Ответить на первый вопрос не трудно. Значение взаимодействия фронтов ясно осознавалось всеми нашими высшими руководящими органами, начиная от правительства, которое ставило этот вопрос еще в апреле 1920 г., и кончая главнокомандующим и командующим Западным фронтом.
По второму вопросу имеем полное основание сказать, что полного единства взглядов не было. Главное командование и командование Западным фронтом вполне последовательно от начала и до конца кампании придерживались той точки [501] зрения, подтверждаемой и большинством польских авторов, что главным театром действий является северный театр, на котором действуют армии Западного фронта. К моменту перелома кампании на этом театре выявился главный фокус действий в виде Варшавско-Модлинского района, притянувший на себя, как увидим ниже, главную массу польских войск. В этом районе в силу причин политического и экономического порядка выделялся такой объект, как Варшава, но взятие ее не могло явиться самоцелью операции. Падение Варшавы должно было явиться естественным результатом разгрома живой силы противника, прикрывавшей этот тупик. Поэтому командзап в своей директиве от 10 августа, определившей марш-маневр наших армий к линии р. Вислы, ни словом и не упомянул о взятии Варшавы.
При сложившемся соотношении сил на польском театре мы не могли позволить себе такой роскоши, как две самостоятельные операции на нем в роде операции по захвату рубежа средней Вислы, что перешибало становой хребет всей польской обороны и должно было повлечь за собой паралич всех функций государственного организма и операции по захвату Галиции.
Ясно, что действия польского крыла Юго-Западного фронта должны были быть соподчинены интересам и целям Западного фронта. Это одно давало нам необходимое сосредоточение всех наших усилий на одной действительно важной цели. Всякое иное решение должно было повлечь за собой распыление наших усилий в пространстве.
Но командование Юго-Западным фронтом, как мы теперь знаем, мыслило взаимодействие фронтов в форме двух самостоятельных операций фронтов на Варшавском и Краковском направлениях.
По поводу этого проекта мы не можем не привести одной исторической аналогии. Не напоминает ли это положение той обстановки, в которой оказалась Ставка русского верховного командования в мировую войну, когда оба ее фронта также стремились к самостоятельным действиям на Берлин и на Вену, причем каждый из фронтов расценивал себя за главный?
Известно, как тогда верховное командование стало на позицию примирителя обоих фронтов и превратило себя не [502] в командную высшую инстанцию, а в какого-то третейского судью между ними, и известны, наконец, те отрицательные для русской стратегии последствия, к каким привела такая политика русской Ставки.
С удовлетворением отмечаем, что наше Главное командование нашло в себе достаточно силы воли, чтобы в решительный момент пойти по тому пути, на который его наталкивало ясное оперативное сознание и правильное понимание обстановки в целом.
Отмечая здесь эту положительную заслугу Главного командования, мы должны, однако, сказать, что оно запоздало с оформлением своего плана по разгрому армий противника, иначе говоря, с оформлением своей идеи о взаимодействии фронтов. Она должна была созреть раньше, и через р. Зап. Буг мы должны были перейти уже с готовым планом главного командования. Не повлиял ли здесь на наше запоздание до какой-то степени тот оптимизм, который порождало лавинное наступление армий Западного фронта? А с другой стороны, не играла ли тут роль некоторая переоценка значения возможного румынского выступления и тяготение внимания Главного командования к врангельскому участку Юго-Западного фронта? На эти вопросы мы ответить сейчас категорически не можем, пока молчат лица, могущие вплести новые нити в канву истории.
Для того чтобы ответить на третий вопрос о том, своевременно ли было осуществлено решение о взаимодействии фронтов, нам придется, с одной стороны, несколько забежать вперед, а с другой стороны, прибегнуть к расчету времени и пространства.
Как скоро будет видно, польское Главное командование, задумав план широкого контрманевра, опираясь на линию средней Вислы, обеспечивало его на Люблинском направлении заслоном в 7500 штыков и сабель. Этот заслон был развернут на фронте Холм — Грубешов. Ген. Сикорский в своем труде указывает, что этот заслон, за исключением 7-й пехотной дивизии, состоял из одних только фикций, а не войсковых частей. К таким фикциям он причисляет 6-ю пехотную украинскую дивизию, боевой состав который был менее 1000 чел., «белорусскую народную армию» численностью не свыше 1600 чел. и различные польские [503] добровольческие{263} формирования, сведенные в оперативные группы, но не представлявшие, по словам ген. Сикорского, «ни качественности, ни силы регулярного войска»{264}. Совершенно правильно указывает ген. Сикорский на величайший риск польского контрманевра, обеспечиваемого с востока столь ненадежным заслоном.
Против этого заслона 12 августа на фронте, примерно, Влодава — Устилуг мы имели уже 12-ю армию{265} на расстоянии от 35 до 25 км, т. е. одного перехода. Таким образом, если бы 12-я армия сосредоточила свои усилия сразу на одном определенном направлении, поставив себе ближайшей целью сбить польский заслон, то к выполнению этой задачи она могла бы приступить в течение суток, самое большее — двух суток. Но как мы знаем, в ее задачу входило крутое снижение к югу на фронт Грубешов — Рава Русска. Практическое осуществление этой задачи приводило к снижению главных сил 12-й армии параллельно фронту польского заслона, лишь косвенно затрагивая его в районе Грубешова.
Еще утром 12 августа главная масса конных дивизий 1-й конной армии находилась в районе Радзехов — Топоров, т. е. в 70 км от 12-й красной армии и в 100 км от польского заслона на Люблинском направлении.
Совершенно прав т. Егоров, когда говорит, что раз решение об использовании ее на Люблинском направлении окончательно созрело в ночь с 10 на 11 августа, то уже с утра 11 августа она могла и должна была получить указания Главного командования через штаб Юго-Западного фронта о своем новом назначении. Но этого не было сделано. Нас сейчас, однако, интересует другой вопрос. А именно — откуда, с какого рубежа, из какого района должно было начаться оперативное воздействие 1-й конной армии на осуществление польского контрманевра, и так ли важно было захватить этот контрманевр до начала его развития, а не в процессе его развития? [504]
Тов. Егоров считал, что для срыва польского контрманевра 1-я конная армия должна была вплотную подойти к линии р. Вепрж, за которой сосредоточивалась основная ударная польская группировка (4-я армия), и определял расстояние по воздушной линии, которое предстояло преодолеть 1-й конной армии, в 240–250 км. Далее он считал, что, даже начав движение 10–11 августа (внося поправку за счет сопротивления противника), 1-я конная армия ранее 21–23 августа не могла выйти на линию р. Вепрж. Тов. Егоров считал, что оказать сопротивление 1-й конной армии, кроме вышеупомянутого нами польского заслона, могли бы еще 3-я пехотная дивизия легионеров у Замостья{266},1-я пехотная дивизия легионеров у Люблина, и, наконец, высаженная из эшелонов 18-я пехотная дивизия также у Люблина.
Из последующих событий стало известным, что эти дивизии как раз входили в ударный кулак Пилсудского. Исходя из аргументации самого т. Егорова, рассасывание этого кулака началось бы, таким образом, гораздо ранее достижения 1-й конной армией района Ивангород — Коцк, где сосредоточивалась 4-я польская армия{267}.
Из этого ясно, что одно лишь приближение 1-й конной армии к линии р. Вепрж оказало бы непосредственное воздействие на оперативную свободу противника. И мы считаем, что оно начало бы сказываться уже по выходе 1-й конной армии на фронт Грубешов — Замостье.
Теперь посмотрим, так ли необходимо нам было вывести 1-ю конную армию в этот район непременно до начала польского контрнаступления? Тов. Егоров сам перечислил те выгоды, которые мы могли от этого получить. Сущность их заключалась в том, что угрожающее для противника продвижение конной армии навязывало ему импровизированную перегруппировку и наполовину рассасывало его южный ударный кулак.
Но если бы 1-я конная армия вышла в указанный район позднее, т. е. достигла бы линии р. Вепрж к моменту, когда [505] все польские ударные группы пришли бы уже в движение на намеченных для них осях наступления, тогда 1-й конной армии в сотрудничестве с 12-й армией пришлось бы преодолеть лишь тонкую паутину одного польского заслона, чтобы оказаться на ничем не защищенных тылах южных польских армий. Стоит ли говорить о том, какие блестящие перспективы при этом открылись бы для нашей 15-тысячной конницы.
Все сказанное должно явиться основанием для следующих наших утверждений. Во-первых, конная армия с неменьшим, если не с большим успехом могла быть введена в дело не только до начала польского контрманевра, но и в момент его развития. Во-вторых, для того чтобы воздействие появления 1-й конной армии начало сказываться на оперативной свободе противника, а главное, на его психике, вовсе не требовалось, чтобы она уперлась прямо лбом в Коцк или Демблин. Для этого ей достаточно было появиться в районе Грубешова не позднее 15–17 августа.
Исходя из данных предпосылок, необходимо выяснить, могла ли 1-я конная армия появиться в этом районе к указанному сроку при условии начала своего движения 14 августа? Считая от района Радзехов до района Грубешова 100 км по воздушной линии и суточный переход конницы в 30–35 км, мы приходим к заключению, что к концу дня 16 августа 1-я конная армия могла выйти в район Грубешова.
Значит, оперативное взаимодействие внутренних флангов обоих наших фронтов в той концепции, которая сложилась у главкома 11 августа, было возможно и осуществимо даже в условиях запоздалого получения Юго-Западным фронтом директивы главкома 13 августа. Эту мысль подтверждает и ген. Сикорский в своем труде, указывая, что вмешательство 1-й конной и 12-й армий в операцию на Висле было возможно и сыграло бы в ней крупнейшую роль{268}.
Если же директива главкома начала бы исполняться 12 августа, то контрудар Пилсудского вообще не мог бы состояться.
Таким образом, ответ на последний вопрос совершенно ясен. На вторую часть последнего вопроса частично ответ нами дан в предшествующем изложении. Поэтому здесь мы [506] сделаем краткую сводку причин, не позволивших осуществиться взаимодействию фронтов. Эти причины в большинстве своем были субъективными, т. е. зависевшими от свободной воли лиц, так или иначе связанных с вопросом об объединении деятельности фронтов. Причины субъективного порядка, которых могло и не быть и являвшихся вполне устранимыми, но создавших целый ряд тех трений, которые в общем и сорвали план взаимодействия наших фронтов, сводятся к следующему: запоздалая постановка как Главным командованием, так и командованием фронтов вопроса о взаимодействии, запоздалое, но вполне осуществимое по расчету времени и пространства еще и 11 августа решение главкома. Плохая налаженность техники штабной работы, приведшая к тому, что весьма важные директивы главкома от 11 августа стали известны командюзу только 13 августа. Эту причину надо считать основной. Невыполнение командюзом 13 августа той части директивы главкома, в которой на него возлагалась задача по новой перегруппировке 1-й конной армии.
К этим первоначальным причинам следует добавить, несколько забегая вперед, последующие, которые начали сказываться уже во время перехода 1-й конной и 12-й армий в подчинение командзапа.
Они заключались в промедлении 1-й конной армии с выполнением директивы командзапа о выходе из боя за Львов{269} и [507] о сосредоточении ее четырьмя переходами в район Владимира-Волынска{270}; в упорном стремлении командования 12-й красной армии развивать свой главный удар не на Люблинском направлении, как того требовал командзап, а на юго-запад в направлении на фронт Томашов — Рава Русска — Каменка, т. е. выполнять прежние директивы командюза{271}. Наконец, укажем и на те ошибки, которые, по нашему мнению, следует отнести к командзапу. Командование Западным фронтом должно было дать еще более решительный бой в пользу своевременной подтяжки 1-й конной армии на Люблин даже тогда, когда конармия еще не была ему передана. От его требовательности и настойчивости зависело, безусловно, очень многое. И вот это в самый решительный момент операции командованием Западным фронтом проявлено не было.
Обратимся теперь к планам, решениям и переживаниям противной стороны. Только по изложении их наглядным для [508] читателя образом мы сможем дать исчерпывающую оценку планов и решений обеих сторон и сравнить их между собой.
Для спасения польского государства польское главное командование решило напрячь все свои усилия. Призыв под знамена всех способных носить оружие до 35-летнего возраста, усиленный набор добровольцев должны были значительно увеличить поредевшие кадры польских армий. Агитация, проводимая духовенством среди отсталых слоев солдат и народных масс, должна была повысить моральное состояние призываемых. Вслед за энергичными мероприятиями в областях организационной и агитационной последовали такие же решения и в области оперативной.
Весь ход предшествующей кампании указывал, что противник должен решительно порвать с предыдущими методами своих действий. В коллективном сознании польских генералов созревала мысль о необходимости предварительного отскока назад для обеспечения себе свободы полной перегруппировки своих сил. Первые намеки на оформление этой мысли имеются в «общей оборонительной инструкции» польского генерального штаба от 4 августа 1920 г.; в ней уже говорится о принятии генерального сражения, опираясь на рубеж р. Вислы. Прибывший 25 июля 1920 г. в Польшу бывший начальник штаба маршала Фоша во время мировой войны ген. Вейганд более четко и настойчиво проводил ту же мысль. Он весьма последовательно{272} развивал идею о создании нового прочного фронта, настолько оттянутого в глубь страны, что можно было образовать необходимые резервы, [509] которые и использовать для активного маневра с обоих флангов. Ген. Вейганд вполне разделял мнение начальника постоянной французской военной миссии ген. Анри о необходимости создать сильную армию на северном крыле Польского фронта в виду той опасности, которая угрожала столице государства в случае обхода ее с севера{273}. Все эти подробности мы привели для того, чтобы показать, что польский план действий не возник сразу и не явился делом творчества одного лица, как это думают некоторые наши авторы, слишком доверяясь книге Пилсудского «1920 год». Маршал Пилсудский находился под впечатлением неудачи своего плана о развитии активного контрманевра с линии р. Зап. Буг. Подавленность и растерянность окружающих влияли и на него. Трудно сказать, во что бы вылился его собственный план, не дай ему путеводной нити оба французских генерала. О своем состоянии духа и мысли красноречиво повествует он сам в своей книге «1920 год» в таких выражениях:
«Все комбинации давали ничтожное количество сил, бессмыслицу исходных данных, безумие бессилия или чрезмерный риск, перед которым логика отступала. Все представлялось для меня в мрачных красках и безнадежным. Единственными же светлыми пятнами на моем горизонте являлись отсутствие на тылах конницы Буденного и бессилие 12-й красной армии, которая после поражения на Украине не была в состоянии оправиться». Поэтому Пилсудский, не охватывая обстановку в целом, как это делали Вейганд и Анри, видел перед собой только непосредственную опасность на ближайших путях к Варшаве, что и привлекало его главное внимание. В этом мы склонны искать психологические предпосылки того плана действий, который он наконец создал.
Этот план предусматривал активное маневрирование только одним южным крылом Польского фронта. В основу плана Пилсудского были заложены следующие предпосылки: главный удар красных армий на Варшаву последует южнее р. Зап. Буг, причем армии, следующие севернее линии Гродно — Белосток — Варшава, переправляются где-нибудь в районе Малкин — Брок на южный берег Буга. По расчетам Пилсудского, севернее р. Зап. Буг можно было рассчитывать [510] лишь на второстепенный удар со стороны красных, выражающийся в попытках обхода его левого крыла вдоль восточно-прусской границы{274}.
Идея плана заключалась в следующем: опирая левый фланг и центр Польского фронта на укрепления Модлина (Новогеоргиевска), Згержа, Варшавского предмостья и рубеж р. Вислы, Пилсудский решил в районе Демблина (Ивангорода) под прикрытием нижнего течения р. Вепрж сосредоточить ударный кулак под названием «центральной группы армий», собрав его за счет перегруппировки своих сил на главном театре и части сил на украинском театре и ударить им по левому флангу и тылу красных армий, атакующих укрепления Варшавы. Армии украинского театра, выделявшие части своих сил на главный театр, на время этой операции получили строго оборонительные задачи, сводившиеся к сохранению в польских руках района Львова и нефтяного бассейна Восточной Галиции{275}.
Исходя из этих предпосылок, Пилсудский директивой от 6 августа намечал основной линией обороны линию р. Оржиц — р. Нарев с предмостным укреплением Пултуск — предмостные укрепления Варшавы — рубеж р. Вислы — крепость Демблин (Ивангород) — линии pp. Вепрж, Серет и Стрына.
В целях удобства управления Пилсудский объединил три армии на главном театре, имевшие оборонительные задачи (5, 1-я и 2-я), под названием «Северный фронт» и сам стал во главе «центральной группы армий» (4-й и 3-й), оставя за собой общее руководство Северным и Украинским фронтами.
Задача «центральной группы армий» состояла в том, что 4-я польская армия должна была, развернувшись на фронте Демблин (Ивангород) — Коцк, перейти в наступление в [511] общем направлении на Ново-Минек. 3-я польская армия, прикрывая весь широкий фронт от Коцка до Брода (оба пункта искл.), должна была поддержать это наступление ударом на Луков двух своих пехотных дивизий и одной кавалерийской бригады, держа прочие свои силы заслоном на Люблинском направлении против нашей 12-й армии.
Во исполнение этого плана окончательная группировка польских сил должна была получиться следующая: Северный фронт (от Торна до Демблина искл.) — 72 000 штыков и сабель; центральная группа армии — 37 000 штыков и сабель, причем из этого количества надо вычесть 7500 штыков и сабель пассивного заслона на Люблинском направлении; Украинский фронт — от 22 000 до 34500 штыков и сабель{276}. Всего противник на обоих театрах располагал силами от 131 000 до 143 500 штыков и сабель. Из них прямо или косвенно для участия в варшавской операции привлекалось 109 000 штыков и сабель, что давало противнику свыше, чем двойное превосходство в момент операции на Висле.
Переводя это соотношение сил на проценты, видим, что на второстепенный украинский театр противник уделял от 17 % до 27 % количества своих сил, для главной операции и ее обеспечения он сосредоточил от 83 % до 73 % наличных сил. Однако обращаясь к процентной оценке распределения сил по активным и пассивным задачам в рамках самой операции, мы видим здесь нарушение принципа активности. А именно, для активных целей предназначается только 27 % всех сил, тогда как пассивные задачи получают первоначально 73 % всех сил. В таком распределении сил следует видеть влияние опасений за боевую устойчивость польских армий, моральное состояние которых было подорвано длительными неудачами и отступлениями и боязнью за возможную потерю Варшавы до выяснения результатов активного маневра с Демблинского направления.
Вся операция в целом обеспечивалась не только заслоном на Люблинском направлении, которому была дана ограниченная во времени задача — держаться до 18 августа, но и возможностью в дальнейшем по выходе «центральной группы армии» на фронт Седлец — Ново-Минек перенести их [512] коммуникации с Демблинского на Варшавское направление из опасений удара наших армий по Люблинско-Демблинскому району{277}. Из распределения сил по активным и пассивным задачам следует, что первоначальный вариант плана Пилсудского вовсе не преследовал задач уничтожающего сражения, а целиком был проникнут идеями обороны; активизация ее имела ограниченную цель — отсрочить непосредственный удар на Варшаву главной массы красных сил.
Но этот основной план Пилсудского в течение с 6 по 12 августа получил целый ряд дополнительных и существенных изменений как под влиянием видоизменений в общей обстановке, которые произошли вследствие непрекращающегося нажима красных армий, так и под влиянием воздействия французского генерала Вейганда на оперативную волю польского главного командования.
Поэтому мы считаем возможным не останавливаться сейчас на разборе первого варианта этого плана, а сделать это после того, как проследим историю последующих его видоизменений в связи и в зависимости с изменениями боевой обстановки.
Пока же польские армии приступили в ночь с 6 на 7 августа к выполнению плана Пилсудского в его первоначальной редакции.
Опираясь как на точку своего захождения на группу ген. Ройя на своем крайнем левом фланге{278}, они отошли сначала на линию р. Ливец — Седлец — Луков — Коцк, а в ночь с 11 на 12 августа польские силы, находящиеся южнее р. Зап. Буг, продолжали свою перегруппировку. В особенно трудном положении находилась при этом 4-я польская армия, которой пришлось из района Седлеца круто снижаться на юг на линию р. Вепрж, совершая фланговый марш. [513]
Но еще в процессе совершения перегруппировки противник начал вносить видоизменения в свой первоначальный план, поскольку боевая действительность обнажила неправильность первоначальных предпосылок Пилсудского. Только 8 августа противник стал догадываться о нахождении каких-то крупных сил красных севернее р. Зап. Буг. В этот день ему удалось подтвердить нахождение там частей 4-й красной армии, продолжавших продвижение в западном направлении.
Эти сведения утвердили ген. Вейганда в его опасениях за северное крыло Польского фронта. Он считал с самого начала, что план Пилсудского основан на неправильном представлении его о группировке красных сил. Он по всем признакам полагал, что сильный кулак красных находится где-то севернее Зап. Буга, но еще не отдавал себе окончательного отчета в его намерениях{279}. Пока можно было считать лишь установленным, что 4-я красная армия совершает какие-то передвижения в западном направлении, имеющие, повидимому, целью охват левого крыла Польского фронта.
Этот охват заставлял особенно беспокоиться ген. Вейганда, потому что этот маневр 4-й красной армии мог иметь не только оперативные, но и стратегические последствия. Польские войска, расположенные севернее Варшавы, в частности и 5-я армия, базировались на Торн, т. е. их линия сообщений шла параллельно фронту, и база находилась на фланге их расположения{280}. Значит, малейший нажим на их коммуникации становился для них крайне чувствительным. Но эти сообщения имели значение не для одной только 5-й польской армии, а, как теперь можно считать неоспоримо установленным, и для всех польских армий вообще.
По свидетельству ген. Сикорского, Данциг в эти дни являлся главной базой польских армий. Здесь под покровительством французского флота происходила усиленная выгрузка огнеприпасов и военного материала и снаряжения, потребных для дальнейшего продолжения войны{281}. Ввиду того, что Пилсудский весь центр тяжести своего внимания перенес на [514] ближайшие подступы к Варшаве, недооценивая значения Данцигского коридора, ген. Вейганд, по-видимому, счел себя вынужденным взять более решительно в руки вожжи общего оперативного руководства.
Поэтому 8 августа на совещании Пилсудского, Розвадовского и Вейганда была внесена первая поправка в план от 6 августа. Она заключалась в том, что принята была к руководству точка зрения Вейганда о необходимости создания сильной ударной группы на левом крыле, севернее р. Зап. Буг{282}. Эту группу решено было создать в районе Пултуск — Модлин первоначально в составе 18-й пехотной дивизии{283} и только что сформированной Сибирской бригады{284}. Весьма интересна при этом та оценка обстановки, из которой исходило польское Главное командование при отдаче своего приказа от 9 августа, долженствовавшего провести в жизнь решения совещания 8 августа. Уловив какие-то передвижения красных армий в сторону правого крыла Западного фронта, но еще не отдавая себе отчета в их значении, противник исходил из предложения, что приказ о перегруппировке от 6 августа сделался известным красным. Поэтому эту перегруппировку посчитали за стремление командования Западным фронтом заблаговременно уклонить свой левый фланг от готовящегося на него с юга удара, опереть его на линию р. Зап. Буг на участке Брок-Брест и сделать эту линию основой своего маневра, ударить сильной маневренной группой в составе 12-й и 1-й конной армий на Люблинском направлении по флангу и тылам южного ударного кулака Пилсудского, а северной группой своих армий в то же время развивать удар на Зегрж, Модлин, Варшаву и Данцигский коридор{285}. Этот предполагаемый план действий красного командования, вернее, замысел, как видим, по идее весьма близко совпадал с действительным замыслом командования Западным фронтом. Такой образ действий, по признанию ген. Сикорского, был наиболее опасным для противника и, по его словам, являлся примером того, «что часто [515] в действиях противника на войне мы усматриваем то, что кажется для нас наиболее опасным и представляем на его стороне такие группировки сил и намерения, которые являются наиболее логичным ответом на наши собственные решения»{286}. Согласно мнению ген. Сикорского, решение, принятое 8 августа, при малейших признаках наступления 12-й и 1-й конной армий в столь грозном для поляков направлении, каковым было направление Люблин — Демблин, могло восторжествовать окончательно над планом действий от 6 августа, принудив противника отказаться от своего удара из-за Вепржа{287}.
Усиливая 5-ю польскую армию 18-й пехотной дивизией и Сибирской бригадой, которые согласно первоначальному плану должны были войти в состав и без того сильной группы войск, защищающих Варшавское предмостье, польское Главное командование ставило 5-й армии целый ряд сложных задач. Она должна была прекратить продолжающееся охватывающее движение красных армий в пространстве между Модлиным и немецкой границей, обеспечить линию железной дороги Модлин — Млава, не допустить красных в Поморье (Данцигский коридор). В дальнейшем, при общем переходе в наступление, армия должна была наносить удар по правому флангу красных, отбросив его от Нарева к югу, что и должна была выполнить ударная группа ген. Крайовского в составе 18-й пехотной дивизии и 8-й кавалерийской бригады. В ближайшие дни большинство из этих задач в силу хода событий отпали или подверглись новому видоизменению. Но осталась и была проведена в жизнь идея о развитии удара обоими флангами Польского фронта вместо одного лишь флангового удара с юга вдоль стабилизованного до самой прусской границы Польского фронта. Это свидетельствовало о том, что восторжествовала руководящая идея ген. Вейганда, на которой он так усиленно настаивал в течение предшествующих дней. В приказе от 9 августа были [516] уточнены и задания для 3-й польской армии. Выделив две свои дивизии в состав «центральной группы армий» Пилсудского, эта армия должна была нанести короткий удар по правому флангу 12-й красной армии, чтобы ввести красное командование в заблуждение и тем самым обеспечить за собой свободу действий. Тогда же точно установлены и направления ударов «центральной группы армий» из-за р. Вепрж и, наконец, в предвидении возможности с минуты на минуту поворота 2-й конной армии со Львовского на Люблинско-Демблинское направление приняты возможные меры противодействия этой опасности, заключающиеся в том, что коннице польского Украинского фронта было приказано в случае обнаружения такого продвижения 1-й конной армии сдерживать ее продвижение атаками во фланг и тыл. Но и этот приказ исходил опять-таки из предпосылок, что главный удар красных последует на Варшаву южнее р. Зап. Буг{288}. Таким образом, можно считать, что окончательно план действий в польской главной квартире оформился только 9 августа. Он являлся плодом коллективного творчества маршала Пилсудского, ген. Розвадовского и Вейганда. Первому из этих генералов принадлежала техническая обработка плана, второй являлся автором весьма важных корректив, внесенных в первоначальный план действий. Поэтому можно считать, что окончательный план действий польского главного командования от 9 августа является симбиозом оперативных идей маршала Пилсудского и ген. Вейганда, но отнюдь не плодом самостоятельного оперативного творчества первого, как это можно было бы подумать на основании книги Пилсудского «1920 год». На этом мы могли бы покончить с изложением истории возникновения и оформления польского плана действий. Но для полноты картины и выяснения того удельного веса и значения, которые в руководстве действиями польских армий играли представители французской армии и, в первую очередь, ген. Вейганд, мы считаем необходимым остановиться на развитии и оформлении плана действий северного польского ударного крыла, т. е. 5-й армии. Согласно плану от 9 августа, 5-я польская армия должна была перейти в наступление [517] 15 августа. Ген. Сикорский в ночь с 10 на 11 августа, еще до вступления в фактическое командование армией, внес предложение непосредственно в польскую главную квартиру в Варшаве (т. е., очевидно, ген. Розвадовскому и Вейганду) о следующих видоизменениях в плане от 9 августа: перенести базирование армии вместо Торна на Модлин; отказаться от образования отдельной ударной группы ген. Крайовского, а превратить всю армию в ударный кулак{289}. Оба предложения были приняты и утверждены. Вступив в командование 5-й армией 11 августа, Сикорский застал ее еще далеко не сосредоточенной. Группа ген. Барановского (бывшая Ройя), 17-я пехотная дивизия и 8-я кавалерийская бригада вели бои на фронте Пултуск — Пжеводово — Гонсоцин — Лопатин. 18-я пехотная дивизия только еще сосредоточивалась по железной дороге в Модлине. Сибирская бригада двигалась походным порядком из Варшавы в Зегрж, но была повернута Сикорским на Модлин. 18-я пехотная бригада и группа Коца отступали вместе с левым флангом соседней с юга 1-й польской армии. 17-я пехотная бригада находилась еще в районе Лукова. Таким образом, Сикорскому предстояло еще выполнить сосредоточение своих сил прежде, чем перейти к активным действиям; иначе как наступлением он не мыслил выполнить свою задачу, так как считал свои войска непривычными и малопригодными к обороне. В день 11 августа он представлял себе обстановку довольно близко к действительности. Он считал, что значительные красные силы в не установленной пока численности совершают какой-то еще неясно определившийся для него маневр в западном направлении. В такой обстановке 11 августа последовало падение Пултуска. Это означало утрату нашим противником линии pp. Оржица и Нарев, которые, согласно замыслу Пилсудского, должны были явиться исходным рубежом для развертывания польского контрудара. В план от 9 августа надлежало внести поправки под воздействием воли противника. В частности, для 5-й армии это означало необходимость отнести район ее сосредоточения более назад к югу. Поэтому Сикорский решил, обеспечиваясь тремя группами заслонов: на нижнем Нареве — 17-й пехотной дивизией, [518] в районе Насельска — группой Барановского и на направлении Модлин — Цеханов — 8-й кавалерийской бригадой, сосредоточить остальные свои силы в районе Насельск — Модлин. К концу дня 11 августа для Сикорского стало ясно глубокое охватывающее движение 4-й красной армии в западном направлении, примерно в направлении на Плоцк и наличие другой сильной группировки красных армий, севернее р. Зап. Буг (15-я и 3-я красные армии), имевшей иное задание, чем 4-я красная армия, и снижавшейся к югу. В ночь с 11 на 12 августа Сикорский донес о своих впечатлениях в польскую главную квартиру. Как и следовало ожидать, штаб северного польского фронта и главная квартира обратили большое внимание на последнюю часть донесения, так как оно как бы подтверждало сложившееся прочно у ген. Розвадовского и Галлера мнение, что северная группа советских армий, содействуя атаке Варшавы с востока, свернет круто к югу на фронт Модлин — Зегрж. По-видимому, известие о падении Пултуска внесло большое смятение в польскую главную квартиру, и основания решений от 6 и 9 августа сильно заколебались. Это возможно заключить из того, что ген. Вейганд признал необходимым наметить твердые рамки для последующей работы польской оперативной мысли. Они нашли свое исчерпывающее выражение в «ноте» Вейганда на имя начальника польского генерального штаба Розвадовского от 1 августа 1920 г. Эту ноту, по существу, можно расценивать как окончательное установление польского плана действий. Учитывая ее значение, приводим этот примечательный документ целиком:
«Накануне генерального сражения считаю необходимым уточнить пункты, на которые я хотел бы обратить внимание ваше и начальника государства (т. е. Пилсудского) по его прибытии сюда.