- Это я так шучу. Учитесь. Неужели вы подумали, что я вас принимаю всерьез?
И пошел себе - великолепный, седой, ученый, гениальный.
16
Чтобы проехать мимо газетного киоска на углу Мэдисон авеню и 72-й стрит, где работал Миша, нужно было сделать крюк в сторону от Центрального парка, и это смущало Нину, не желавшую расстраивать пятнадцатилетнюю Алису Брюн, уход за которой стал ее главным занятием после того, как она с Мишей и сыном перебралась в Нью-Йорк. Обе эти работы доставил им Александр Аркадьевич Зак, глава российского информационного агентства, почему-то очень охотно опекавший их семью с тех пор, как Мишу изгнали из консульства.
- Владейте, - сказал Зак, подводя Мишу к киоску, - все, что могу, по старой памяти...
Теперь они были совершенно бесправны, и Нина знала, кого считать виноватым, слишком глубоко она носила в себе обиды прожитой жизни, чтобы обойти этой заразой тех, кто попадался ей на пути. Душа наливалась свинцом и способна была влиять даже на погоду.
Андрюшу она сделала невольным свидетелем своих монологов, не могла же она целыми днями держать в себе жалобу на неосуществившееся, почти физически ощущая жажду по своему петербургскому горю, по своей печальной участи, от которой ее насильно увезли, не дав до конца испить всей чаши унижений.
Жажда эта вернулась почти сразу же, как они с полковником Томпсоном переплыли на пароходе из Владивостока в Сиэтл и началась ее американская жизнь.
Это было какое-то второе зрение, нищенское зрение полуслепой, не желающей признаться в своем прогрессирующем недуге и продолжающей идти на ощупь, не прося окружающих о помощи. Душа томилась, и никто не смог бы убедить Нину, даже Миша, что страданиям этим когда-нибудь наступит предел. Усталость от страданий - да, но и этого придется слишком долго ждать молодому здоровому сердцу.
И сейчас она с удивлением понимала, что согласилась на работу по уходу за несчастной парализованной девушкой, рассчитывая найти даже какое-то утешение в постоянном общении с человеком, которому хуже, чем тебе, но оказалось, что человек этот вполне счастлив, правда, своим американским перевернутым счастьем, когда все всегда впереди, все возможно даже для тех, у кого ничего нет и не предвидится, но счастлив, счастлив, счастлив - своим пребыванием на земле, возможностью дышать, глазеть по сторонам, быть американцем.
Миша тоже считал, что Нина выздоровеет, когда он чудодейственным образом, но все же наладит свое существование в этой стране, где им пока приходится жить нелегально, тайком, с угрозой каждую минуту быть высланными. Как он этого боялся! Боялся и хотел, а то, что хотел, в этом была уверена Нина, да, он любил ее, но тех, в России, любил еще больше, и сейчас, когда приходилось прятаться, снимать под чужим именем квартиру, быть обязанным Заку самим существованием, он страдал, что может посылать туда все меньше и меньше денег, и больше всего боялся раскрыть перед ними истинное свое положение.
- Ничего не буду писать, просто придут деньги и они поймут, что я жив.
А ей приходилось думать еще и об Андрюше, ни словом не выдавая Мише своих тревог, делать веселое лицо, каждое утро проезжать мимо его киоска, подталкивая инвалидную коляску, чтобы ободрить, махнуть рукой.
Ни словом не выдавал Миша своих печалей, был весел, отправляясь каждое утро разгружать машину с газетами, но Нина знала - он растерян, а такие люди, как Миша, тяжелей переносят растерянность, чем горе, они просто не умеют жить в состоянии подвешенности, и, если прервется тоненькая денежная ниточка с Россией, он будет думать, что больше его родных ничего с ним не связывает, и не в неверии душевном было дело, а в необходимости делать добро предметно, другого он не понимал, терялся, признания в любви ни за что, просто так, смущали его, сразу хотелось бежать куда-то и благодарить, благодарить за незаслуженное, как он считал, отношение к себе. В этом не было ничего жалкого, он оставался самым достойным из людей, кого она встретила за всю свою жизнь. И поэтому она не оставляла его. Вот правда! Знать, что можешь оставить, и не оставляешь только поэтому, ни почему другому.
Она оправдывала себя тем, что любовь давно умерла в ней, не успев родиться. Она могла только, забыв себя, выполнять то, что сделало бы его жизнь менее удручающей. Она жила с хорошим человеком и желала ему добра.
- Твой Гудович, - хороший, - с какой-то даже гордостью сказала Алиса, ты должна быть очень горда, что у тебя такой муж. Ты горда?
- Конечно, - засмеялась Нина, - но точнее было бы сказать - счастлива.
- Значит, ты счастлива?
Нина покосилась на Андрюшу, идущего тут же, рядом, и сказала: Счастлива.
- Вот видите, - сказала Алиса. - Я хочу, чтобы все вокруг были счастливы, и мама, и папа, и ты, и Андрюша. Вам столько приходится иметь дела с моей болезнью, что может мир показаться одним несчастьем, но это не так, мне хорошо и редко, очень редко больно, я умею договориться с моей болью, она меня не страшит, меня страшит ваше сочувствие к моим страданиям, которых нет, честное слово! Как вам не стыдно считать меня калекой! Калеку не могут любить столько людей, а вы меня любите, правда? И мама, и ты, и Миша.
- А я? - спросил Андрюша, держа Алису за руку.
- И ты, ты! Главное - ты, мой маленький русский товарищ! Правда, что в России это слово имеют право говорить друг другу только члены партии?
- Правда.
- Почему?
- Так они выделяют своих из числа людей, - сказала Нина. - Они научились придавать словам какое-то особенное значение.
- Разве слово может иметь много значений?
- Русский язык - богатый, - усмехнулась Нина, - мы привыкли играть значениями каждого слова, нам уже и смысл неважен, было бы произнесено само слово - значительно или нет, смотря, что мы в него вкладываем.
- Ты что-то непонятное говоришь! - возмутилась Алиса. - Издеваешься над детьми, да? Твоя мама - недобрая, Андрюша, совсем меня запутала. Ты сама говорила, что русские - самые добрые люди на свете и что в России хорошо, просто она заблудилась?
- Ты права, - сказала Нина. - Просто заблудилась.
- А потом развиднеется и мы ее выведем, вот увидишь, возьмем за руки и выведем.
- Кто - мы?
- Мы. Американцы. Ты что, не веришь, не веришь?
- Конечно, верю, не дрожи ты так, ничего страшного не происходит, все уладится само собой, плохое долго не живет, оно задыхается...
Нина хотела сказать, что в тот момент, когда плохое задыхается, хорошее тоже задыхается вместе с ним, но побоялась окончательно запутать Алису и разочаровать в себе.
Но девочка раскраснелась, продолжая думать о чем-то своем и сказала:
- Америка всех спасет, вот увидишь, Андрюша.
Мальчик сосредоточенно кивнул, он любил, когда сложные разговоры между мамой и Алисой заканчивались, он брал на себя роль судьи в этом разговоре и ставил точку, он не любил, когда Нина мрачнела, вспоминая что-то свое, и начинала говорить о непонятном, он вообще не любил, когда много говорят. Из всех говорящих он предпочитал только дядю Мишу, потому что дядя Миша никогда не говорил с ним о своем, только о том, что было интересно самому Андрюше и интересно именно в эту минуту.
- Что это там? - спросил он встревоженно, когда до киоска остался один поворот.
- Это брандмейстеры, - сказала Алиса. - Боже мой, как они звонят, я ненавижу, когда звонят пожарные, мне кажется, они это делают нарочно, уйдем отсюда, Нина, пожалуйста!
Но она уже бежала, оставив детей одних, к тому месту, где должен был стоять киоск, а стоял только ровный столб огня, непонятно кем и для чего разожженный. И почему-то вдруг стало легче при мысли, что все уже кончилось - что кончилось, что?
Киоск горел равномерно, охваченный пламенем с четырех сторон, не давая возможности заглянуть внутрь и понять - снится ей это или внутри полыхает вместе со всеми этими проклятыми газетами лучший человек на свете, ее любимый, ее единственный Миша.
- Где? Где? - только и могла спросить она, не соображая, что спрашивает по-русски у этой оживленно обсуждающей пожар толпы, не способной разделить ее горе, слово не находилось, и только потом она произнесла на уже понятном им языке: - Там должен быть продавец...
- Увезли, - сказал кто-то, - ему удалось выбить дверь. Кто-то дверь запер. Это поджог.
- Поджег? - спросила Нина - Что вы говорите? Кому понадобилось его поджигать? Он никому плохого не сделал.
Только теперь она увидела, что дети находятся рядом с ней, Андрюша сам дотолкнул коляску.
- Пойдем, мама, - сказал он, - с дядей Мишей все хорошо.
- Они увезли его? - продолжала расспрашивать Нина. - Вы сами видели, как они его увезли? Он жив?
- Вы его жена? - сочувственно спросил пожилой господин из толпы. - Не волнуйтесь, ему повезло выбить дверь, я думаю, он пострадал не очень сильно, лицо совсем не обожжено, я видел, как он упал и покатился по земле...
Нина хотела крикнуть, ей показалось, если она крикнет сейчас, то вместе с этим криком, с этим костром уйдут в небо все ее сомнения по поводу того, зачем она здесь, все несчастья, что она продолжала носить в душе и передавала другим, она-то знала, кто был виновником пожара, возможно, уже уничтожившего Мишу, она так сильно пожелала крикнуть, чтобы крик этот погасил огонь и принес Мише исцеление, но вместо этого покачнулась, сделала несколько шагов по направлению к кому-то, будто звала, и, не дождавшись ответа, упала. Ей показалось, да, ей показалось, что в толпе людей мелькнуло и исчезло лицо ее брата, погибшего на войне, Володи Сошникова.