… Спустя несколько минут, уже возле деревянной клетки, где содержалась Мокк …
— Почему ты так поступила, Мокк? — юная девчушка, вся в ссадинах и порезах, едва начавших заживать на её бедном лице, молча стояла в своей клетке, уткнувшись своим искосившимся от мощного тумака носом чуть ли не в самый пол. Очевидно, она знала, что её ждёт, и, тем не менее, на её лице не было видно ни слёз, ни разбухших от них щёчек.
— Я сделала так, потому что считала это правильным, — коротко, будто отсекая любые дальнейшие вопросы, ответила рабыня.
— Ты считаешь правильным, что тебя казнят за то, чего ты не делала, потому, что это нужно другим? Неужели ты настолько не ценишь свою жизнь? — впрочем, Артём не испугался подобного ответа. Наоборот — он лишь присел на небольшую скамеечку, что была напротив её камеры, и продолжил задавать неудобные вопросы.
— Я считаю правильным не то, почему и за что меня казнят, а то, каковы у этого будут последствия, — впрочем, рабыня всё также сухо и скупо отвечала Артёму, уткнувшись носом в пол.
— И что же здесь правильного? Тобой воспользовались, а теперь тебя ждёт только одна участь — утилизация. Неужели это ты считаешь правильным? — тем не менее, Артём лишь продолжил напирать на неё, видимо, ожидая того, что один из его вопросов тронет сердце рабыни до самой глубины души, после чего она разговорится.
— В первый и последний раз своей жизни, я почувствовала себя полезной — я родилась в неволе, и как бы я ни трудилась, я никогда не видела счастья, хотя бы улыбки на лицах тех, кто был мне дорог. Мой отец скончался в муках после перелома спины, полученного при сборе урожая. Мне тогда было всего ничего, и я, всего лишь кроха, очевидно, ничего не могла поделать. Тогда я впервые ощутила это — чувство полной беспомощности, когда ты видишь, как все, кто дорог тебе, уходят, оставляя тебя одну страдать в этом жестоком мире. И всё, что ты можешь сделать — это стиснуть зубы до крови, сжать кулаки до хруста, и улыбнуться, да так, что есть мочи, притворяясь, будто бы всё хорошо… — и, по всей видимости, у него это получилось. Жаль, что Артём был достаточно наивен, чтобы не ожидать подобной истории.
— … — Артём едва сдерживал себя от того, чтобы заплакать. Очевидно, ему не только не хотелось прерывать девушку, но и просто не было сил, чтобы сказать хотя бы слово. У него просто не было сил проглотить тот ком, что застрял у него в горле…
— Мать вскоре последовала за отцом, не в силах выдержать содержание троих детей и постоянный, изматывающий труд на поле. Она сломалась так же, как и отец — в один день она просто слегла с жуткими болями, и с того момента лишь кричала, денно и нощно, постепенно сгорая без остатка в агонии… так я и осталась одна одинёхонька, вынужденная заботиться о своих младших сёстрах самостоятельно. Я снова ничего не смогла поделать, кроме как стиснуть зубы и сказать своим сёстрам, что всё хорошо, и теперь наши родители в лучшем мире, где у них будет много вкусной еды, и не нужно будет работать с восхода до заката на полях. Очевидно, я солгала им в тот момент — наши дела были просто отвратительны. Ради увеличенного пайка мне пришлось согласиться стать вашей личной слугой, потому что иначе нам бы только и оставалось, что жить впроголодь. С тех самых пор я приходила домой, в нашу старую, добрую лачужку, очень редко, и, как правило, вся в синяках, ушибах и прочих травмах, любезно оставленных на мне юным господином. Тем не менее, мне ничего не оставалось, кроме как через силу улыбаться своим сёстрам, которым приходилось с самых ранних лет работать в поле. Я снова была бессильна что-либо поделать — или так, или голодная смерть… — а девушка всё продолжала и продолжала изливать свою душу тому, кто сделал её жизнь на протяжении всех последних лет невыносимой…
— … — разумеется, ком в горле Артёма только нарастал. С каждым услышанным словом его сердце начинало щемить всё сильнее и сильнее, и каждая секунда рассказа стала для него пыткой — настолько сложно было ему сдерживать наворачивающиеся на глазах слёзы.
— Потом… потом… потом, когда я похорошела, вы взяли меня силой, чтобы «обучиться искусству любви». Чтобы я ничего не рассказала вашему отцу, вы избили меня, после чего отпустили домой с небольшим мешочком муки. Мне ничего не оставалось, кроме как стиснуть зубы и хотя бы попытаться пройти этот этап. Впрочем, естественно, остальные быстро прознали обо всём, потому что вы и дальше продолжили брать меня силой каждую ночь, но знаете — тогда я боялась не того, что меня выпорют до полусмерти, в то время как вам ничегошеньки не будет. И пускай меня действительно выпороли так, что до сих пор шрамы болят, для меня это было не так страшно. Чего я боялась, так это того, что все остальные рабы прознают о произошедшем. Конечно же, они прознали — и с тех пор каждый смотрел на меня косо, будто бы я человека убила. Я снова оказалась бесполезной — только навредила, и снова я ничего не могла сделать, кроме как стиснуть зубы, будто бы не обращая внимания на то, с каким укором на меня смотрят все остальные. И всё же… я улыбалась. Да, мне было больно, душевно и физически, но ради своих сестёр я была готова на всё, на любые мучения, на любые страдания — лишь бы с ними, теми, кто был мне дороже всего на свете, ничего не случилось. Я была и остаюсь готова на всё, чтобы они были счастливы… впрочем, жизнь была бы слишком легка, если бы можно было просто стиснуть зубы и притвориться, будто бы всё в порядке. Разумеется, моих младшеньких стала притеснять местная детвора, так как их старшая сестра была «безродной шлюхой». Я снова оказалась бессильной — как бы я не разгоняла детвору, как бы не пугала её, их жизнь систематически и безжалостно отравляли… не за их проступок, а мой. Они ведь даже не понимали, почему это всё происходит именно с ними, а не с кем-то другим. Они чувствовали, что что-то не так, потому что все друзья отвернулись от них, но не могли понять почему — они даже не знали, что значит «шлюха»… — а девушка всё продолжала и продолжала…
— … — в то время как Артём, наконец-то, не выдержал и заплакал. Вернее, не заплакал, а разревелся — он был попросту не в силах больше держать слёзы. Хотя и не он совершал все эти злодеяния, ему внезапно стало тошно — его страшно тошнило, дышать становилось всё тяжелее и тяжелее, но он всё равно продолжал слушать. Он просто не мог позволить себе сдаться сейчас. Он бы просто не простил себя, если бы сдался сейчас…
— А потом старшая заболела… и я ничего не могла сделать. Я даже пыталась соблазнить вас, чтобы получить лекарство, но, видимо, к тому моменту я уже наскучила вам, так что вы даже слушать не стали меня. Возможно, я была вам отвратительна, но, так или иначе, я ничего не смогла сделать. Я не смогла добыть даже самое дешёвое лекарство, и уж тем более не могла нанять знахаря, чтобы он помог ей. К счастью, она справилась с болезнью, хотя с тех самых пор ей любой физический труд тяжелее, чем кому бы то ни было ещё. Но я снова уяснила для себя, что от меня нет никакой пользы… и так я жила, будто в кошмарном сне наяву, все оставшиеся два года. Порой мне хотелось сдаться, опустить улыбку — но я не смогла. Как бы ни было тяжело, я всегда одевала её — я пыталась помочь своим сёстрам хотя бы этим… — рассказ юной девушки, впрочем, не собирался становиться легче для восприятия…
— … — Артём буквально чувствовал всю ту боль, обиду, злобу, гнев, отчаяние и печаль, что девушка таила все эти годы. Он открыл ящик Пандоры, и теперь, будто болезни, обрушившиеся на Землю после того судьбоносного момента, на него обрушились все те чувства, что она скрывала и копила все эти долгие годы, и ему оставалось только молиться, чтобы на дне ящика оказалась надежда…
— И вот, теперь я здесь, сижу в клетке, будто какой-то отпетый преступник, но я улыбаюсь — на этот раз искренне. Наконец-то, за все те страдания, что я перенесла, мне был дан шанс — наконец-то я смогла избрать свой собственный путь, а не следовать по чужой воле средь терновых кустов… я избрала смерть, это правда. Мне страшно, очень страшно, и всё же я рада — наконец-то я смогла на что-то повлиять в своей жизни. Наконец-то, от моего выбора что-то зависит. И я безмерно рада и счастлива, что я смогла добиться счастливого будущего для своих малышек, пускай даже я никогда не смогу лично его лицезреть. Так что да — я считаю свой поступок правильным, и мне не о чем жалеть. Я простила вас и всех своих остальных обидчиков, поэтому… простите и вы меня, мой господин, что я была такой бесполезной всё это время, за то, что решилась действовать только сейчас… — наконец, девушка закончила свою предсмертную речь. Поднявши голову, она широко улыбнулась — ей было физически больно это делать после того, что с ней сотворили, и это было отчётливо видно по подёргиваниям её лицевых мышц. По её щеке полились, то ли от боли, то ли от счастья, что она сумела выговориться перед смертью, слёзы. Её улыбка была искренней, жизнеутверждающей, оптимистичной — девушка буквально искрилась неподдельным счастьем, хотя на пальцах её рук уже были видны характерные потемнения…
— Господин, простите, но вам пора идти — внезапно, их прервал охранник девушки, известивший Артёма о том, что ему было пора прощаться с ней — им пора было занять свои роли на суде, и, очевидно, больше он её, настоящую и живую, больше никогда не увидит. И всё же, по всей видимости, частичка её оптимизма как-то передалась Артёму, потому что он, собравшись с силами, всё же решился сделать то, что раньше считал невозможным для себя — но не ради семьи, а ради Мокк…