И Нина с покорностью, ей несвойственной, начала торопиться, понимая, что остаток ее воли, собранной для того, чтобы уснуть рядом с сыном и не проснуться, исчезает под натиском этой дамы, одетой, как одевались до войны в то счастливое время, когда она бежала на свидание с Мишенькой Гудовичем, чтобы встретиться и пойти наконец к его маме, этой самой даме, куда он идти боялся и куда обязательно следовало явиться, чтобы уничтожить последнюю преграду, но он боялся, боялся, а потом уехал, и вот его мама сама решила устроить эти смотрины через несколько лет, когда все уже кончено.
- ...достойные люди, - услышала она, одевая Андрюшу, пребывающего в оцепенении сна. - Они придумали все это вместе с Мишей, там, в Вашингтоне, им казалось, что они все рассчитали правильно, Миша сказал им, что вы - его жена и дороже всех в жизни, кроме его семьи, разумеется, но они приехали за его женой, значит, и вы тоже каким-то образом член нашей семьи.
- Простите, я не расслышала, кто эти люди, - сказала Нина.
- Американская миссия Красного Креста, полковник Томпсон, очень благовоспитанный человек, и одна медсестра, вы с ней познакомитесь, у них какие-то отношения с новой властью.
- И куда Миша хочет, чтобы они нас отвезли?
- В Америку, - сказала Вера Гавриловна. - Неужели вы до сих пор не поняли, что Миша решил забрать вас к себе?
- В Америку?.. - растерянно спросила Нина. - А зачем мы ему нужны... в Америке?
- Сама не понимаю, - сказала Вера Гавриловна, помогая Нине застегнуть небольшой чемодан, одновременно придерживая Андрюшу. - Но мой сын всегда был умный человек, согласны? С самого детства его поступки носили целесообразный характер. Как и мои, впрочем. И если в этот раз он решился на безумие, то, возможно, и это безумие целесообразно.
- Я никуда не поеду, - сказала Нина. - Что вы делаете? Я вам не вещь, мы сами с Андрюшей...
- Вижу я, кто вы! - гневно сказала Вера Гавриловна. - Я когда вошла, сразу поняла, что вы готовите себе и ребенку. Не вещь? Вам, наверное, кажется, что вы поступаете по собственной воле? Да вы давно уже вещь и не принадлежите самой себе, эти люди поступают с вами, как им заблагорассудится, и сейчас они подсказывают вам последнее решение жизни. Так вот, мой сын не хочет этого, наверное он любит вас, и я не допущу, чтобы вы перечили желанию моего сына. Неужели вы так забыли его за эти годы, что способны отказать порыву его души, его сердца?
- Но он погибнет со мной, - сказала Нина.
- Это мы обе погибнем, если вы немедленно не перестанете философствовать. Отдайте мне ребенка, я его поведу, и, пожалуйста, не разбудите соседей, иначе для нас все кончено. Не размышляйте, Нина, не размышляйте, как вам не стыдно в эту минуту размышлять!
Автомобиль, обдуваемый снежным ветром, ждал их у подъезда. Мужчина, выскочивший из машины навстречу, вероятно тот самый полковник Томпсон, с силой дернул примерзшую дверь и с помощью молодой женщины в белом клобуке с красным крестом помог забраться - сначала Андрюше, потом им обеим.
- Госпожа Гудович знает наши планы? - спокойно спросил он, садясь за руль.
- Я не Гудович, - сказала Нина. - У меня совсем другая фамилия, хватит мне голову морочить.
- Пожалейте ребенка, - шепнула Вера Гавриловна. - Боже мой, неужели мой сын такой идиот?
- На вас выписан пропуск, - сказал полковник Томпсон. - Одна из наших сотрудниц, работая в местных госпиталях, заразилась сыпным тифом и умерла, это облегчило дело, если можно так сказать в столь скорбных обстоятельствах, она была очень хорошей девушкой, вам придется заменить ее на некоторое время, пока мы не доберемся к вашему мужу. Документы для вас помогла достать Вера Гавриловна, на чью помощь мы с Михаилом Михайловичем очень рассчитывали. Мы не шпионы и не контрабандисты, как вы, надеюсь, понимаете, --сказал полковник Томпсон. - Мы помогаем мирным людям, тем, кто еще нуждается в помощи. Михаил Михайлович гарантировал, что вы близкий, родной ему человек и не принесете никакого вреда Америке, когда мы туда вернемся, но это будет еще очень, очень нескоро. Вы поедете с нами в поезде через Европу, но сначала надо пройти пропускной контроль на Финском вокзале, а это очень не просто, я умоляю вас улыбаться и делать все, что полагается сотруднице нашей миссии, то есть повторять каждое движение вашей коллеги Анни Коринджер. Познакомьтесь. Анни, я поручаю вам госпожу Гудович. У нашей умершей сотрудницы не было такого большого ребенка, но я надеюсь, мне удастся объяснить неожиданное появление мальчика, на него тоже есть документы. В крайнем случае до следующей оказии... Как его зовут?
- Андрюша.
- Андрюша поживет у Веры Гавриловны, ему будет там хорошо, я обязуюсь доставить вам ребенка не позже, чем через три месяца, в следующий приезд. Все будет хорошо.
- Я без Андрюши никуда не поеду, - сказала Нина. - Это вы все нарочно выдумали. У-у-у, буржуи чертовы! - выругалась она неожиданно для самой себя. - Зачем Мише чужой ребенок, да? Высадите нас немедленно!
- Что? - спросил Томпсон, вглядываясь в темноту, из которой в свете фар начинали возникать солдаты с растопыренными в разные стороны руками. - Что вы сказали?
- Послушайте, - устало сказала Вера Гавриловна. - Кажется, я совершила глупость, столько времени прошло. Вы-то сами его еще любите, моего Мишу?
Нина засмеялась.
- Такая умная женщина, а о главном забыли! Что ж вы меня дома не спросили?
- Я спрашиваю сейчас...
- Я не помню, - сказала Нина. - Я руки его помню, как волосы гладил, голос, губы, глаза, стук сердца, а люблю ли я его - не помню.
8
- Юрий Николаевич, - сказал Гудович. - Я с той же просьбой, мне необходимо долларов семьдесят...
И отшатнулся. Показалось, что лицо Юрия Николаевича Ломоносова, человека обычно снисходительного к просьбам Гудовича, дернулось как от удара и поехало куда-то, будто лицом этим завладел нервный тик, которого Юрий Николаевич, спокойнейший из людей, ждал давно, как ждет беременная влагой туча, когда ее прорвет наконец.
- Что - просить? - быстро сказал он. - Просить - вздор! В Тифлис хотите послать?
- Да.
- Играете в миллионера, Гудович? А на счету консульства - пять тысяч долларов. Чем отдавать будете, когда зарплату платить перестанут? Ваш отец просил рекомендовать вас в нашу миссию, вечное прощение я должен просить у вашего отца. Бедный мальчик! Дверца захлопнулась, мы в капкане, куда бежать? Нет, я не паникую, деньги нам американцы подбросят, им выгодно нас кормить некоторое время, пока неясно, чья возьмет. Но паровозы, чем они виноваты, Гудович? Вы можете представить себе Россию без паровозов, без железных дорог? Я - нет. Эту местность с изуродованными шпалами? Нами оставлено триста тысяч километров стального пути. Где они, что с ними? Если бы Временное правительство было порасторопней, инженер Стивенс мог давно уже выбить кредиты под паровозы, половина американской промышленности работала бы на нас. А сейчас уже поздно, Гудович. Они не знают - кому поставлять, кто победит в этой войне. Это я устроил поездку Стивенса в Россию, я договаривался о кредитах, я проектировал владивостокский терминал для приема и отправки транспорта дальше на запад, и вот что я думаю, Миша: нельзя останавливаться, по кредитам для паровозов заплатит Россия, заплатят большевики, у них есть деньги, им нет доверия, а деньги у них есть, а мне безразлично, кто займется строительством дорог, Миша. Ваш отец - путеец, мой старинный приятель, вы должны понять, после гражданской войны мы будем отброшены на тысячу лет назад. Почему Добровольческая армия жмется к побережью? Боятся: полотно разрушено, отступать придется только морем. Стивенс сидит в России, я знаю, он думает так же, торговля рано или поздно возобновится, все вернется на круги своя, только ездить на чем будем? Мишенька, дорогой мой, хороший Мишенька, устройте мне связь с большевиками!
- Побойтесь Бога, Юрий Николаевич, почему вы думаете, что у меня может быть такая связь?
- Они должны знать, что я готов представлять их интересы здесь, в Америке. Да, я идиот, у меня физиологический патриотизм, я последний Ломоносов в роду, я не могу сидеть сиднем на иждивении чужого государства и ждать, пока Колчак победит, Мишенька, дружок мой, ради вашего отца помогите мне связаться с этими жидами! Они люди неглупые, выгоду поймут сразу. Это сложная комбинация, жаль, вы не поймете, вы историк и судить можете уже после. Дороги нужны всем, вот пусть и строят, надо договориться большевикам и нашим, что несмотря на войну дороги нужны всем, надо, чтобы они обязались не взрывать пути, отступая. Этом и есть забота о населении, это и есть забота о будущем, им же важно, чтобы Красный Крест приезжал, им же важно, как осуществится связь между городами, когда все кончится, а оно очень скоро кончится, Гудович. Мне необходимо, чтобы вы, Миша, дали знать жидовскому правительству, что в Вашингтоне есть человек, готовый представлять их интересы. Пустите эту информацию через какую-нибудь сомнительную личность, вроде Зака, я достану денег и ему, и вам для Тифлиса, не презирайте меня, я знаю, что говорю гадость, но я не могу гнить заживо в Америке!
Миша слушал этот лихорадочный бред, понимая, что его собеседник болен, болен той же болезнью, что и он, - болезнью разлуки со своими, только в его случае она приобрела бредовую профессиональную окраску. Человек хочет обрести устойчивость. Все так или иначе пытаются обрести себя в этом мире, все заняты делом, один только он, Мишенька Гудович, занят тем, что выпрашивает деньги у членов консульства, у всех своих американских знакомых, превращаясь в посмешище, чтобы ощутить мнимую, выбранную из воздуха связь со своими в Тифлисе, убеждая их и себя, что все остается, как прежде, и никогда не прервется. Это он, Мишенька Гудович, взрослый человек, не зная, как он сам будет жить завтра, пытается вывезти любимую женщину из России, да еще с ребенком, разыгрывая роль всемогущего человека, благодетеля, способного содержать их и прокормить в стране, где у него нет никакого будущего, и сейчас этот безумец предлагает план, по которому американцы почему-то должны строить в России железные дороги и посылать туда поезда, а большевики и белые договариваться об общем хозяйстве на все время войны, и он понимает Ломоносова, потому что его желание и желание Миши Гудовича быть там, со своими, удивительным образом совпадают, мало того, они были единственно возможны, если отречься от великих идей, ради которых они оказались здесь, идей свободы и демократии.
Только маленький, очень хрупкий план, только шквал вдохновения одного-единственного человека мог спасти Россию, остановить это все. Для этого надо не думать о себе, что может быть проще этого? Всего только не думать о себе, а ренегатство, предательство - пустые слова, когда представишь взорванную насыпь, Нину с чужим ребенком по пояс в снегу, каких-то людей в мохнатых шапках, орущих, скачущих прямо на них, и он, завлекший их в эту чудовищную авантюру, никогда уже не сумеет себя, простить...
- Я попробую, Юрий Николаевич, - сказал Миша. - Мне кажется, у меня получится.
9
Если бы у Игоря спросили: "Что ты делаешь целыми днями?", он бы ответил: "Жду денег из Вашингтона".
Если бы продолжали расспрашивать: "А зачем тебе деньги?", он бы ответил: "Уехать отсюда, к чертовой матери, до чего же мне надоел этот город!"
В Париж, к друзьям, и не завоевывать, а просто потереться рядом с теми, кто знает, зачем уехал. Он не сомневался в себе, но и значения большого не придавал, все доставалось как-то случайно - стихи, и рисунки, и чтение стихов, то есть его голос, который он сам называл акробатическим: он способен был повышением разорвать слово на осколки и, сразу ослабив звук, вернуть слово целым и невредимым. Заезжие чтецы, местные преподаватели консерватории просили разрешения заглянуть в горло, и он разрешал, и они, пораженные увиденным, только и могли, что воскликнуть: "Ну и аппарат! Целое состояние!"
Он догадывался, что это не навсегда, человек - только вспышка, очень недолгая, короткая, и что она там выхватит из тьмы - лучшее, худшее, так и останется тайной, он хотел жить, он хотел уехать, а придавать значения себе не хотел и не собирался.
Он хотел попытаться, еще раз попытаться прокормить свою семью, ни одно из его умений пока не приносило денег. Богатство, важно прихрамывая, обходило его стороной, и он никак не мог представить, какое из множества бесполезных его умений сделает Наташу счастливой.
"Вот дурачок! - думала Наташа. - Будто мне нужны его деньги! Деньги нам рано или поздно пришлет Миша. Мне нужно сидеть рядом с ним тихо- тихо, боясь потревожить то, что дала мне жизнь, и думать с благодарностью о том же Мише, познакомившем меня с Игорем в Петрограде четыре года назад, что бы я делала без этого знакомства, без этого почти беспамятства моей жизни, когда я каждую минуту не одна, а с ним в душе, в теле, когда я нашла свое и пригрелась, а теперь бедный Миша несет ответственность за нас, наше счастье и вынужден думать о нас в Америке и читать, сокрушенно мотая головой, бесконечные мои просьбы о деньгах.
- Сначала уеду я, - говорил Игорь, - не знаю куда, может быть к старикам в Костантинополь, за эти три года я ничего не знаю о них, может быть к Илье в Париж, он пишет, что мои стихи там проходят на "ура". Так что или к своим, или за славой.
- А я, - спрашивала Наташа, - что там буду делать я?
- Ты останешься здесь, с нашими, пока я не пойму, на что мы будем там жить, нельзя в Париже продолжать тифлисскую жизнь, здесь нужно оставить все свои злосчастья.
И Наташа начинала плакать. Нет, слезы она пыталась скрыть, но набухала слезами при одной только мысли, что ей придется жить здесь без Игоря, который и сам догадаться не мог, каково это, поживши немного с ним, жить без него.
Она совсем не завидовала, что Игорь поедет в Париж, он там никогда не был, а где ему еще быть, как не в Париже? Она просто хотела, чтобы он взял ее туда с собой, но тут же понимала, что не даст возможности справиться самому. Зачем куда-то идти, что-то делать, когда есть он, Наташа, дом в Тифлисе, веселая, похожая на него дочь и бесконечная испарина тифлиской ночи, когда, сбросив одеяла при свете луны, проникающей сюда из сада, они начинали разглядывать свои тела, боясь пошевелиться.