Когда стало ясно, что в горницу все равно всех не вместить, поставили несколько столов во дворе, на снегу, как будто и не зима это вовсе, а лето. Рядом сложили несколько костров побольше. Теперь и легкий морозец — не беда: с веселым огнем, да с хорошей ракией, да со свадебной музыкой небось не замерзнут! С вечера выпал легкий снежок, а потом вызвездило. Все спали вмертвую, умотавшись от предсвадебных хлопот. Энджи тоже сначала свалилась, но потом что-то разбудило ее в самой середине ночи, будто толкнул кто под локоть. И как она ни ворочалась, заснуть так и не смогла. Снизу доносился богатырский храп авансом напившихся музыкантов. Наконец, наскучив постелью, она встала и вышла во двор, осторожно перешагнув через ноги и скрипки.
На свадебных столах лежали белые пушистые скатерти свежего снега, чернели шалашики дров на заготовленных костровищах, а в неожиданно близком небе плавали звезды, крупные, как карпы в пруду. Ноги сами привели ее к колодцу. Она откинула тяжелую заиндевевшую крышку, глянула внутрь, и плещущиеся в воде серебристые осколки радостно скакнули ей навстречу из черной глубины. Энджи спустила ведро на позвякивающей обжигающей цепи и вытащила наружу несколько светляков. Наклонившись над ведром, она ловила и не могла поймать свое неверное отражение в искрящейся темной воде.
«Эй, кто это там? — прошептала она, улыбаясь. — Кто ты?» — «Энджи… — прошелестела ночь. — Это я, Энджи…» — «Я знаю, — подмигнула девушка. — Ты — это я, Энджи.» — «Нет… — ответило отражение. — Это я — Энджи… Я… я…»
Похолодев от страха, Энджи опрокинула ведро в снег, убежала домой, к уютному храпу перепившихся музыкантов, забралась под еще теплую перину и немедленно заснула, на этот раз до утра.
Утром началась беготня, заполошная и бестолковая, но полная радостного предчувствия, как и положено свадебному утру. Похмелили музыкантов, заперли дом и с музыкой отправились в мэрию. Жених с невестой шли впереди всех, ослепительно красивые от своего счастья. Полдень выдался солнечный, с легким морозцем, с хрустким настом под ногами. Ночной снежок припорошил открытые язвы войны, накинул белое покрывало на черные пепелища, и оттого всем казалось, что беда прошла, кончилась, а то, что было — забудется, отойдет само собой, исчезнет, укрытое снегопадом как покровом спасительного, все лечащего времени. На площади перед маленькой мэрией собралось множество народу — еще бы: никому не хотелось пропустить первую послевоенную свадьбу.
Торжественный мэр с лентой через плечо вышел на крыльцо встречать новобрачных. Энджи замешкалась у ступенек, и ее оттерли от входа, а потом уже было не войти — люди плотной стеною стояли в дверях, вытянув шеи. Потыкавшись в неуступчивые спины, она вышла назад на крыльцо и запрыгала на месте, хлопая себя по бокам, чтобы не замерзнуть. Она чувствовала себя неимоверной красавицей в новом — ну ладно, не столь уж и новом, но по крайней мере специально по этому случаю перелицованном мамином платье. Конечно, Милена была самой красивой — на то она и невеста, но в настоящий момент Милена находилась внутри, а в ее отсутствие лавры первой красавицы города несомненно принадлежали ей, Энджи. Вот так! Она специально держала полушубок расстегнутым, чтобы вся площадь могла полюбоваться ею и ее замечательным платьем.
— Мирсад, Мирсад, ты только посмотри, какая телка! — сказал в полукилометре от нее человек в белом маскировочном халате, на секунду оторвавшись от окуляра, чтобы взглянуть на товарища. — Это что, местная? Как же это мы ее пропустили?
— Так ведь прячут девок, сволочи, — отвечал второй, рассматривая Энджи через паутинку оптического прицела. — И в самом деле хороша. Давно у нас свежей девки не было… Даже жалко такое мясцо в расход пускать.
Он сглотнул слюну. На крыше мечети рядом с площадью было холодновато, но снайперы не жаловались. Такая уж профессия, ничего не поделаешь. Тот, кто не в состоянии выдержать многочасовое ожидание в засаде, без пищи, без воды, без курева и без движения, не годится для этой тонкой работенки.
В дверях мэрии наметилось движение.
— Смотри, Мирсад, выходят… — сказал первый «жаворонок».
— Вижу. Как выйдут, подождем, чтобы дошли до середины площади. А там уже все будут наши, кого успеем. Ты бери мужиков, а я — баб. Примерно поровну и получится. Ишь ты, как прыгает-то…
Энджи попрыгала еще чуть-чуть и застегнула полушубок — а то ведь и простудиться недолго. Спины в дверях мэрии зашевелились, стали вываливаться наружу. Но тут уже Энджи не сплоховала, не дала унести себя людскому потоку — ухватилась за перила, дождалась, пока отец вышел, да и прицепилась к его рукаву. Грянули скрипки, приветствуя новобрачных. Засуетились люди, освобождая дорогу жениху и невесте. Совет вам да любовь! Долгой жизни и много детей!
«Будут дети, будут… и скорее, чем вы думаете!» — смеется счастливый Симон.
«Чш-ш-ш!..» — возмущенно стукает его по руке счастливая Милена.
Ах, Милена, милая, да кто ж того не знает? Кто ж не слышал стонов вашей красивой и сильной любви, доносившихся до самого Загреба!
Эй, музыканты! Да что же вы еле пиликаете, как на похоронах? А ну-ка, гряньте пожарче, чтобы ноги сами пошли мелким бесом, чтобы взвились руки к улыбающемуся солнцу, чтобы таял снег под ногами танцующих!
И грянули жарко, заюлили-забегали смычки по стонущим струнам, ударили бубны, звеня, заливаясь бубенцами; пошла в разудалый пляс цыганская свадьба. И запрыгала Энджи, заплясала в паре с хохочущей Анкой, вместе со всеми посередине веселой городской площади, пьяной от уже позабытой было радости. Вот смеху-то, вот счастья-то! Смотри, Анка, смотри — поскользнулся Симон да и растянулся во весь рост! То-то же, братик, это тебе не с Миленкой в схроне миловаться, танец ловкости требует! Еще и Милену за собой потянул, увалень! Да что это с вами со всеми? Анка! Анка!..
Упала Анка, бессильно подвернув ноги, тяжестью повисла на энджиных руках, а над глазом у Анки — красная кровавая ямка и такая знакомая анкина улыбка — стылой гримасой на мертвом уже лице…
И Энджи отпустила сестру и закричала немым криком, потому что не было голоса и музыки тоже больше не было, только катился мимо, кренясь и заворачивая внутрь, окровавленный бубен, и гремели выстрелы, и бежали врассыпную обезумевшие от ужаса люди, падая и выплескивая фонтанчики крови из пробитых черепов. Тетка, что это, Тетка?
— Прости меня, девочка, прости, — хрипит Тетка, лежа толстым черным комом на красном снегу. — Прости, не уберегла вас, старая дура… знала ведь — надо прятаться, пря… та…
Замолчала Тетка, вперив в Энджи стекленеющие глаза. Как же это, отец? Нету отца, никого не осталось — вот они все, вся твоя семья — грудой мертвых тел посередине городской площади.
Энджи посмотрела вокруг дикими от ужаса глазами. Она стояла теперь одна, единственная живая на залитой кровью площади. Кто-то отчаянно махал ей рукой из переулка: мол, беги, что же ты стоишь? — но она не могла сдвинуться с места. Почему она еще жива, почему? На площадь вылетел грязно-белый джип, взревел мотором, затормозил в метре от нее. Выскочил кто-то бородатый, огромный, сгреб девушку в охапку, бросил в машину, влез следом, прижав ее плотной массой вонючего тела, крикнул: «Гони, Фуад! Гони!» Что это, как? Почему? Некому ответить, все мертвы, никто не придет, не защитит, не отнимет. Бородач протянул руку, грубо схватил ее за грудь, облизнулся.
— Подожди, Мирсад, — захохотал водитель. — Через десять минут мы дома, пропесочим телку со всеми удобствами. Вблизи она еще лучше. Эх, славно!
Они отвезли ее в Крушице, в барак, отведенный для «жаворонков», где кроме них было еще четверо. Они насиловали ее вшестером две недели подряд, пока им не наскучил грязный кусок мяса, в который она превратилась. Тогда они вывезли ее на шоссе и выбросили из грузовика в кювет — как была, нагишом. Патруль миротворцев обнаружил ее прежде, чем она успела замерзнуть, в состоянии глубокого шока, со множественными переломами и обморожениями полурастерзанного тела. Девушка не могла вымолвить ни слова, не помнила, кто она и откуда. После оказания первой помощи в сараевском военном госпитале натовские миротворцы были вынуждены переправить ее в специализированную больницу в Англии. Там Энджи провела около года. Трудно было найти кого-то, кто более нее подходил бы под определение «беженец», так что проблем с английским гражданством не возникло.
Энджи с хрустом смяла в кулаке пустую сигаретную пачку.
— Вот и все, — сказала она, направляясь к буфету. — Теперь можешь смотреть. Подожди, я возьму сигареты.
Берл проводил ее взглядом. Тяжелая история, которую ему пришлось только что выслушать, была рассказана ровным, почти бесстрастным голосом, прерываемым лишь глубокими затяжками прикуриваемых одна от другой сигарет. И сейчас, когда женщина вернулась, на ходу распечатывая новую пачку, глаза ее оставались сухими. Разве что немного прибавилось тусклого болезненного огня в самой глубине зрачков.
«Она сумасшедшая, — вдруг понял Берл. — Вот и вся разгадка. Одержима идеей мести. И я ей нужен для этого, и оружие.»
— Надо же, — Энджи усмехнулась и, склонив голову набок, аккуратно стряхнула сигаретный пепел. — Я и не думала, что это окажется настолько просто. В смысле — рассказать. Ни разу, представляешь? Ни разу, ни слова, никому, за все эти без малого девять лет… Знаешь, почему я просила тебя не смотреть? Была уверена, что заплачу.
— Ну и что? — не понял Берл. — Что тут такого? Люди плачут.
— Люди — да, — снова усмехнулась она. — Энджи — нет. Последний раз я плакала там, в Крушице, девять лет назад. И с тех пор — ни разу. Совсем разучилась. Теперь уже, думаю, навсегда — если уж сейчас не заплакала… А представляешь, какое бы это было веселое зрелище — расплакаться после девяти лет засухи? Плачущая женщина, забывшая, как это делается. Не для слабонервных.
— У меня нервы в порядке, — угрюмо заметил Берл.
Он ждал. Наверняка сейчас она намеревалась выложить карты на стол. А иначе зачем было все это рассказывать? Намеревалась просить, требовать, во всеоружии своей нечеловеческой беды, своей боли, сухой и белой, как пустыня у Мертвого моря. А он? Что он мог ей ответить, чем помочь? Объяснить, что месть — как соленая вода из того же моря, не утоляет жажды? Рассказать, как приходят по ночам убитые твоими руками люди и спрашивают «зачем?»
Нет, все зря — одержимость слышит только свои собственные аргументы.
Энджи молча курила, сидя напротив и щурясь от сигаретного дыма. В сгустившейся темноте, дыме и молчании Берл не видел ее лица, только отдельные черты, выхватываемые из мрака огоньком во время затяжки. За окном уже вовсю шевелилась ночь, удобная безлунная ночь, прорезаемая лишь несколькими прожекторами с минаретов да желтыми мигалками патрулей.
«Пора… — подумал Берл. — Сейчас скажу ей „нет“ и уйду.»
Все так же молча, он встал и распахнул окно. Начинался дождик, мелкий и, видимо, долгий; деловитый осенний ветер носился в холодном воздухе. Берл вдохнул полной грудью, наслаждаясь этим чистым и влажным глотком после удушливой сухости беды и сигаретного дыма, клубящихся в горнице у него за спиной. Он был жив, вот ведь как. Жив, несмотря ни на что. Это главное. Город обложен со всех сторон, повсюду засады и охотники — так что ж? Подумаешь… Он пройдет сквозь них, быстро и бесшумно, как умеет. И дождливая ночь поможет ему. А если напорется на засаду — тем хуже для засады…
Энджи обняла его сзади, прижавшись к спине. Он чувствовал ее щеку и подбородок на своей лопатке. Ну вот, начинается…
— Ты ведь не скажешь мне «нет», правда? — прошептала она. — Тебе трудно понять, я знаю. Ты считаешь меня сумасшедшей.
Не глядя, Берл представлял себе ее лицо, ее сухие глаза, незряче уставленные в никуда, тусклый огонь одержимости в глубине огромных зрачков.
— Энджи, милая, — сказал он мягко. — Мы все равно не сможем убить их всех. Даже вдвоем.
— Вчетвером. Нас будет четверо.
— Да хоть целый полк… И почему ты думаешь, что они еще живы, твои снайперы? Прошло девять лет. Киллеры долго не живут, даже такие элитные. Кстати, трупы троих «жаворонков» я видел собственными глазами относительно недавно. Мирсад, Весим и Фуад… эти имена тебе знакомы?
Она вздрогнула всем телом, отстранилась и развернула Берла к себе. Блуждающий луч прожектора с дальнего минарета мазнул ее по лицу, высветив гримасу боли.
— У Мирсада на лице шрам… — начал Берл, но она закрыла ему рот ладонью и продолжила, странно постукивая зубами:
— …над левым глазом? Да? Да?..
Берл кивнул. Он почувствовал, как дернулось ее тело, будто раздираемое огромной, раскручивающейся изнутри пружиной; как судорожно, по-кошачьи, вцепились в него скрюченные пальцы. Она подняла к нему лицо с немо разинутым ртом, и тут только Берл скорее угадал, чем увидел, слезы, безудержными волнами текущие по щекам, и поскорее прижал ее голову к груди, чтобы не смотреть. Энджи оказалась права — зрелище действительно не для слабонервных.
Он стоял у раскрытого в сад окна, прижимая к себе ее сотрясаемое рыданиями тело, прижимая сильно, чтобы передать ей ощущение опоры, надежной и крепкой скалы в бушующем море истерики, по волнам которой беспомощной щепкой носилось сейчас ее переполненное болью сознание. Дождь за окном усилился, сопровождаемый дальним ворчанием приближающейся грозы, как будто ночь тоже копила рыдания, собираясь выплакать в темноте все свои неведомые горести. Наконец Энджи взяла себя в руки или почти взяла — во всяком случае достаточно для того, чтобы оторваться от Берла, и, спотыкаясь, закрыв ладонями лицо, преодолеть расстояние, отделяющее ее от входной двери, и, вырвавшись под дождь, встать там, держась за угол дома, запрокинув лицо к невидимому холодному небу, торопливо смешивающему ее слезы со своими, ее горе со своим, облегчая, врачуя и сглаживая.