— Брешешь — глухо пробормотал Робин.
— Что? — вздрогнул оруженосец и убрал руку с округлого бедра кухарки.
— Не мог ты убить кабана. Ты трус.
— Я трус? — улыбка медленно исчезла с его лица.
Стражник кивнул и, указав пальцем на Оливера, громко сказал, обращаясь ко всем присутствующим:
— На той неделе я сам видел, как мельник ни за что ни про что избил его, а он даже слова ему не сказал. Не сойти мне с этого места, коли я вру! Трус он, своей тени боится.
— Не бил меня мельник, вот ещё выдумал! — Оруженосец насупился и огляделся, желая найти в ком-нибудь поддержку. Но слуги, похоже, были склонны верить Робину, а не ему.
— Смотрите, он и хвост поджал! — присовокупив крепкое словцо, крикнул Робин и, шатаясь, встал из-за стола. — У меня давно руки чешутся проучить тебя. И деньги ему, и девочки ему! А мне что? Я ведь ради графа жизни не жалел, а он убил по пьяни человека — и оруженосец! А вот мы сейчас проверим, какой он у нас храбрец!
Он расхохотался прямо ему в лицо. Оливер побледнел, схватил со стола глиняную кружку и запустил ею в обидчика…
Граф спустился в большой зал и недовольно посмотрел на двух провинившихся слуг, понуро склонив головы, стоявших на коленях перед его креслом. Выглядели они неважно — лицо каждого хранило следы вчерашней драки — и, похоже, раскаивались в содеянном.
Норинстан откинулся на спинку кресла и с подчёркнутым безразличием в голосе спросил:
— Ну, и кто из вас это начал?
Оливер и Робин молчали. Роланд нахмурился и смерил их гневным взглядом:
— Говорите, не то хуже будет.
— Это Робин, милорд! — испуганно пробормотал оруженосец и, внезапно набравшись храбрости, поднял голову. — Он посмел худо отозваться обо мне, Вашем оруженосце и верном слуге, назвав меня трусом. Но ведь он, милорд, таким образом, задел и Вашу честь, посмев подвергнуть сомнению справедливость Вашего выбора. А, как всем известно, мудрость Ваша неоспорима, и сомнения в ней — тяжкий грех…
— Хватит! — резко оборвал поток его красноречия Норинстан. — Приговариваю твоего дружка к двадцати пяти ударам плетью. После пусть его подержат на солнышке до вечерни, чтобы хмель выветрился. А тебя, Оливер, присуждаю к семи крученым ударам плетьми.
— Меня плетьми? За что, милорд? — обиженно взвился оруженосец. — Я ведь дворянин, хоть и ненаследственный, и не позволю…
— Запомни, Оливер, — Роланд говорил медленно, всем своим видом выражая угрозу, — носить ли тебе меч, быть ли тебе дворянином, решать только мне. Ты, не помнящий имени своей матери, смеешь дерзить мне и ровнять себя со мной, чьи предки прославились в боях, когда твои и не думали рождаться?
— Вовсе нет, милорд, я не дерзаю сравнивать Вас со мной, но, происходя из рода Солсбери, я вправе требовать от Вас справедливости.
— Советую тебе забыть род твоей матери, он не принесёт тебе рыцарских шпор. И знаешь, почему? Потому что твой отец — конюх. Ты разозлил меня и за свой длинный язык отправишься в гости к крысам. Надеюсь это не ущемит твоего достоинства, — усмехнулся Норинстан. — А теперь пошли прочь. Оба!
Покончив с утомительной процедурой суда, граф ушел к себе. Размышляя над тем, как вернуть хорошее расположение духа, он послал Идваля за ловчим: Норинстан давно понял, что лучшее средство от хандры — единоборство с диким зверем, и он решил побаловать себя охотой на "чёрного зверя". Конечно, можно было взять любимого сокола и потравить с ним уток, но у него было не то настроение.
— На кого хочет охотиться сеньор граф? — Ловчий расплылся в подобострастной улыбке. — На оленя, зайца, кабана?
— На зайца охоться сам вместе со своими дружками! — нахмурился Роланд. — На кабана, конечно. И потрудись устроить всё честь по чести.
Слуга поклонился и поспешил заняться делом: он слишком хорошо знал нрав господина и то, что сейчас промедление смерти подобно. Так как своё дело ловчий знал великолепно, уже назавтра граф сел в седло и в сопровождении двух оруженосцев (Оливер по-прежнему был в опале), поскакал во главе кавалькады охотников.
Загоняли кабана. Собаки чуяли зверя и с хриплым лаем рвались вперёд. Один из следопытов радостно сообщил, что обнаружил следы кабана.
— Прекрасно! Похоже, Берта, для тебя сегодня будет работа, — граф похлопал по бокам свою любимую ищейку и, что-то прошептав ей на ухо, спустил. Оправдав его ожидания, она быстро взяла след и привела охотников к развороченной куче листьев. Сверкнули маленькие глазки; кабан с визгом выскочил из укрытия и чуть не вспорол брюхо ищейке. Зверь оказался на редкость крупным и сильным; без труда скинув с себя собак, он ринулся прочь, к полям.
Охотники рассыпались по лесу, стараясь не потерять удаляющийся лай собак; то здесь, то там раздавался гулкий голос охотничьего рога.
Проклиная кустарник и всех собак на свете, Роланд поскакал наперерез, полагая, что зверь побежит к тому месту, где был вскормлен. Граф не ошибся: кабан выскочил ему навстречу, такой огромный и ужасный, что даже приученный к охоте конь испугался. Дико захрапев, он вздыбился, чуть не сбросив седока, и понёс. Разъярённый укусами собак зверь бросился за ним. Но Норинстан был слишком умелым всадником, чтобы не суметь укротить коня. Развернув лошадь, граф подпустил кабана ближе, на предельно близкое расстояние, и вонзил ему в сердце рогатину. Из раны хлынула кровь; животное пошатнулось, упало, несколько раз содрогнулось и затихло. Соскочив с коня, граф отогнал от зверя собак и на всякий случай надрезал ему горло — теперь-то он точно был мёртв.
Протрубив в рог, Норинстан подозвал к себе остальных охотников. Оставив тушу кабана слугам, Роланд повернул к замку: охота была для него лишь способом избавиться от мрачных мыслей. Оруженосцы проводили его восхищёнными взглядами, дав себе слово стать такими же храбрецами.
ГлаваIX
Джуди возвращалась в Уорш; в руках у неё был кувшин с водой. Дорога была привычной: вот уже который месяц она ходила в один из оврагов по узкой тропинке, вившейся между полей, и возвращалась в замок по дороге. Собственно, будь её воля, служанка подремала бы ещё часок, но баронессе нужна была вода для умывания, и, ещё в предрассветных сумерках, Джуди нехотя сползала с постели, брала кувшин и шла к ключу.
Несмотря на раннее утро, солнце успело немного прогреть воздух, и девушка искренне радовалось тому, что наконец-то может снять тёплый колючий платок. Джуди кокетливо повязала его на плечи и, тщательно расправив мохнатые концы, бросила довольный взгляд на своё отражение в кувшине. Сон прошёл, и она бодро шагала вдоль просёлочной дороги. С одной стороны тянулся перелесок, с другой — поля.
Джуди остановилась, чтобы немного передохнуть, и поставила кувшин на землю. Сняв поношенный башмак, она вытряхнула из него камушек и с грустной улыбкой подметила, что долго её обувка не протянет. Впрочем, этого и следовало ожидать: ходила она много, а башмаки — дрянь. Подарил бы кто новые прочные ботинки к Рождеству!
Размышления о состоянии обуви напомнили ей о том, что в тайничке у соломенного матраса спрятана мечта многих крестьянских девушек (неразумная и совершенно бесполезная) — полусапожки мягкой козьей кожи, немного поношенные, но всё ещё способные вызвать зависть. Делались они, конечно, не для ног служанки: некогда их носила сама Беатрис Уоршел. Боже, какие у неё были ножки! Джуди как-то довелось присутствовать при туалете покойной сеньоры (а уж одевалась она всегда тщательно, как и подобает дочери близкого родственника нынешнего графа Корнуолла) и видеть…
Полусапожки, бережно хранимые Джуди, когда-то были подарены госпожой её матери. Сама она, как в своё время её родительница, хотела как-то выделиться из толпы безликих слуг. Желание это появилось у неё с раннего детства, с того самого дня, когда она впервые столкнулась с миром господ. Он манил её своим блеском, мнимым спокойствием и безмятежностью.
Джуди родилась в Уорше, в одном из тех душных сырых углов, где всё затянуты паутиной, с потолка падают клопы, а пол всегда завален тряпьём. Кто её отец, девушка не знала, да, пожалуй, и её мать не смогла бы с уверенностью ответить на этот вопрос, хотя Перрин (так звали её мать) не была гулящей девушкой, скорее, наоборот — она каждую неделю ходила в церковь, усердно молилась и, как могла, помогала родителям в деревне; тут всё произошло против её воли. Возвращаясь как-то из приходской церкви, Беатрис Уоршел заметила хорошенькую Перрин и взяла её к себе служанкой. До неопытной наивной девушки с длинными тяжёлыми косами нашлось много охотников — оруженосцам, пажам, солдатам и прочей челяди скучно вечерами, а старые служанки давно надоели. Перрин на судьбу не жаловалась, а свою жизнь называла счастливой.
В прочем, если счастье было в этом, дочь давно перещеголяла мать: на неё засматривался барон, только Джуди не спешила порхнуть под его крылышко. "От такой любви прибытка мало, зато приплода много", — шутила она. Нет, не об этом она мечтала. Ей хотелось заправлять всеми делами в замке и, делая вид, что угождает госпоже, жить в своё удовольствие. Но для этого нужна была кроткая, податливая сеньора, а у баронессы Уоршел был совсем не тот характер.
Утреннюю тишину нарушил стук копыт. Служанка обернулась и увидела всадника, судя по всему, направлявшегося к Уоршу.
— И кого это чёрт принёс в такую рань! — недовольно пробормотала Джуди и благоразумно отошла к придорожной канаве.
Когда всадник подъехал ближе, девушка с удивлением признала в нём Метью. Оруженосец Леменора забавно поклонился своей подружке, словно знатной даме, да так низко, что чуть не разбил лоб о луку седла. Джуди рассмеялась; он улыбнулся.
— Прекрасный денёк для прогулки, — сказал Метью, поравнявшись с ней. — Только вот рановато.
— Рановато, — поддакнула служанка и наигранно вздохнула.
— Знаешь, я рад, что повстречал тебя здесь.
— Я, в общем-то, тоже. А что ты тут делаешь, да ещё верхами?
— Я-то? Еду в Леменор. Вот, решил тебя повидать и свернул с дороги. Сеньор дал мне поручение к Его милости графу Вулвергемптонскому, и я с честью его выполнил: отвёз письмецо, получил другое с парой тумаков в придачу.
— Здоров ли твой сеньор? — Она спросила это скорее из приличия, нежели из интереса.
— Здоров, хвала Господу! А почему мы так давно ничего не слышали о твоей госпоже? Сеньор очень беспокоится.
Конечно, ей было обидно оттого, что Метью заговорил о баронессе Уоршел, а не о ней, но она решила пока ничем не показывать своего недовольства.
— Хозяйка сидит под замком после того, как отказала графу Норинстану. Бедная моя госпожа! — Вздохнула девушка. Сложно сказать, был ли этот возглас искренним или притворным.