Беседовали бывшие приятели недолго. Роджер заявил, что ему надоели штучки Соло, и если тот хочет держаться коллектива, то пусть поумерит свой пыл непокорства и делает, что ему говорят, а если он будет и дальше так выпендриваться, пусть катится к Безымянному. В ответ Грэм высказал все, что он думает о самозваном главаре шайки. Далее последовал короткий, но весьма шумный разговор. Без рукоприкладства, впрочем. Грэму велели убираться подальше и впредь не появляться в районе под угрозой физической расправы, и Роджер с компанией гордо удалился. Грэм понял: ему следует немедленно бежать и искать укрытие.
Следующие несколько недель ему пришлось ох как худо, на него открыли охоту все шайки. Компанию Роджера не любили, и не в последнюю очередь — за жестокость и немалые амбиции предводителя. Когда же стало известно, что один из членов группы изгнан, все очень обрадовались. Никто и не подумал принять изгоя к себе, зато все начали устраивать облавы и хвастаться друг перед другом, что изловят жертву первыми. Они не могли навредить Роджеру лично, но рады были отыграться хотя бы на одном из членов ненавистной компании.
Пришла пора сматываться из Карнелина, но Грэм все еще медлил. Здесь он вырос, здесь была могила его матери — он не мог просто так уйти. Он метался по городу, не зная, куда приткнуться. Узнавали его в два счета, спасибо белым волосам. Но надежды Роджера не оправдались: у него даже и мысли не возникло, что можно вернуться к приятелям. Однажды, в полном отчаянии, он решился на самоубийственный поступок. Он попросился в другую компанию, понадеявшись на снисхождение: именно к этой шайке принадлежал мальчишка, за которого он однажды заступился. Много лет спустя он так и не мог понять, каким чудом ему удалось улизнуть невредимым. После такого негостеприимного приема он больше ни к кому уже не совался.
Грэм держался до последнего, но наконец понял, что погибнет, если останется. И он уже собрался бежать из Карнелина, но не успел. Точнее, ему не дали. Сколько ни крутись по городу, отыскивая укромные местечки, все равно один против многих долго не протянешь. Его поймали. Засада была организована почти профессионально, и он попался, просто не мог не попасться. И место было идеальное — глухая подворотня, где никто не мог помешать расправе.
Противников было человек десять, и они накинулись всей кучей. Его сразу же сбили с ног, и сопротивляться было просто немыслимо, удары сыпались со всех сторон. Он уже почти потерял сознание, когда мальчишки вдруг кинулись врассыпную. Грэм хотел было подняться, но бок пронзила жгучая боль, и он снова повалился на землю. Сильно болела и кружилась голова, тошнило. Скорчившись на земле, он скорее почувствовал, чем увидел, как над ним склоняется какой-то человек. Человек что-то говорил, а может, спрашивал, но слов Грэм не разбирал. Уже на грани потери сознания, он вдруг понял, как его подняли и понесли куда-то. Тогда он окончательно провалился во тьму.
Спасителем его оказался Брайан, который шел мимо и услышал подозрительную возню и пыхтение. Кто другой прошел бы себе мимо, сделав вид, будто ничего не заметил. Но ему до всего в жизни было дело. Он свернул в подворотню, и тут уж увидел и прыснувших в стороны «охотников», и распластанного по земле избитого мальчишку.
Очнувшись и разлепив глаза, Грэм увидел над собой темное плоское лицо Брайана и услышал его сочувственный вопрос: "За что же тебя так дружки отделали, парень?". Он не ответил и отвернулся, недоумевая, кто этот человек и что ему нужно.
Брайан был бедный плотник, круглый сирота, как и Грэм, живущий только тем, что приносила ему работа в мастерской. Происхождение его было покрыто мраком тайны, но в его жилах явно текла южная горячая кровь; и внешность, и характер его с полной очевидностью это подтверждали. Тщеславия в Брайане было достаточно, чтобы полюбить Анастейжию, дочь карнелинского банкира, которая — о чудо! — отвечала ему взаимностью. Помимо тщеславия, в его характере имелось еще немало неприятных черт, в том числе — бешеная вспыльчивость, через которую он постоянно страдал. Внешне он выглядел суровым и недобрым человеком, но сердце его было гораздо мягче, чем могло показаться с первого взгляда.
Он принес избитого найденыша в свой бедный дом и взялся его выхаживать. Анастейжия, навещавшая возлюбленного каждый день, тоже не пожелала оставаться в стороне. Она нашла лекаря, который осмотрел Грэма и установил наличие переломов правой ноги и двух ребер. И порадовал внимавшего ему с тревогой Брайана сообщением, что мальчик, вероятно, останется хромым на всю жизнь. Анастейжия едва не расплакалась и стала умолять лекаря сделать все возможное для излечения Грэма, чем страшно удивила последнего. Он силился и не мог понять, почему совершенно чужие люди так о нем заботятся; он слишком привык во всем полагаться только на себя. Поначалу Анастейжии, да и Брайану тяжко с ним приходилось: разговорить его было невозможно, на вопросы он почти не отвечал, только огрызался и щетинился. Всякую заботу о себе он воспринимал чуть ли не как личное оскорбление. Возможно, он вел себя неблагодарно, но он ведь и не просил никого о помощи! В тогдашнем мрачном состоянии духа он скорее с благодарностью принял бы смерть, а не излечение.
К его счастью, Брайан и Анастейжия обладали просто безграничным запасом терпения и спокойно сносили его поведение. Наткнувшись на стену угрюмого молчания, они просто перестали задавать вопросы. Девушка теперь, оставаясь с Грэмом и хлопоча по хозяйству, вела беседы вроде как сама с собой, и он невольно прислушивался. Брайан же вообще говорил мало.
Но дни шли, и Грэм все реже рычал на своих спасителей. Он понял (не без внутренней паники), что привязывается к молчаливому, вспыльчивому и мрачноватому Брайану и его красноволосой юной подружке. Анастейжия ему начинала нравиться — веселая и подвижная, она во время своих приходов озаряла весь дом подобно солнышку. Прислушиваясь к разговорам, Грэм начинал понимать всю сложность отношений молодой пары. Брайан был влюблен, влюблен безнадежно, поскольку понимал, что никакого будущего у них нет. Отец Анастейжии, банкир, был влиятельным человеком, и уж конечно он не позволил бы единственной дочери (у него было еще трое детей, но все — сыновья) выйти замуж за бедного плотника. Впрочем, пока ни он, ни мать даже не подозревали о влюбленности дочери, а все ее отлучки из дому, если уж они очень сильно бросались в глаза, покрывал ее старший брат, человек на редкость демократичный. Он был посвящен в тайну сестренки и не возражал против ее отношений с Брайаном, только помочь ничем не мог. Безнадежность положения сводила Брайана с ума. Анастейжия же, по причине юных лет, редко заглядывала в будущее больше чем на два-три дня, и поэтому всегда была в хорошем настроении.
Через месяц Грэм все еще не вставал с постели, но уже разговаривал — правда, в час по чайной ложке. Брайану удалось-таки вызнать, из-за чего началась драка, в которой он так пострадал. За этим рассказом последовали и другие. Грэм размяк настолько, что даже рассказал ему о матери…
Брайан, конечно, догадывался, что подобранный им бездомный мальчишка — воришка и проходимец. Другой бы задумался, стоит ли оставлять в доме такой «подарок», но Брайан все решил сразу. Он заявил Грэму, что больше отпустит его шататься по улицам. "Жить будешь у меня", — сказал он, как припечатал. Грэм хотел было заспорить, из одного только принципа, но вдруг понял, что возражения не принимаются. Их просто не услышат. Об этом ему со всей ясностью дали понять темные сумрачные глаза Брайана.
Впрочем, уйти Грэм все равно пока не смог бы, даже если бы очень сильно захотел. Ходить он начал только еще через месяц, сильно хромая, шипя от боли и опираясь на палку, сделанную для него новым другом. Проковыляв по дому пару дней, Грэм отчетливо понял, что лекарь был прав — от хромоты ему не избавиться. Ноге досталось крепко. Осознание своей будто бы ущербности повергло его в такую меланхолию, что Брайану пришлось все начинать сначала и потратить целый месяц, чтобы только вызвать на разговор. Все это время Грэм ходил мрачный как туча, пытался что-то делать по дому и жутко злился, когда его уговаривали отдохнуть. В конце концов Анастейжия поняла, что лучше позволить ему чем-нибудь заняться, и стала давать ему несложные поручения.
Скоро Грэм ходил уже без палки, хотя и сильно хромал. Это его невероятно злило. До сих пор в его жизни главными в жизни были ловкость и быстрота, а теперь он стал медлителен и неуклюж. Он не знал, куда деть себя, и умница Анастейжия придумала занять его чтением. Она принесла из дома и как бы между прочим подсунула ему роскошно изданную книгу. А когда услышала, что он не умеет читать, очень убедительно удивилась. "Хочешь, я тебя научу?" — спросила она, невинно улыбаясь. "Хочу", — бухнул он.
Учить его оказалось невероятно сложно. Если бы не железное терпение и кротость Анастейжии, она отказалась бы от этой затеи. Когда у Грэма что-нибудь не получалось, он начинал злился, психовал и бросал занятия на некоторое время. Анастейжия спокойно пережидала его вспышки раздражительности и снова принималась за объяснения, потому что дикое упрямство заставляло Грэма снова и снова возвращаться к незаконченному делу. К тому же он никогда раньше не видел книг, да еще рукописных, и был очарован этой удивительной вещью. Он все время думал, сколько времени потрачено на ее переписывание, и никак не мог понять, кому это могло понадобиться…
В благодарность он тоже попробовал кое-чему научить Анастейжию, и показал ей несколько фокусов и забавных трюков, которые умели проделывать все его знакомые мальчишки. Девушка пришла в восторг, но повторить фокусы ей не удалось — все падало у нее из рук, и она путалась в пальцах. Впрочем, она не огорчалась, и они весело провели время.
Потом Грэм начал помогать Брайану в мастерской, куда его удалось пристроить, и время на чтение у него больше не оставалось. В мастерской ему, пожалуй, и понравилось бы, если бы не мастер, который гонял работников, не жалея, и вообще отличался дурным нравом. Но и в мастерской Грэм долго не задержался, поскольку скоро встретил своего отца, а Брайану пришлось срочно уезжать из Наи.
Грэм стал замечать, что Брайан глядит мрачнее обычного, а Анастейжия нет-нет, да и пригорюнится. Это было на них не похоже, и Грэм стал исподволь расспрашивать друга. Брайан отмалчивался, что его поначалу обижало, а потом начало тревожить. К этому времени — а прошло уже более полугода, — он привязался к молодому человеку, как к старшему брату (хотя ни за что в этом не признался бы), и все его горести принимал близко к сердцу. Грэм попробовал было подступиться с расспросами к Анастейжии, но она только грустно улыбалась.
Терпением он никогда не отличался, и играть в молчанку ему быстро надоело. И он решил взять Брайана измором. Тот отговаривался какой-то ерундой, но когда Грэм психанул — мол, что за свинство, имеет он право знать, что происходит или нет? — неохотно сдался. Беда, им грозившая, на первый взгляд, была не слишком серьезной: их связь с Анастейжией могла вот-вот раскрыться. Сначала Грэм пожал плечами: ничего нового он не услышал. Но тут Брайан добавил, что Анастейжия ждет ребенка, и Грэм все понял. Строгие родители наверняка заинтересуются, от кого понесла их дорогая дочь, не состоящая по молодости лет в законном браке. Выяснив, от кого, они уж конечно не обрадуются. Брайану грозило обвинение в совращении благочестивой девицы и заточение в крепость, а то и смертная казнь. Неизвестно, что сталось бы с Анастейжией после этого но, скорее всего, ее спешно выдали бы за кого-нибудь замуж, чтобы прикрыть грех. У девушки, впрочем, из головы не выходила история матери Грэма, и она заранее терзалась, представляя подобную судьбу для себя и своего нерожденного еще ребенка. Ее родители, пожалуй, способны были бы проклясть ее и выгнать из дома, выкажи она непокорство.
Брайан, скрутив в себе тоску, судорожно обдумывал возможные варианты выхода из сложной ситуации. Но пока лучшее, что пришло ему в голову, это вместе с Анастейжией покинуть Наи и бежать куда-нибудь подальше, может быть, даже в Истрию.
В это-то время Грэм наткнулся вдруг на своего отца — или, вернее, тот на него сам наткнулся.
Грэм сопровождал Анастейжию на рынок; она отправилась покупать продукты для Брайана. Грэм помогал нести корзины и приглядывал, чтобы не утащили кошелек, — сам-то он отлично знал, как это делается, и мог уследить. Впрочем, воришки даже не пытались к ним подобраться, поскольку Грэма еще хорошо помнили и бывшие друзья, и нынешние недруги. (Поправившись, он уже не раз выходил на улицу и, конечно, встречал старых знакомых, в том числе и Роджера. При случайных встречах он, как решил заранее, делал вид, будто их не знает. Мальчишки тоже проходили мимо, отворачиваясь. Один только Роджер выказал удивление, когда встретил Грэма — охромевшего, озлобленного, но ничуть не испуганного, — но только кивнул и тут же растворился в толпе. Больше они не виделись.)
На обратном пути им встретился вельможа верхом на вороном коне. Неизвестно, что ему понадобилось на рынке, но народ расступался перед ним, кланяясь и глазея. Возможно, он просто срезал дорогу, и короткий путь проходил как раз через рынок. Грэму не было дела ни до вельможи, ни до причин, побудивших его поехать через рынок; его внимание было приковано к великолепному черному жеребцу, поэтому он не поднимал голову и не мог видеть, с каким удивлением его разглядывает всадник. Зато Анастейжия смотрела на нобиля, не отрываясь, и не могла поверить глазам: у мужчины было узкое смуглое лицо и грачиный профиль, совсем как у Грэма, только глаза были черные, а не синие.
Нобиль, несомненно, тоже заметил и оценил сходство. Он резко натянул поводья, и вороной заржал, норовя встать на дыбы. Чтобы избежать его копыт, Грэм шарахнулся в сторону, корзина соскользнула у него с руки, перевернулась — и овощи посыпались на мостовую. Грэм, ругаясь сквозь зубы, на четвереньках бросился собирать их. Вельможа спрыгнул с седла и в растерянности встал над ним.
— Чтоб тебе провалиться, болван! — в сердцах сказал Грэм, не поднимая головы. — Можно, наверное, смотреть, куда прешь!
— Простите, я не хотел пугать вашего слугу, — помявшись, обратился вельможа к растерявшейся Анастейжии. И опустился на корточки рядом с Грэмом, чтобы помочь.
— Слуга? — вскинулся Грэм, чья мальчишеская гордость, в то время чрезмерная, была задета.
— Он не слуга, — пролепетала Анастейжия.
— Простите, — повторил вельможа. А Грэм уже вовсе забыл и про картошку, и про цветную капусту, и про оскорбление — как завороженный, он разглядывал лицо вельможи. Оно казалось страшно знакомым, только он никак не мог сообразить, где его видел, и это выводило его из себя.
— Как тебя зовут, мальчик? — спросил нобиль.
— Как назвали, так и зовут, — огрызнулся Грэм, стряхнув оцепенение, и выпрямился во весь рост. Те овощи, которые он не успел подобрать, все равно погибли в рыночной толчее, под ногами прохожих.
Вельможа тоже встал и отряхнул замшевые перчатки. В прорезях на пальцах сверкнули перстни.
— Мне хотелось бы поговорить с тобой, — мягко и почти кротко сказал он. — Это можно?
— Мне еще корзины отнести надо, — нелюбезно возразил Грэм и потянул за рукав Анастейжию, глаза которой так и прыгали изумленно с его лица на лицо незнакомца. — Пойдем, что ли…
Но вельможа, ведя коня под уздцы, двинулся за ними.
— Я мог бы помочь.
— Сам справлюсь.
— Простите его, сударь, — виновато вставила Анастейжия.
— За что? — одновременно сказали вельможа и Грэм, два длинноносых грачиных профиля оборотились друг к другу, и Анастейжия восхищенно ахнула. Сходство было поразительное, за исключением цвета глаз и волос: у мужчины волосы были очень светлые, но все же не совсем белые, как у Грэма. И косу он не носил — по последней моде, распространившейся среди знати, пряди были обрезаны по плечи и завиты на концах.
— Я виноват, что не представился первым, — сказал нобиль. — Князь Морган Соло, к вашим услугам.
— Ой, — сказала Анастейжия, а ошарашенный звучным титулом Грэм негромко, но отчетливо представился:
— Меня зовут Грэм Соло.
— Не может быть… — прошептал князь, жадно его разглядывая. Грэм, в свою очередь, не мог отвести от князя взгляд. Неужели это его отец? Вот этот красивый вельможа, высокородный князь?.. (Высокородный ублюдок, который погубил твою несчастную мать! — злобно добавил внутренний голос, но Грэм цыкнул на него, и он примолк).
— Как зовут твою мать? — очень тихо спросил князь.
— Она умерла много лет назад, сударь, — резко ответил Грэм. Он не знал, как вести себя, в его душе боролись самые противоречивые чувства.
У князя вытянулось лицо.
— Но как ее звали?
— А какое вам дело до этого?