Столетия требуются для формирования снежной громады. И секунды, иногда минуты - на обвал, когда нашлась для того должная причина.
Причина может быть совершенно ничтожной - например, крик. Или просто громкий голос. И храни тогда Господь голосистого шутника!
Потому что мгновенно от вершины до подножия склона проносится колючая, крутящаяся мерзлая пасть, пожирая в движении все на своем пути.
Еще в юности хайлендской он видал такое. Да и потом не раз приходилось, когда судьба забрасывала его в горы...
Смерть последнего из неумирающих - меньший повод, чем крик в горах?
Груз прожитых веков - меньше ли весит, чем снеговая толща?
Лавина тронулась с места, набрала разгон. Поди объясни ей, что те, кто еще недавно считали себя его сверстниками, сейчас даже не старики, а бодрые пожилые люди.
А то и вовсе - "мужчины среднего возраста", еще и внуков не дождавшиеся...
Тяжелее всего, страшнее всего было терять рассудок. Каждый раз, просыпаясь, знать, что можешь, помнишь, осознаешь меньше и хуже, чем прошлым утром...
Даже тело - могучее, хотя уже заметно обрюзгшее тело четырехвекового бойца - сдавало медленнее, чем разум.
Порой он надолго умолкал посредине фразы, мог часами сидеть, уставясь в одну точку. Иногда он заглядывал в комнату, где хранилась его коллекция оружия (единственное, что сохранилось у него из прошлой жизни, вернее, из прошлых жизней...). Это помогало, но - ненадолго.
Он любовно оглаживал, перебирал старые клинки, примерялся, как ложится в ладонь рубчатая рукоять. Пару раз даже пробовал возобновить тренировки, но тут же бросал. Слишком уж тягостны были воспоминания.
После одной из таких горе-тренировок, когда он не смог воспроизвести свой коронный выпад, "визитную карточку" своего стиля работы мечом, - он запил...
Совсем недавно из газет ему удалось узнать продолжение истории врача, поставившего ему диагноз - приговор. Вернее, окончание.
Для этого врача, оказывается, предел наступил минус - а не плюс пять лет от восьмидесятилетнего Рубикона.
В день своего семидесятилетия он заперся у себя в кабинете, оставил на столе нотариально заверенные распоряжения о судьбе своего немалого состояния и выстрелил себе в висок из маленького револьвера.
Убить себя? Вот так, прямо, не передоверяя дело алкоголю?
Это мысль...
Но, собственно, зачем? Зачем облегчать работу силам хаоса?
Старый человек дремал в обитом бархатом кресле...
...Примадонна на сцене пела. Теперь к ней подключился еще и мужской голос.
Он попытался прислушаться, но это ему удалось лишь наполовину. Что происходит? Где он сейчас находится?
- Вагнер, - еле слышно подсказали ему.
Мак-Лауд с трудом повернул голову. За его спиной стоял один из заместителей директора оперы ("Ого! Видно, я до сих пор еще внушаю доверие!"), всей своей позой выражая предупредительную готовность.
- "Гибель богов", - продолжил он.
(Да, теперь я тоже вспомнил. Какой позор - быть такой развалиной!).
Вагнер... А уж не был ли я с ним, часом, знаком? Не сообразить... Германия, 19-й век... Вполне. Нас могла свести судьба! Во всяком случае, композиторы входили в круг моих знакомств.
Но вот кто именно? Нет, не вспомнить. Если бы заранее знать, кто из окружающих - гений... Мнения современников зачастую не лучший критерий для этого!
- Благодарю.
- Не за что, сэр!
И снова он остался в ложе один.
Боги, действительно, погибли. Все, кроме одного, да и тот стал смертным...
Он неловко поправил галстук-бабочку. Украдкой оглянувшись, потянулся за флаконом. Впрочем, кого ему стесняться?
Официально во флаконе находились сердечные капли. Жидкость перелилась в маленький серебряный стаканчик - и по ложе облаком расползся запах спиртного.
Мак-Лауд выпил залпом. Несколько секунд он сидел неподвижно, потом глаза его прояснились. Конечно, слишком дорогой ценой доставалась такая ясность. Но теперь это единственный способ ее достигнуть.
Зал коротко зааплодировал - очевидно, тенор особенно долго держал ноту. Да, силен у тебя голос, парень, силен, только что ж ты своим мечом бутафорским так рьяно размахиваешь? При твоей-то толщине и неуклюжести...
Звонко, словно золотые монеты в подставленный шлем, падали в зал чеканные слова немецкой речи. Музыка облегала их, как доспех облегает фигуру воина.
В последний раз немецкий язык он слышал... да, очень давно. Горит город, черные солдаты и черно-рыжие псы рыскают по развалинам, треск очередей, треск щебня под колесами бронемашин...
На руках у него - маленькая девчушка в разорванной рубашке. И один из черных солдат стоит под дулом его шмайссера - того самого шмайссера, из которого только что влепил очередь в спину Мак-Лауду.
Влепил - и не промахнулся. А вот теперь он обезоружен, его автомат во вражеских руках. И сам он - эсэсовец, самокатчик, от сапог до шеи затянутый в черную кожу, - стоит, пошатываясь, а на лице его борются гордость, страх и изумление.
Гордость победила.
- ...Нет! Тебе придется стрелять! - выкрикивает он. Мак-Лауд пожимает плечами: твой выбор, дружище... Автомат выплевывает порцию огня и свинца. Девочка, вздрогнув, еще крепче прижимается к его плечу.
Девочку эту тогда звали Рахиль. В Америке же ее имя было Рейчел, и она стала его спутницей на много десятков лет...
Мак-Лауд встрепенулся, но неведомый поток уже нес его сознание куда-то, где блеск мечей и доспехов присутствовал одновременно с грохотом очередей.
- Помни, Горец... - звучал чей-то голос. - Помни свой дом - там, вдалеке... Ты сделал свой выбор, но дом остается домом. Помнишь?
- Помню... - прошептал он.
И память обрушилась на него.
Та память, куда он рвался, как заключенный на волю.
Самая первая память.