! Это не катит. Зови меня Финкель.
— Финкель?
— Сечешь! Скрябин-Финкель.
* * *
В роддоме Равных Прав двадцать голых лилипутов исполняли балет нерожденных младенцев — «Право на Жизнь». Каждого из них пуповина соединяла с фаллическим майским шестом в центре; они вякали хор эмбрионов под приглушенное сопровождение оркестра, которым дирижировал зверского вида казак, зарычавший на Шиму в си-миноре:
— Ты, фраер, пошел вон со сцены! Опс благослови.
— Опс благослови. Прошу прощения. Не хотел мешать. Я ищу кого-нибудь из начальства.
— Я здесь начальство.
— Хочу извиниться за причиненное мною вчера беспокойство и уладить дело.
— А, усек. Ты и есть тот придурок, который заявил, что его трахнул слон?
— Да.
— Имя?
— Шима. Блэз Шима. А ваше?
— Аврора.
— Как?
— Угу. Меня назвали в честь крейсера, который встал на сторону Красной Революции. Лады. Извинения приняты. Все спокойно и Опс благослови. А теперь катитесь отсюда к черту, Шима. У нас нелады с аранжировкой — эти выродки ничего не рубят.