— Нет, Энджи, не так прост был старый Алкалай. Только дурак делает тайник под полом, куда любой бандит полезет прежде всего.
— Ах, так! По-твоему, я — бандит? — Она шутливо тыкает в ребра острым кулачком. — Вот сейчас покажу тебе бандита, будешь знать!
— Нет, нет, — смеется он. — Ты не бандит, ты ангел. Ты мой ангел, моя Энджи.
Он берет ее узкие ладони, кладет их на свое лицо, шепчет, царапая запекшимися губами нежную кожу.
— Что, Габо? Что ты сказал?
— Это в стене, Энджи, за буфетом. Но тебе самой не найти. Придется мне спуститься, помоги.
Ей это совсем не нравится, но делать-то нечего. Они медленно, с передышками преодолевают коридор и лестницу.
— Знаешь, чего я понять не могу? — говорит она. — Как ты в таком состоянии дошел от Крушице до Травника, да еще лесом? Да еще и реку переплыл?
— Не знаю. Это, наверное, не я был. Все, что было — не я.
Они подходят к огромному буфету с темными сплошными дверцами понизу, массивным резным карнизом наверху и воздушной стеклянной горкой посередине. Он тут главный, этот буфет, и в горнице, и во всем доме — кто еще может сравниться с ним по царственному величию? Ну разве что комод…
Габриэль открывает нижнюю дверцу, приседает и, запустив руку глубоко внутрь, нащупывает невидимый рычажок. Что-то щелкает, и боковая доска выскакивает вперед — ненамного, сантиметров на пять, но этого достаточно, чтобы обнажить мощные петли — там, где буфет соприкасается со стеной. Габриэль выпрямляется и берется за правый край.
— Помогай, Энджи, не стой. Мне одному не сдвинуть.
Тихо звякают стаканы в горке. Медленно поворачивается огромный буфет, открывая отверстие в стене. Ах, хитер был старый Алкалай! Жаль, что не уберегла эта хитрость ни его самого, ни его семью… Вся стена за буфетом двойная — по всей своей трехметровой длине, во как! Стучи — не стучи, повсюду звучит одинаково. А что там в зазоре? Энджи берет свечку, заглядывает.
— Есть, Габо! Есть мука! И крупа, и консервы…
— Ну и слава богу, девочка… Давай возьмем себе, сколько надо, да и закроем, подальше от дурного глаза. Об этом тайнике, Энджи, никто теперь не знает и знать не должен, вот так…
Когда солнце обошло его сзади и показалось со стороны лагеря, перейдя таким образом в стан противника, Берл покинул свой наблюдательный пункт и вернулся к машине. Он видел достаточно, чтобы оценить ситуацию с высокой степенью достоверности. Теперь оставалось понять, как действовать дальше. Он ничего не ел с самого утра, но вопрос питания тоже напрямую зависел от его будущего решения. К примеру, если все-таки возвращаться — через Загреб, через Сараево, все равно как — главное, если возвращаться, тогда можно было, немного отъехав, перехватить что-нибудь на первой же заправке. И этот вариант выглядел самым логичным из всех возможных. «Из всех возможных»? — Берл невесело покачал головой. Этот вариант выглядел единственно возможным — так будет точнее, приятель. Все прочие варианты питания не предусматривали, если, конечно, не считать выражение «свинцом тебя накормят» относящимся к области гастрономии.
В одиночку тут просто было нечего делать. Лагерь кишел вооруженными людьми — человек полтораста, никак не меньше. Жилые палатки заняты все до одной, плюс инструкторы и командиры в штабном бараке. В полдень, когда обитатели лагеря, исключая разве что часовых, отправились в деревенскую мечеть, Берл получил прекрасную возможность разглядеть все необходимые детали. Еще дома, на ориентировке, его предупреждали о пестром составе вооруженных сил на Балканах вообще и в Боснии в частности. Но в подробности не вникали — именно из-за этой невообразимой пестроты, справедливо рассудив, что это равносильно попытке объять необъятное.
Покойный Халед упоминал «афганцев», «ханджаров» и «черных лебедей». Насчет афганцев Берл не был уверен, но ханджары в лагере присутствовали совершенно определенно, причем большим числом, занимая шесть палаток из девяти. Их черный стяг с белою рукою, вцепившейся в ятаган, развевался на лагерном плацу рядом с желто-синим государственным флагом Боснии и Герцеговины. Эта же эмблема красовалась на двух-трех грузовиках и десятке джипов. Регулярную армию ханджары напоминали весьма относительно, слонялись по лагерю нестройными группами, одетые в разнокалиберный камуфляж без каких-либо знаков различия. Свои калаши они таскали тоже по-партизански, как придется: кто на плече, кто на шее, а кто и просто в руке, со вставленными рожками и без, стволом вверх, стволом вниз, стволом в приятеля, в командира и вообще куда только повернется.
Три оставшихся палатки — те, что ближе к лесу, занимали молодые ребята в черном, с круглой эмблемой на рукаве и непонятными Берлу знаками различия. Эти вели себя совершенно иначе, ходили строем, с ханджарами не смешивались. Их презрение к партизанскому сброду ощущалось даже на расстоянии. Видимо, это и были «черные лебеди» — элитный корпус армии босняков. Одетые с иголочки, они оружие свое носили по-натовски, за спиной. Их новенькие джипы стояли особняком, как бы брезгуя соседством с пыльными и неопрятными машинами ханджаров.
Своих «клиентов» Берл отыскал далеко не сразу. Сначала они вообще не показывались; тщетно всматривался он в «лебедей», отрабатывавших на плацу приемы рукопашного боя, впустую искал знакомые по ориентировке лица в нестройной толпе ханджаров, понапрасну изучал каждого входящего и выходящего из штабного барака. «Жаворонков» нигде не было видно. Даже в мечеть они, очевидно, не ходили вместе с остальными. Но какой же истинный мусульманин пропустит полуденную молитву, да еще в исламском тренировочном лагере, да еще перед опасным заданием? Вот и эти птички высунулись-таки из своего гнездышка, расстелили молитвенные коврики, застучали в землю усердными лбами, оборотясь точнехонько в сторону берловой сосны. Берл засек их немедленно, как только они вышли из своего барака — крайнего, в левом дальнем углу лагеря, рядом с цистерной солярки и угловой вышкой. Начиная с этого момента, он уже не спускал с них глаз.
Вот они, голубчики, все трое, в точности как на фотографиях, только бороды посбривали. Без бород-то на европейских кордонах сподручнее, спору нет… Мирсад — командир группы, Фуад и Весим — помощники. И что характерно, блондины. Весим так вообще за классического шведа сойти может. Хорошо типажи подобраны, ничего не скажешь. Лебеди-то у них, может быть, и черные, а вот эти три жаворонка — натурально белые. А молятся-то как истово, небось сбритые бороды отмаливают — грех ведь. Впрочем, ради джихада и не такие грехи допускаются.
Про группу «жаворонков» Берл знал намного больше, чем про остальных. Созданы они были двенадцать лет назад, перед самым началом войны как отряд киллеров-ликвидаторов. По верным слухам, набирал их сам Алия Карамустафич, будущий всесильный сараевский министр, военный преступник и убийца. Набирал из отставных сотрудников распавшейся югославской контрразведки, из парашютистов-десантников, не брезговал и криминальными профессионалами. Главное, чтобы были мусульманами. В итоге получилась та еще гремучая смесь. Киллеры-контрактники из криминального мира принесли в отряд тесное знакомство с боссами наркомафии, налаженные каналы переправки рабынь и детей для секс-бизнеса, торговлю младенцами и человеческими органами для пересадок. Контрразведчики и парашютисты добавили свои связи: оружие, террор, отмывание денег…
Специализацией «жаворонков» стала снайперская стрельба. Вокруг любой войны всегда крутятся очень большие деньги. Кому война, а кому — тугая мошна. Много у войны миллионов, и все быстрые. Ни тебе адвокатов, ни тебе бухгалтерских книг — война все спишет. Но войну, как костер, нужно сначала хорошенько раздуть, а потом умело поддерживать, чтобы не погасла. У отряда исламских киллеров никогда не было недостатка в заказах. Помимо нескольких громких убийств, они прославились так называемой «работой парами», когда два «жаворонка», расположившись в надежном укрытии крыло к крылу, стреляли по обеим противоборствующим сторонам одновременно. Многие большие события боснийской войны начинались с одного выстрела неизвестного снайпера. Особенным предпочтением «жаворонков» пользовались свадьбы, причем неважно, чьи — сербские, хорватские или боснийские… Убийство невесты всегда вызывает превосходный резонанс, а кровавые пятна на белоснежной фате отлично смотрятся на цветной фотографии.
«Жаворонки» никогда особо не афишировали своей работы, а после окончания войны и вовсе ушли в тень. Говорили, что теперь они специализируются в основном на криминальных заказах — «мирная» Босния превратилась в одну из главных европейских перевалочных баз для всех видов преступного бизнеса. Остался и исламский террор — тренировочные базы «воинов джихада» расцвели под самым носом у натовских войск по поддержанию мира. По всему выходило, что участие боснийских киллеров в исламской террористической войне против Запада — всего лишь вопрос времени. И тем не менее, до этого момента «жаворонки» благоразумно воздерживались от международного террора и оставались в рамках традиционного «криминала», справедливо опасаясь восстановить против себя слишком сильных и могущественных врагов. Не бери много — бери наверняка… Но, видимо, на сей раз была предложена особенно заманчивая награда. Важность берлова задания заключалась, таким образом, не только в спасении испанского судьи, но еще и в том, чтобы сразу, с первого же момента, дать понять новым игрокам, что им не стоит вылезать за пределы обычных пастбищ, что по глупости или неведению они забрели совсем-совсем не на ту лужайку, где капуста хотя и зелена, но крайне ядовита.
Закончив молитву, трое немедленно вернулись в барак. Через минуту Берл увидел, как открылось окно — угловое, в дальнем конце строения, рядом с вышкой. Он усмехнулся — тоже мне, конспираторы… Теперь, считай, треть дела сделана. Вот так можно неделями сидеть взаперти, вдали от любопытных глаз, вовсю осторожничать, а потом высунуться на десять минут по святому делу да еще и не вовремя растворить форточку — и все, ребята… Теперь мне разве что не известно, спите ли вы к этому окну головой или ногами, но это не так уж и важно, поверьте. Лучше, конечно, чтоб — головой, да и дружкам вашим потом будет сподручнее трупы в дверь вытаскивать, потому как ногами вперед.
Настроение у Берла резко улучшилось. Он еще немного понаблюдал за бараком, но «жаворонки» больше не светились, и он переключился на изучение системы лагерной охраны. Здесь его ожидал неприятный сюрприз. Территория вокруг базы охранялась самым тщательным образом. На каждой вышке сидели по двое ханджаров; по периметру, проверяя забор, постоянно разъезжал их дежурный джип; в будке у ворот сторожили еще четверо. Часовые стояли у входа в каждый барак. В непосредственной близости к заветному окну был установлен дополнительный пост, охраняющий заодно и цистерну с соляркой. Незаметно подобраться к лагерю со стороны реки представлялось решительно невозможным: слишком много открытого пространства. А подходы со стороны леса наверняка были заминированы. Плюс ко всему этому Берл обнаружил еще несколько хорошо замаскированных наружных засад в радиусе двухсот метров от забора.
Таким образом, задачу можно было разделить на три этапа. Сначала требовалось попасть внутрь, преодолев круг внешних препятствий в виде лесных засад, минного поля, наблюдателей с вышек и дежурного джипа. Затем надо было подобраться к окну, в прямом зрительном контакте с которым находились семь человек одновременно: четверо на двух угловых вышках, двое в огневой точке около цистерны и часовой у входа в барак. И наконец, финальный этап — он тоже не обещал быть легким. Трое опытных киллеров с десантной подготовкой — да, бижу — это тебе не бородатые младенцы из дома в Травнике. Захватить таких врасплох труднее, чем убить.
Но Берл не терял оптимизма. К каждому замку есть и ключ, и отмычка. Хороший план — вот что нужно… хороший план… Обычно Берл долго и тщательно накапливал информацию, систематически анализируя ее, чтобы не забыть ни об одной, даже самой мелкой детали, но сам План всегда формировался у него одним махом, внезапным озарением, как будто горы кропотливо собранных данных вдруг волшебным образом сплетались в стройную и безошибочную программу действий. Вот и на этот раз он продолжал всматриваться в прямоугольник лагеря, терпеливо поджидая, когда блеснет наконец в этой бесформенной куче фактов и ощущений хрустальное здание Плана. Он уже чувствовал в груди знакомое восторженное шевеление, обычно предшествующее таинственному акту рождения, он уже начинал в общих чертах различать строгую логику линий, уже делил метры на паузы и рывки… Но тут совсем недавнее прошлое настигло его справедливым в своей неотвратимости возмездием.
Все началось с джипа, серой букашкой выскочившего из леса, слева от Берла. Суматошно пыхтя мотором и таща за собою облако пыли, джип влетел в деревню, пронесся по улице, сопровождаемый возмущенным гоготом потревоженных гусей, выскочил на мост, прошелся юзом, выправился и, чихая, замер у ворот лагеря.
— Ну вот, — обреченно подумал Берл. — Аукнулись тебе твои бородачи, бижу. И Халед с Фаруком тоже…
Из джипа, отчаянно жестикулируя, выпрыгнул растрепанный ханджар в камуфляже, закричал что-то неслышное, суетясь и заполошно размахивая руками. Ворота поспешно распахнулись, и бородач, бросив джип, со всех ног помчался к штабному бараку.
Берл ждал, приникнув к окуляру и всем своим существом предчувствуя недоброе. В лагере завыла сирена, забегали-заметались ханджары, беспорядочными ручейками стекаясь к плацу. «Черные лебеди», в противоположность им, явно действовали по заранее составленному плану, группами по два-три человека занимая позиции в разных точках проволочного прямоугольника. Из барака вышли несколько офицеров, прозвучали слова команды. Лагерь быстро переходил на новый, многократно усиленный режим охраны. Берл вздохнул и прикрыл уставшие от постоянного напряжения глаза. Похоже, конец твоим планам, бижу, — не видать тебе, куница, жаворонкова гнезда.
Тем временем ханджары начали рассаживаться по машинам. Неужели уезжают? Ага, так тебе они все и уедут, лишь человек сорок в двух грузовиках и джипах выехали в сторону шоссе. Не иначе как тебя ловить, приятель, облаву организуют. Да облава-то — черт с ней! А вот «жаворонки»… Как теперь до них дотянешься? Ээ-э, брось ты, парень, — об этом теперь и думать забудь, понял? Вон, глянь-ка: смена караула. «Черные лебеди» сменили безалаберных ханджаров на всех постах и на вышках. А эти свое дело знают, сразу видно: не просто сидят, покуривают — замелькали, засуетились по долине блики полевых биноклей, вот и по берловой сосне скользнули разок-другой. Пора слезать, бижу. Сейчас уже всё против тебя, даже солнце.
И он спустился, вернулся к машине и сейчас сидел на мягком хвойном ковре, привалившись к колесу гольфа и невесело перебирая в голове возможные варианты. Возможные и невозможные. Собственно говоря, теперь оставалось только уходить, вернее, убегать, потому что если не поторопиться, то петля облавы непременно захлестнется у него на шее. Берл ненавидел проигрывать. Конечно, если бы сейчас рядом с ним был напарник — неважно кто, командир или подчиненный, то они уже давно сидели бы не здесь, на душистой сосновой хвое, а где-нибудь за кружкой пива в венском или мюнхенском аэропорту, поджидая рейс на Тель-Авив. Господи, да они вообще бы не приехали в этот лес, да что там в лес — не вернулись бы на рыночную площадь в Травнике. Поражение поражению рознь. Когда речь идет о жизни товарища, а не только о твоей, то можешь скатать свои дурацкие амбиции в маленький комочек и поскорее проглотить, чтобы никто, не дай Бог, не увидал.
Но сейчас-то он был один, наедине со своей собственной жизнью, а уж ею он привык распоряжаться единолично, вот так. Берл хлопнул ладонью по мягкой земле и сощурился, пристально глядя куда-то в глубь леса.
— Что, Яшка, не веришь? — сказал он вслух и презрительно сплюнул сквозь зубы, как плюют подростки. — Ну и не верь, твое дело.
Яшка приходил к нему нечасто, только по самым серьезным случаям. Видать, сейчас вырисовывался как раз такой, подходящий.
Он был старше Берла ровно на год и четыре дня, так что их дни рождения праздновали вместе. Даже берлов день рождения он себе присвоил, этот Яшка. Старший брат, ничего не поделаешь. Вечно он забирал себе все — такой характер: и игрушки, и всякие уличные находки, и дни рождения. Говорил, все это, мол, общее, ни твое, ни мое — наше. Ага, наше — держи карман шире, так или иначе, а всем этим «общим» распоряжался один только Яшка, а уж Берлу доставалось то, что зависело от яшкиной милости.
А он и не спорил — чего там, подумаешь… Не у всех был такой брат, а точнее — ни у кого такого брата не было. Чтобы старший и в то же время не настолько, не так, чтобы вместе играть неинтересно. Но главное даже не в этом. А главное в том, что такого смельчака во всем дворе не было и, наверное, во всем Тбилиси, да и во всем мире тоже. Яшка не боялся ничего. Ни драки, ни кладбища, ни высоты, даже колченогой старухи с соседней улицы, про которую все точно знали, что она ведьма. А Берл боялся. Собственно, Берл боялся всего вышеперечисленного без исключения и еще много чего. Но больше всего он боялся, что Яшка от него откажется. Скажет: «Зачем мне, такому смельчаку, такой трус в братья?» И откажется.
Как после этого жить? — Непонятно. А жить хотелось, и поэтому Берл, зажмурив глаза, изо всех сил старался соответствовать Яшке. Но Яшка-то чувствовал, что это не та храбрость, не та, красивая и упругая, как пружина, как фонтан, как лихая пиратка… Короче, не та храбрость, которая у Яшки, а вынужденная, вымученная, некрасивая замарашка с потными ладошками, которую и храбростью-то назвать трудно, настолько она похожа на трусость. И это его не устраивало, Яшку. Он с полным основанием хотел видеть в своем брате хотя и младшего, но достойного партнера, а потому непрерывно изобретал всевозможные страшные испытания, полагая, что только так и можно закалить некачественный берлов характер.
Это было в субботу, в день их совместного — общего — дня рождения. На двоих им исполнилось тринадцать, то есть Яшке — семь, ну а Берлу, как всегда, — сколько осталось. Мама возилась на кухне, непрерывно дергала их — «подай-принеси»; и они, чтобы не сбрендить, убежали от этого наказания во двор.
— Пойдем, — сказал Яшка. — Сейчас будешь учиться прыгать.
— Я умею прыгать, — сказал Берл, предчувствуя недоброе.
— Не трусь, — сказал Яшка и презрительно сплюнул сквозь зубы.
Они поднялись на крышу. Берл молча карабкался за Яшкой по лестнице, гадая, что же на этот раз задумал его мучитель. Конечно, они уже неоднократно бывали здесь, невзирая на строжайшие запреты взрослых. Выход с чердака запирался, но Яшка знал, какую доску нужно отодвинуть, чтобы вылезти прямо на жестяную кровлю. Наверху было чудесно и страшно, и казалось, что весь город с его красными крышами, сквериками и рогатыми троллейбусами лежит внизу, у их ног. Через улицу высилось красивое здание с огромными закругленными витринами и двумя прямоугольными башнями по краям. Одна из башен поднималась всего на несколько метров над общим уровнем дома и тут же благоразумно заканчивалась широкой площадкой с мраморной балюстрадой и шишечками по углам; зато другая ни с того ни с сего громоздила еще несколько ярусов и в итоге завершалась длиннющим шпилем с округлым гербом, совсем уже задевающим за редкие тбилисские облака.
— Смотри, — как-то сказал Яшка, указывая брату на башни. — Это как мы с тобой… Эх, забраться бы туда, на самый верх.
Берл кивнул с показной готовностью, но сердце у него сжалось. Он ни на секунду не усомнился в яшкиной способности рано или поздно пролезть туда, к гербу. Это было для него совершенно очевидно, как и исключительная точность братнего замечания насчет башен: вот он, Берл, низенький и приземленный, даже будто какой-то недоделанный, а рядом — прекрасный, воздушный Яшка, бесстрашно хватающий за хвост проплывающие облака.
Кровля была покатой, но не сильно, и чем-то напоминала драконову спину. Красные жестяные полосы сбегали вниз, к невысокому гребню, тянущемуся вдоль самого края слегка наискосок, от середины к углам — к разверстым жерлам водосборников. Гребень был чертой, отделяющей для Берла обычный страх от ужаса. Зная это, Яшка время от времени заставлял его делать несколько шагов по ту сторону — пока что только в центральной, самой широкой части этой длинной треугольной полосы, обрывающейся через край в пропасть. Берл делал несколько шагов на негнущихся ногах и возвращался, весь в поту, на безопасную сторону.
— Эх ты, трусишка! — смеялся Яшка. — Смотри, это ведь совсем просто!