— Сомнения в чем?
— Видите ли, они предложили мне либо остаться у них навсегда, в их прекрасном сияющем мире и стать полноправным гражданином века, в котором давно уже забыли о болезнях, старости и даже смерти, или вернуться сюда.
Жоржетта Ивановна испытующе посмотрела на Владимира Григорьевича, и ему почудилось, что губы ее с облезшей помадой тронула улыбка. И в неприступных равнодушных глазах впервые мелькнул интерес: ну, конечно, псих. Хотя бы потому, говорила улыбка, что вернулся. Она бы, говорила улыбка, такой глупости не сделала. Она бы не вернулась в свою однокомнатную квартиру, где ее ждала парализованная мать, которую нужно было каждый день кормить, мыть и переворачивать, борясь со все более привычным раздражением, отгоняя от себя мысли, которые пугали. О, она бы не вернулась, это уж точно!
— Скажите, Владимир Григорьевич, а во время… своего путешествия вы слышали какие-нибудь голоса?
— Вы что, смеетесь?
— Я вас спрашиваю: во время путешествия вы слышали какие-нибудь голоса?
— Ну, как я мог не слышать голосов, когда я пробыл на хроностанции… это станция, где осуществляются временные пробои, — с каким-то торжествующим вызовом пояснил Владимир Григорьевич. — Я пробыл там несколько дней, я разговаривал со всеми сотрудниками, присутствовал на суде…
Жоржетта Ивановна хотела было что-то спросить, раскрыла даже рот, но передумала.
— …А вы говорите — голоса.
Не первый раз за время дурацкого этого разговора испытал Владимир Григорьевич острое желание сходить к себе в комнату, открыть журнал «Театр», вытащить оттуда фотографию — если ее можно было назвать фотографией — и принести этой идиотке с чулком в волосах. Чтоб увидела свет, струившийся с листка, увидела улыбки, живые, подвижные улыбки, услышала далекий Сонин голосок: «Дедушка…» Чтоб увидела своими глазами открытое окошко в двадцать второй век.
Что б сказали вы тогда, уважаемая Жоржетта Ивановна? Как бы отвисла у вас челюсть, как бы сразу застряли у вас в горле ваши идиотские вопросы…
Желание это было так остро, что оно подталкивало его в спину, тянуло к двери. Но нет, нельзя было этого делать, нельзя. Ни за что и ни при каких обстоятельствах. Хватит того, что уже показал раз Анечке, Ефиму и Косте. И то не следовало…
Что она говорит, чучело?
— Да, да, я понимаю. Владимир Григорьевич, вы человек интеллигентный, разобраться в вашем состоянии не так-то просто. Поэтому постарайтесь помочь мне, хорошо?
— Постараюсь.
— Отлично. Вот вам картинка, расскажите, пожалуйста, что вы на ней видите или что она вам напоминает. — Врачиха протянула Владимиру Григорьевичу изрядно захватанный листок, на котором была изображена огромная клякса.
— Присмотритесь, может быть, она вам что-нибудь напоминает, вы же писатель, вы сами рассказывали мне о своей фантазии.
— Я бы рад, дорогая Жоржетта Ивановна, но… — он взглянул на ее мятое пористое лицо, вздохнул. — Ну, хорошо, хорошо. Немножко эта клякса напоминает… Росинанта…
— Кого, кого?
— Росинанта. Так звали лошадь Дон Кихота Ламанчского. И голову ее хозяина.
— А эта? — Жоржетта Ивановна протянула второй листок.
— Эта… Ну-с, скажем, схватку. Смешались в кучу кони, люди…
— Хорошо, вот еще одна. Что вы здесь видите?
Опять наваливалась на него усталость, опять в рюкзак за спиной положил что-то тяжелое, и он давил на плечи.
— Ничего, — сказал он. — Кляксу.
— Это я уже слышала. Постарайтесь всмотреться. Вы ведь уже видели лошадей… Этого…
— Росинанта. Да, и снова лошадей. Смешались в кучу кони, люди, и залпы тысячи орудий…
— Видите.
— Я устал, — сказал Владимир Григорьевич.
— Я тоже устала, — сказала Жоржетта Ивановна, и губы ее стали злыми. — Но я же не жалуюсь. А я хожу на работу каждый день…
А, вон оно что, подумал Владимир Григорьевич, это она мне не может простить, что я сорок лет не ходил на работу.
— Хватит, я думаю, дорогая Жоржетта Ивановна, на сегодня хватит.
— Позвольте мне решать, хватит или не хватит.
— Почему, с какой стати? Я и так делал вам одолжение, рассматривал ваши дурацкие кляксы. — Он попытался встать, но ноги плохо слушались его. Как до путешествия, машинально отметил он. Он напрягся и встал.
— Сядьте, больной!
— Вы мне надоели, — тихо и отчетливо сказал Владимир Григорьевич. Сердце его колотилось о ребра, ему почему-то было очень тесно в грудной клетке. — Вы и ваши дурацкие вопросы.
— Больной! — рявкнула Жоржетта Ивановна строевым голосом, но Владимир Григорьевич уже закрыл за собой дверь и шел, покачиваясь, по коридору. Зачем он рассказывал этой дуре о каком-то землетрясении… О каком? А, вот почему он вспомнил. Пол плавно покачивался под его ногами. Только бы не упасть. Никогда в жизни ничего так не хотелось Владимиру Григорьевичу, как хотелось ему сейчас лечь, умерить как-то бешеный аллюр сердца.
Он с трудом отворил дверь шестьдесят восьмой комнаты и рухнул на кровать…
— Ну что? — спросил Юрий Анатольевич, с замиранием сердца глядя на психиатра.
Жоржетта Ивановна брезгливо вздохнула, устало помассировала себе правый висок. Помолчала, чтобы успокоиться. Интеллигент, называется…
— Конечно, окончательный диагноз ставить преждевременно, — сказала она, — нужно еще разок побеседовать с больным, но нарушения в психике очевидны…
— У него… такой… ясный ум, — тоскливо промямлил Юрий Анатольевич…
— Больной, если не ошибаюсь, перенес не так давно инсульт?
— Да, совершенно верно…
— Что вам сказать… В этом возрасте не часто встретишь четкие симптомы, границы бывают смазаны, одно накладывается на другое, личностные особенности на болезненные проявления. И все сплошь и рядом на фоне дементности. Думается, что в данном случае мы имеем дело с элементами парафренного синдрома… Вы замечали у больного состояние веселости, блаженства, эйфории?
— Гм… Раньше — безусловно нет. Владимир Григорьевич чаще был печальным.
— Что значит — раньше?
— Я имею в виду — до его исчезновения.
— Что значит — исчезновения?