Очевидно, раньше я представлял себе важные события как нечто торжественное, грандиозное, сопровождаемое приглушенным пением скрипок. И очень трудно согласиться с тем, что поистине значительные события — это обыкновенные маленькие случайности и неожиданные решения. А когда начинается музыка, и всеобщее внимание, и церемониальные одежды — тут уж ничего мало-мальски значительного нет и быть не может.
Прочно засело в моей голове из нашего с нею разговора одно слово, самое обычное, без особого смысла. Не ее внешний вид, не то, как она глядела на меня, не я сам, в роли клоуна изо всех сил смешивший ее, — хотя, пожалуй, и это все вместе взятое, все как бы спрессовалось в одном слове «да», в твердо, решительно произнесенном ею слове «да». «Да, именно так ты и поступишь». Это было как скала. И теперь, когда бы я ни заглянул в себя, там, в моем сознании была эта «скала». А мне необходима была «скала». Нечто такое, на что можно было опереться. Нечто прочное. Потому что вокруг все было аморфно, словно каша, болото, туман. Туман смыкался со всех сторон. И я уже окончательно заплутал в нем.
И в самом деле, все менялось к худшему. Наверное, это началось давно, очень давно. Но машина стала той последней каплей, которая переполнила чашу.
Видите ли, вручая мне машину, мой отец как бы говорил: «Вот кем я хочу тебя видеть: нормальным американским подростком, который обожает свою машину». И, передав ее мне, он лишил меня возможности сказать то, что я наконец осознал: «нормальным американским подростком» я никогда не был и быть не собираюсь, и по этой причине я нуждался в помощи, чтобы понять, кто же я такой и где мое место. Но сказать все это отцу значило бы заявить: «Забери свой подарок, не нужен он мне!» Мог ли я пойти на это? Ведь он душу в него вложил. Ведь это было лучшее, что он мог мне подарить. И сказать ему: «Убирайся ты со своей машиной, папа, не нужна мне она». Так?
Кажется, мать понимала это, но мне ее понимание было до лампочки. Моя мать была и остается хорошей женой. Быть хорошей матерью и хорошей женой — дело первой важности для нее. И она действительно хорошая мать и хорошая жена. Она никогда не унизит моего отца. Она по мелочи командует им, это уж как положено, но никогда на него не ворчит, не обрывает его, как поступают другие женщины — я не раз слышал — со своими мужьями; во всех больших делах она его поддерживает — он у нее всегда прав. И она содержит в чистоте дом, очень хорошо готовит, к тому же печет домашнее печенье и всякие вкусности, и рубашка чистая для нас у нее всегда наготове, а когда обществам «Мускуляр Дистрофи» или «Марш Дайм» требуется секретарь или сборщик взносов, она и это берет на себя. А если вы считаете, что кормить-поить, обихаживать семью, пусть маленькую, да так вести хозяйство, чтобы все было в ажуре и тихо-мирно, дело несложное, вам не мешает побыть на ее месте год-другой. У нее много работы и забот полон рот. И при этом — подумать только! — она боится заняться чем-нибудь, кроме нас и хозяйства. Не за себя боится, боится, что если займется чем-нибудь другим, нас запустит, все в доме пойдет наперекосяк, и она перестанет быть хорошей женой и матерью. Ей кажется, что она все время должна опекать нас. Она даже не находит времени почитать роман. Думаю, что она не читает романы еще и потому, что, если бы ее заинтересовал, захватил какой-нибудь роман, она оказалась бы где-то далеко, сама по себе, вдали от нас, не с нами. А это, с ее точки зрения, недопустимо. Так что, если она и читает иногда, то только журналы о приготовлении пищи и по искусству украшать интерьер, и еще один — о немыслимо дорогих путешествиях в места, куда она никогда не согласится поехать. Мой отец проводит массу времени у телевизора, она же никогда толком не смотрит его: если даже они сидят вместе в гостиной, она в это время либо шьет, либо вышивает, либо подсчитывает дневные расходы, либо составляет списки должников «Марш Дайм». И всегда готова вскочить и помчаться по каким-нибудь неотложным делам.
Она не особенно баловала меня, единственного ребенка в семье, хотя обычно таких детей окружают всеобщим вниманием. Она пыталась умерить мою тягу к чтению, но, когда мне исполнилось двенадцать или тринадцать лет, она оставила свои попытки. С тех пор как я помню себя, в мои обязанности всегда входило содержать в порядке свою комнату и выполнять работы по саду. Я подстригаю газон, выношу мусор и тому подобное. Только мужская работа, разумеется. Я понятия не имел, как обращаются со стиральной машиной и сушилкой, пока мать не легла на операцию, после которой она еще в течение двух недель не могла подниматься по лестнице. Не думаю, что отец смыслил больше, чем я, в этих машинах. Потому что это женская работа. Тут дело доходит до смешного. Отец вообще-то большой дока в обращении с машинами. Каждый инструмент у него выполняет до двенадцати различных операций и имеет всевозможные дополнительные приспособления. Если отец приобретает простую, неказистую модель, он не успокоится, пока не придумает, как ее усложнить. А вот следить, ухаживать за домашними машинами должна была мать. И когда они ломались, она вызывала мастера. Отцу не нравилось, когда он узнавал о каких бы то ни было поломках.
Поэтому я и помалкивал о машине. Потому что она сломала меня окончательно. Ну просто конец мне пришел, последняя остановка. Слезайте, приехали. А за стенками автобуса — ничего, только дождь, да туман, да я со своими обезьяньими ужимками, я, на которого никто не смотрит, которого никто не слышит.
Итак, в тот день сразу с автобусной остановки я вошел в дом. Мать на кухне что-то сбивала в миксере. Стараясь перекричать шум машины, она что-то сказала мне, я не расслышал что. Я поднялся к себе, сбросил ранец, снял мокрое пальто и стоял посреди комнаты, прислушиваясь. Дождь колотил по крыше. Я сказал:
— Я интеллектуал! Я интеллектуал! А все остальное пусть катится в тартарары!
Прислушался к своему голосу — и не поверил: так жалко он звучал. Велика важность — «Я интеллектуал». Ну и что ты хочешь этим сказать? В этот миг туман сомкнулся вокруг меня окончательно. И тут же я нащупал скалу. Вот она — моя рука буквально обхватила твердую, надежную скалу. Девушка в автобусе говорит «да» таким твердым, вселяющим надежду голосом. «Да, это здорово. Иди и дерзай, и будь самим собой».
И, вытерев мокрую от дождя голову полотенцем, я сел за стол и стал перечитывать «Психологию сознания» Орнштейна. Потому что в тот момент мне недоставало именно мыслей на тему о том, как работает наше сознание, наша голова.
Но этого хватило ненадолго. Я потерял свою опору.
За ужином отец стал объяснять мне, как нужно обращаться с новой машиной. Ее нужно каждый день объезжать на средней скорости, и лучше всего это делать по дороге в школу и обратно.
— Если ты хочешь, чтобы недельку-другую этим занимался я, ну что ж, я с радостью это сделаю, — сказал он. — Не годится, чтобы новая машина стояла на приколе.
— Ладно, — сказал я, — займись ею.
Произошел взрыв. Лицо его стало жестким.
— Если тебе не нужна была машина, мог бы сказать мне об этом раньше.
— Ты никогда не спрашивал, нужна ли она мне.
Его лицо стало еще жестче — как крепко сжатый кулак. Он сказал:
— Она не так уж много набегала. Думаю, что ее можно вернуть. Не за полную стоимость, разумеется. Они уже не смогут продать ее как новую.
— О, чушь какая, что еще за новости! — включилась в разговор мама. — А как, по-твоему, Оуэн будет ежедневно добираться в будущем году до Университета Штата и возвращаться в тот же день домой, если у него не будет собственной машины? Автобусом ему придется тратить целый час. В один только конец. Ради бога, Джим. Ты же не думаешь, что он станет жить в этой машине! Если тебе так уж хочется ездить на ней на работу, езди на здоровье. Но на будущий год она будет просто необходима.
Это было прекрасно. О, мудрая моя мама! Это, конечно, она подсказала отцу, из каких практических соображений он должен был подарить мне машину — и в этом его оправдание и полное, с моей стороны, прощение. Университет Штата находился на противоположном конце города, в десяти милях от нашего дома. Мне, безусловно, нужна будет машина, чтобы ездить туда на лекции в будущем году. Одна беда — я не хотел учиться в Университете Штата!
Но стоило бы мне только заикнуться об этом, сказать: «А что, если я собираюсь в другой колледж?», как произошел бы еще один взрыв. Вместо одной ссоры состоялись бы две. Потому что моей маме ужасно хотелось, чтобы я учился в Университете Штата. Ей этого хотелось до ужаса. Потому что в этом Университете училась она, потому что там она встретила отца и студенткой третьего курса оставила Университет, чтобы выйти замуж. Биверли, ее лучшая подруга, тоже была оттуда. Мама знала Штат. За него она была спокойна. В то время как те колледжи, куда стремился попасть я, не внушали ей доверия. Они были далеко, и ей непонятно было, чем там занимаются; и вообще, по ее убеждению, в них было полно коммунистов, радикалов и интеллектуалов.
Я уже послал заявления в Массачусетский технологический институт, на математический факультет, и еще в Принстон, как, впрочем, и в Университет Штата. Отец по всей форме заполнил анкеты на стипендии и внес вступительные взносы. Анкеты были какие-то немыслимые, да еще в четырех экземплярах, но отец, сам чиновник, с наслаждением, честно и четко заполнил их и не расстраивался из-за взносов, потому что, видимо, гордился сыном, который намеревается достать луну с неба. Не удивлюсь, если он своим коллегам рассказал, что его сын поступает в Принстон. Тут есть чем гордиться, особенно если я туда не пойду. Но, насколько мне известно, он не говорил об этом маме, и она ни словом не обмолвилась об этом ни мне, ни ему. Если нам так уж нужно выбросить эти девяносто долларов на взносы, пожалуйста. Но ее сын будет студентом.
И у нее были серьезные финансовые основания так полагать. Очень существенные: им вполне по средствам было послать меня в Университет Штата.
Я молчал как убитый. Не смог рта раскрыть. Мне свело челюсти. Я не мог проглотить кусок тушеного мяса. Он торчал у меня во рту как клок шерсти. Я не мог жевать его. Я перекатывал его из одного угла рта в другой, пил молоко, которое обтекало его, и только после длительных мучений умудрился этот кусок проглотить. Но вот ужин кончился. Я поднялся к себе делать уроки.
Однако мне не стало легче. Зачем мне заниматься? Для чего? Я и без этих занятий поступлю в Университет Штата. Я б и закончил его, не утруждая себя занятиями. И вообще, жил бы себе без особых хлопот, стал бы бухгалтером или контролером в налоговом управлении, а то и просто учителем математики, и все бы меня уважали, и я бы преуспевал, женился бы, обзавелся бы семьей, купил бы дом, состарился и умер без всяких там занятий, без дурацких размышлений. А почему бы и нет? Большинство людей так и делают. А вот ты, Гриффитс, вообразил, что ты какой-то особенный…
Мне вдруг невыносим стал самый вид книг в моей комнате, я возненавидел их. Сбежав по лестнице вниз, я пробормотал:
— Я поехал, — преодолевая все еще мучившее меня ощущение застрявшего куска мяса во рту.
Я выскочил на улицу и сел в машину.
Ключи оставались в ней с воскресенья. Даже отец их не заметил. А ведь за два дня могли сто раз украсть машину. Вот если бы… Я включил зажигание и очень медленно выехал на улицу. Набрал скорость.
В конце второго квартала я проехал мимо дома Филдов.
О, теперь-то я знаю, что в тот вечер я был болен, серьезно болен, стоял на краю гибели, свидетельством тому — мой поступок. А поступил я как самый обыкновенный, влюбленный в свою машину семнадцатилетний американец, который встретил девушку и она ему понравилась. Я остановил машину, дал задний ход, припарковал машину возле дома Филдов, направился к подъезду, постучал в дверь и спросил:
— Натали дома?
— Она занимается.
— Можно ее на минуточку?
— Сейчас спрошу.
Мисс Филд была красивая женщина, постарше моих родителей. Выглядела она, как и Натали, довольно сурово, но была красивее ее. Может быть, и Натали будет такой же красивой к пятидесяти годам. Время как будто обкатало и отполировало ее, как ручей гальку. Мисс Филд не была ни дружелюбна, ни враждебна, ни доброжелательна, ни резка. Она была спокойна. И все замечала. Она посторонилась и пропустила меня в холл — на улице все еще лил дождь; она ни о чем меня не спросила, пошла наверх. Пока она поднималась, я слышал, как Натали упражняется. Должно быть, на скрипке, подумал я. Жутко громко, хотя дом Филдов был больше нашего и старее, стало быть, стены у него толще. Низкий, высокий, громкий, стремительный каскад звуков, несущийся вниз по нотной шкале, как несется в горах ручей по камням — яркий и яростный, — и вдруг он прекратился. Это я прекратил его.
Я слышал, как мисс Филд сказала там, наверху: «Это Гриффитс-сын». Она знала нас потому, что прошлой весной мать уговорила ее вступить в «Марш Даймс», и она приходила к нам домой, чтобы помочь составить план их собрания.
Натали спустилась в холл — лицо нахмурено, волосы в ужасном беспорядке.
— Привет, Оуэн, — сказала она — далекая, будто явилась с планеты Нептун.
— Извини, что помешал тебе заниматься, — сказал я.
— Да ничего страшного. Что с тобой?
Я собирался спросить ее, не хочет ли она прокатиться со мною в моем новом автомобиле, но произнес только:
— Не знаю.
И снова появилось ощущение, что кусок непрожеванного мяса заполнил мне весь рот.
Она посмотрела на меня и после долгого мучительного молчания спросила:
— Что-нибудь случилось?
Я кивнул.