Велико поле Волотово, достопамятно его требище — груда Велесу, богу мудрому, богу древнему да черному. Сто шагов налево — Гостомыслов холм покат. Сто шагов направо — Буривой лежит здесь, князь, не шелохнется. Ныне поле то быльем поросло, а в прежние времена, всяк словен, что сбирался в дальний путь, сворачивал сюда принести дань Водчему да Стражу троп.
На восток, где встает солнце красное, из самого Господина Великого Новогорода по дороге на вятичи да из самой Славии шел перехожий люд — кто с овном, кто с буренкою, кто с иною требою. И не раз пролилась жертвенная кровь у груды каменной. Стояла та зловещая скала на перекрестке алатырем, да издревле утратила она свою изначальную белизну. Мирные требы нес купец да варяг; кровь бычачью принимал навий[1] бог во исполненье справедливого суда и праведной мести.
День шел на убыль. Усталые кони Хорса, завершая привычный бег, неумолимо клонили колесницу за виднокрай. Кровавые не греющие лучи меркнущего светила, точно прощаясь, скользнули по одинокой скале. Ее длинная тень накрыла застывшего у жертвенника человека.
…Ругивлад наполнил каменную чашу до краев. Все его помыслы теперь были направлены к одной заветной цели. Алатырь медленно впитывал жизненную влагу. Багровая, ярая, она дымилась на холодном воздухе Серпеня.
По телу Ругивлада пробежала дрожь. Бледный как мел, он преклонил колени и зашептал:
— К суду Твоему и помощи Твоей прибегаю, Великий! Не дай свершиться беззаконию, не дай Кривде осилить Правду! Помоги мне, Владыка путей… Век служить тебе стану!
Только вымолвил, слышит: — Карр!
Волхв быстро обернулся, вскочил. Рядом с капищем высилось кривое ореховое дерево. Ругивлад задрал голову, с риском вывихнуть шею. Огромный, черный, как смоль, ворон, наблюдал за ним сверху.
— Никак, услыхал меня, Навий бог?! — обрадовался Ругивлад. — Никак, самого Велеса посланник?!
Он хотел было подойти, но птица, тяжело махнув крылами, сама опустилась на ветку пониже.
Ворон и впрямь не прост. Клюв у него железный, ноги медные, глаз огнем горит. Не простым огнем — колдовским.
— Кар! — снова молвил навий вестник и сверкнул оком — Каррр…! Обидчик твой, словен, далеко ныне, и справиться с ним непросто будет.
— Где ж искать его, супостата?! Не откажи в милости, мудрый Ворон! Ты — всем птицам старший брат …
Но ворон лишь повернул голову и зыркнул другим глазом.
Ругивлад не в первый раз прибегал к волшебству и ведал: требуется спросить трижды.
— Где найти подлого убийцу?! Как сыскать его?!
— Каррр… Ныне путь твой лежит в славен Киев-град! Там судьбу обретешь, коли не глуп. А дураком уродился — голову потеряешь! Каррр…! Там все узнаешь! … А теперь ступай, волхв, отсюда, не мешкая, больно жертва твоя хороша… Что дальше будет — не для очей смертного…
— Спасибо на верном слове! И поклон хозяину твоему! — отозвался Ругивлад и, махнув на прощанье, скорым шагом двинулся прочь.
«Пожалуй, я еще успею к закрытию застав», — решил словен. Он-то помнил, завтра в Славне будет его ждать старый приятель, сотоварищ самого Дюка Волынянина, Фредлав, который собирается в Киявию. Хотя кошель Ругивлада был пуст, герой не сомневался: быстрая, как окунь, и стойкая на самых страшных речных водоворотах лодья вскоре примет его на борт. Времена нынче неспокойные; а клинок и вещее слово ценятся превыше иного талана.
— Будет с кем путь коротать, — вздохнул он.
— доносилась издалече милая сердцу песня жнецов.
Ведь недаром скотий бог учил пращуров землю-мать пахать да злаки сеять. И солому жать на полях страдных. Потому и ставили селяне ужинистый сноп в жилище, потому и чтили Велеса как Отца Божьего.
— Где старшой?
— А сам кто будешь? — откликнулся новгородец и недоверчиво посмотрел на хлопца сверху вниз.
— Я-то? А с той деревни и буду! — был ему ответ. Белобрысый щуплый пацан кивнул в сторону холма, где и в самом деле виднелось какое-то селение.
— Зачем тебе старшой? — удивился мужик.
— У вас — корабь, у нас — быки, — пояснил малец. — Староста прислал.
— И то верно. Гляди! Вона Фредлав… — указал новгородец.
Паренек проследил за его рукой…
— Ага!
На пригорке стояли двое. Первый — среднего росту, бородатый варяг в богатом кафтане да с лихо заломленной шапкой.
Внимание мальчика тут же приковал второй: высокий, с сажень, еще молодой мужчина, слегка сутулый, как это часто бывает среди долговязых. Одежда из черной кожи неизвестного зверя очень шла к бледному небритому лицу. Платье дополняли столь же черный плащ и широкий пояс. Пластины, отливающие металлом, крепились на груди и плечах, превращая одёжу в доспех. Но, главное, меч! Меч с три, а то и все три с половиной локтя был под стать фигуре воина и придавал ей зловещий вид.
— Ну и жердь! — хмыкнул мальчишка.
— Сопли подотри, мужичонка! — отозвался новгородец. — То не Фредлав. Наш старшой — который ладный да ухватистый. А этот мрачный — то не наш. Чужак, одним словом.
— Так бы сразу и говорил, — пацан ковырнул в носу, подтянул веревку, что служила ему поясом, и деловито зашагал выполнять поручение односельчан.
— Ну, спасибо, Фредлав! Мне поспевать в сам Киев надобно, а вы по непогоде провозитесь не один день… — сказал Ругивлад, хлопнув друга по плечу.
— Тебе виднее, но тише едешь — дальше будешь, — ответил варяг.
Они обнялись.
Еще раз оглядев жилистого, худощавого словена с головы до ног, Фредлав остался доволен таким осмотром и добавил напоследок:
— Ступай-ка просекой, никуда не сворачивая. Верст через десять с гаком выйдешь к пристани, а там прямая дорога. Так в Киявию и доберешься. Да будет с тобой Один[2] и его Удача!
— Не поминай лихом! — молвил словен и, пристроив меч за спиной, двинулся в указанную сторону.
Не сделав и сотни шагов, не верящий в худые приметы Ругивлад обернулся. Но Фредлав, уже забыв о нем, торопил своих корабельщиков, чтобы успеть до темноты.
— Живей, ребятушки! А ну-ка, навалились! Взяли!
Лодью вытащили на брег. Дружно поднимая то один, то другой борт, подвели оси с колесами. Купленные на время волока быки, взревели, но покорно потащили сооружение просекой. Животных подгоняли громкими криками опытные в таких делах кривичи из ближнего селения.
Лежащий перед словеном путь был проторен давно. Сама княгиня-мать весен сорок назад отважилась его проверить. Она поднялась по Днепру до волоков у Гнездова, и, очутившись в Западной Двине, направилась к другому волоку, уже в Ловать. Так и вернулась в родную сторону, на Ильмень.
На сей раз все было иначе.
Фредлав вел судно руслом Десны, в которое они попали, оставив позади Угру. У варяга были какие-то дела в Чернигове, словену же не терпелось поквитаться с обидчиками. Потому и избрал он самую короткую из всех дорог к стольному городу, и пути их с варягом разошлись.
Сам Фредлав — полукровка. Отец варяга когда-то покинул Свейскую землю в поисках счастья и обрел его, вместе с любовью, за морем в Гардарики. На родину он так и не вернулся. Мальчишками, Фредлав да Ругивлад не раз дрались на палках и — хвала богам — ни единожды на мечах.
— Старый друг — лучше новых двух, и это верно… — думал словен. — А все-таки, я доберусь быстрее…
Уже не оглядываясь, он продолжил путь, но не одолел и трех верст, как стало темнеть. Небо налилось пунцовыми тучами, такими тяжелыми, что даже могучие стрибы во главе с предводителем своим — Посвистом — с трудом гнали их на юг.
— Не видал такого, чтобы месяц Серпень грозил! — подивился путник.
Впрочем, пока на землю не упало ни единой капли. И загрохотало. Сперва где-то далеко, потом все ближе и ближе… Ярая молния разодрала сгустившуюся темноту. Полоснула по лесу. Затем еще и еще…
— Серчает Перун! Как бы не зашиб! — подумал Ругивлад.
Но всякий знает, прятаться в грозу под дерево — верная погибель, Громовник любит смелых, и тех, кто следует прямой дорогой — он не трогает. Потому словен продолжал идти просекой.
Опять громыхнуло. Грудь на грудь сошлись в схватке небесные воители. Бьются не за живот, а за честь. Селянам же — страхи да охи. Свирепеет Перун, что не может достать Велеса[3] молотом. Смеется лукавый бог над немощью простоватого громовержца. Быстрый, словно мысль, ускользает он от извечного соперника. А бывает, как даст в ответ своим кривым жезлом, как вытянет Перуна по спине — только держись!
Ругивлад недолюбливал метателя молний, как не терпел он и силы тех, кто самоуверенно возвышал ее над разумом. Не то, чтобы он не признавал Правды и Закона… Словен ненавидел радивых перуновых служителей, Добрыню да Путяту, разоривших по Новагороду все прочие капища в угоду своему богу. Непокорным на груди выжигали громовой знак. Тучегонитель платил бы Ругивладу той же монетой, если б счел его за противника.
Но виноват ли в излишнем усердии людей сам Громовник? Бессмертным нет дела до человека, пока тот не поднимется на ступеньку повыше к ним, богам. Ругивлад не шел стезей Перуна, а потому и не видел в нем ни защитника, ни помощника.
С неба не упало ни капли — не к добру сие, не к добру! Не сбылась, знать, пословица стародавняя:
«Гонит Перун в колеснице гром с превеликим дождем. Над тучею туча взойдет, молния осияет — дождь и пойдет».
Внезапно сама земная твердь содрогнулась до основания, заходила ходуном. С оглушительным скрежетом по ту и другую сторону просеки повалились столетние сосны. Буйные ветры пробили в небе брешь, устремились вниз и принялись играть в догонялки, придавив путника к земле. Раскаты, однако, стали прерывистей, будто у Перуновой колесницы полетела ось или захромал коренной.
Сквозь разноголосый вой Стрибожьих внуков, что так и ярились по земле, словен услыхал стон. Сперва он никак не мог понять — откуда.
— Воды! Пить мне! Пить подай!
— Да, тише, вы! Неугомонные! — прикрикнул молодой волхв.
Но альвы не поняли его.
Ругивлад ведал: есть разные духи. Светлые альвы дружественны богам и людям. Темные — не то что враждуют с кем-то, а просто любят свое первозданное сумеречным жилищем. На белый свет их и калачом не заманишь. Фредлав как-то сказывал, что небесные альвы обликом прекраснее солнца, а темные — чернее смолы, хотя ни тех, ни других сроду не видывал. Стрибы — так и вовсе невидимки, поди угляди!
— Пить подай!
Стон доносился из глубины леса. Вот, опять!
— Воды! Пить мне!
«Зашиб-таки кого-то, громила!» — выругался герой и, перебираясь через поваленные стволы зеленых гигантов, углубился в чащу.
Ветра предпочли резвиться на просторе и не стали преследовать смелого человека.
— Пить подай! Воды! — снова услышал Ругивлад.
На пригорке, раскинув руки, лежал мощный старец. Нет, не старик — велет! Одна ладонь его, судорожно впивалась пальцами в мох. Во второй длани был крепко зажат длинный, тяжелый на вид посох с яхонтом на оглавии. Камень сей выглядел странно и никак не вязался с грязными, прожженными до дыр серыми одеждами пилигрима. Голая грудь старца тяжело вздымалась. Во всю ширь багровел на ней овальный след, какой случается только после хорошего удара булавой или боевым молотом о доспех.
Ругивлад приблизил флягу к губам раненого. Уста шевельнулись и приникли к горлышку. И дрогнули кошмарные веки с длинными ресницами, черными и густыми, на фоне смертельно усталого, белого лица.
Хоть и было во фляге с полведра, старик живо опростал ее. Улыбнулся, оскалился. Теперь у него было довольное лицо победителя.
Седая копна нечесаных волос и лопата бороды внушали почтение.
Медленно открыл он глаза, и словен, едва глянув в чародейские очи, отшатнулся, выронил флягу.
Дед приподнялся, что-то глухо проворчал и запахнул одежды, так, чтобы никто не увидел следы от удара. Затем оперся на посох, показавшийся теперь словену настоящим копьем, и выпрямился, восстал, точно от сырой земли да воды колодезной прибыло невероятной силищи. А росту он оказался великого. Макушкой Ругивлад едва доставал старцу до подбородка.
Неожиданно земля разверзлась, и оба они стремительно понеслись вниз, вниз… В самую бездну, в самую тьму! Следом поползли и ухнули в пропасть опавшие листья, сучья, ветки, хвоя… Мелькнули змеями корни…
— Ах ты, черный колдун! Вот так угораздило! — только и успел подумать Ругивлад, а под ногами снова была твердь — холодный, как лед, камень, и ничего более.
— Спасибо, добрый молодец! Не оставил меня в беде! — сказал старик, отряхивая лохмотья.
— Не за что! — буркнул словен, но прикусил язык.
Тяжелый бас Старца, отразившись в сводах глубинной пещеры, наполнил пространство. У Ругивлада аж мурашки побежали по коже.
Он коснулся оберегов на груди, охраняя себя от напасти.
— А бояться не стоит, Ругивлад! — улыбнулся ведун.
— А я и не страшусь! — отвечал словен, уже ничуть не удивившись, что незнакомец назвал его по имени. — Береженого Род бережет!
Ведовство, как учили волхвы, — особый дар, ниспосланный богами. И тот, кто разумел волшебный язык первозданного мира, кто мог, наблюдая, мудро толковать всякие проявления его, начиная от трели птицы и журчания ручейка до лунного затмения, мерцания звезд и прочих примет, — тот становился вровень с дарителями. Он не только помнил истинные имена, но и получал право давать их вновь. «Ведать» означало владеть высшим знанием, которое связывало ведуна и его род с могучими стихиями, с Правью, таящейся за всем сущим.
— Раз прознал мое имя, не откроешь ли свое? Иль опасаешься?
— Отчего же! — улыбнулся колдун и продолжал нараспев. — Я — Тот-кто-идет-вперед и Тот-кто-идет-назад. Я — Тот-кто-распознает-обман и Тот-кто-с-длинным-копьем… Кличут меня — Длинная Борода, но проще — зови Седовласом!
«А что, ежели и впрямь спросить Его?!»
Не успел словен так подумать, как потянуло в сон. Ругивлад клюнул носом. Веки налились свинцом:
«Врешь, колдун! Нас не так-то просто взять!» — решил словен.
Но стоило лишь на пару мгновений сомкнуть ресницы — а может и не на мгновений — как Ругивлад всей кожей ощутил: все вокруг пропитано древним, не поддающимся никакому противодействию колдовством. Повеяло могильным холодом, смертный почуял: подземный мир начинает меняться…
И вдруг, так же внезапно, Дрема отступил, в сон больше не клонило, а очам предстало…
— Прах Чернобога![4]
Сколь бы неожиданными не казались превращения, Ругивлад успел-таки выхватить меч. Старый кудесник, одетый в грубую черную суконную хламиду восседал на троне. Он был бос. Огромные белые ступни, столь же белые длинные костлявые пальцы, смертельно бледное лицо под зловещей тенью глубокого капюшона придавали ему сходство с навием. Сверху падал тусклый зеленоватый свет.
— Мне известно, что за дело у тебя в Киеве, — невозмутимо продолжал старец, будто и не пытал доселе гостя. — Но все же, расскажи-ка сначала! Сподручнее будет уважить и просьбу твою. Я ведь добра не забываю.
Вот тут-то, почувствовав на себе испытующий взгляд чародея, герой и пожалел, что связался с ним.
— Присаживайся! — продолжил Седовлас, зевая, и указал на скамью, невесть откуда появившуюся в пещере.
Ругивлад недоверчиво потрогал клинком дерево.
Стена подалась в сторону, три зеленых безобразных карла внесли полное всякой всячины блюдо. Колдун выбрал себе большое краснобокое яблоко. В широкой ладони кудесника оно заиграло всеми цветами радуги. Не церемонясь, старик вонзил в плод перламутровые волчьи зубы. Брызнул сок. Старик одобрительно крякнул и кивнул слугам — те исчезли.
— Что ж ты, молодец, не ешь — не пьешь? Али брезгуешь? — осведомился он, смакуя плод.
— Прости, хозяин! Кусок в горло не лезет… Ты послушай-ка мою историю с самого истока. Мне таиться боле нечего. Я ведь беглец. Только бегу, выхолит, от себя! С тринадцатой весны за мной повелось: сеял тьму и беду. Что ни попалось красивое на глаза, тут же становилось в них безобразным и безжизненным. Вернее — начинало мне таким казаться. Ах, если бы дело было только в этом! Я отталкивал тех, кто мог бы стать мне друзьями. Собаки прятались от меня и выли. Цветы, что я дарил, чахли и засыхали.
И понял я, что отмечен даром хуже иного клейма. Понял, что влеком страшной волной ненависти и смерти. Со временем ее хищная мощь грозила вырасти, неминуемо поглотив и моих ближних, и врагов. Воистину, то был черный дар!
Хозяин слабо улыбнулся, но прерывать гостя не стал. Ругивлад и так с трудом подбирал нужные слова, блуждая в памяти, как в дремучем лесу.
— Дар являл себя не всегда, — поправился рассказчик. — Случалось, я прозревал и даже мог одолеть чудовищные мысли, что роились в моем измученном мозгу. Но и тогда был бесконечно одинок. Я пытался проникать в суть вещей… Хотя зачем это нужно — сейчас уже не пойму… Бывали и совсем светлые дни. Тогда я любил. Мы знали друг друга с детства. Но любовь противостоит холодному уму. Противна всякой премудрости. Отдавшись любви, я совсем перестал бы владеть собой. Любой же суд над чувством есть ложь по отношению к любимой… любимому… Даже из желания блага.
Ругивлад прервал свою речь и глянул на колдуна. Тот все так молча же улыбался в бороду. Собравшись духом, волхв продолжил историю…
— Страх, что настанет миг, и невозможно будет победить себя. Миг, когда возобладает треклятый черный дар, и мою несчастную избранницу захлестнет навья Сила. Страх заставил меня отказаться от девушки. Я решил уехать, скрыться, исчезнуть, чтобы разобраться, чтобы очиститься. Впрочем, она не слишком обо мне горевала. Ей достался простой хороший муж. Кажется весьма богатый. И уже попробовавший не одну такую… В четырнадцать лет девушка готова стать матерью. Роду нужны воины, а живучее потомство можно получить лишь от сильного мужика. Я же, мальчишка, отдался знанию и с тех пор поставил рассудок над сердцем…
Паренек рос смышленым, схватывал на лету, родичам на радость да изумление. Ему исполнилось четырнадцать, когда, по настоянию дядьки Богумила, отплыл с новгородскими лодьями за море. Туда, где стояла волшебная и таинственная Аркона, где расстилалась мифическая Артания.[5] Туда, где непреступной твердью вознесся над Варяжским морем белый холм Свентовита.[6]
Легенды о Руяне-острове слагались неспроста. Владевшие им руги имели такую грозную славу, что, заслышав одно это имя, спасался в шхерах и дан, и норвежец-мурманин, и свей. То было могучее и никем не покоренное доселе племя. Прочие славяне знали ругов как непобедимых, рьяных воинов, овладевших духом зверя. Потому тот остров и называли, кто — Руяном, а чаще — Буяном. Жрецы ругов слыли настоящими чародеями. Потому и чтили в Арконе волхва превыше вельможного князя. Именно там юнцу предстояли долгие годы ученичества. Только в Арконе мог получить он свое истинное имя.
Знакомый купец, желая услужить Богумилу, поклялся скорее сгинуть, но доставить его племянника в шумную гавань многолюдного Ральсвика. Старый волхв торопил: подняться по Волхову к Ладоге без хлопот можно было разве что весной — при высокой воде.
Словене скоро миновали студеные волны озера Нево, над которым рыскали в поисках поживы неутомимые ветра-стрибы. В неделю, при попутном ветре, достигли Выжбы. От прежних обитателей сей земли — готов — осталось лишь название. Словене осели тут давно, постепенно отвоевав у некогда грозного соседа столь важный и удобный на торговых морских путях остров. А от него до Буяна рукой подать, коли Посвист не взбеленится.
Ветер как раз был северный, когда на торговые лодьи Новагорода, словно коршун из-за туч на белу лебедь, вышел свей. Быстроходные шнеки выскочили внезапно, как только за кормой показалась желтоватая полоса Готланда. Свейские корабли ринулись наперерез. Даже при спущенном парусе, двигались они легко и ходко: несколько мощных гребков и… Словом, когда словене заметили врага, викинги уж близились к борту борт и были готовы к яростной схватке.
Пронзительный свист множества стрел сливался с гулом каждой тетивы. Мороз леденил кожу. Ругивладу казалось, что все целятся прямо в него и вот-вот попадут! Хотелось ничком упасть на дно, вжаться, не шевелиться, больше не вставать.
Числом свеи едва ли серьезно превосходили новгородцев. Но вот рухнул кормщик. Франциска[7] врубилась ему в грудь, ломая ребра. Пытаясь закрыть купца щитом, повалился, пронзенный стрелами, рослый телохранитель…
Затем сцепились, жестоко, яростно, как боги в последней битве этого Мира.
— Руби кошки! — услышал Ругивлад отчаянный крик.
Орали Ругивладу, полагая, что на большее хилый юнец не годен. Стряхнув близкое к обмороку оцепенение, он судорожно ухватился за топор. Железко высекало икры, но багры не поддавались. Крючья намертво скрепили оба корабля.
Заскрипели мостки, превращая палубы в поле одной кровавой сечи.
В отчаянии Ругивлад обернулся. Да тут уж не разобрать, кто свой — кто чужой! Словенские варяги, верные клятве, «умереть, но не выдать нанимателя», рубились отчаянно, хоть и потеряли половину своих. Свеи наседали, напористо, лихо, умело, уверенные в близкой победе.
Долговязый новгородец, ловко уклонившись от секиры, перехватил запястье противника. Кулаком, точно кувалдой, огрел зарвавшегося викинга. Сгреб в охапку, швырнул в воду. Ругивлада умыло солеными брызгами. Яро сверкнул клинок, удачливый свей достал силача косым ударом, в который раз окровавив металл. Ругивлад бросился под ноги викингу и тот, перелетев через словена, ударился о скамью. Нож новгородца с чавканьем вошел в свея по самую рукоять, пригвоздив его к палубе.
— Вот и сочлись! — услыхал Ругивлад.
Но и сам долговязый больше не встал. Прислонившись к борту, он удерживал кишки, выползающие сквозь ужасную рану.
В самый разгар боя, не замеченная ни словенами, ни свеями, справа от шнека выросла новая лодья. По ее высокому борту в страшном молчании, предвкушая упоение сечи, стояли обнаженные до пояса воины. Глаза их горели ненавистью. Загорелые тела были расписаны могучими рунами. Руги!
Откуда взялись? Не наше дело. Видать, сами боги послали!
Палубу тряхнуло от удара. И разом с десяток свирепо рычащих бойцов ринулось в гущу схватки. Так на силу нашлась мощь, а на умение — мастерство. Дикую ватагу вел Лютогаст. Грозный воин, чьим именем по одну сторону моря — чужую — пугали детей, а по другую, славянскую, боготворили. Казалось, сам осьмирукий Ругевит, бог войны, вселился в него! С такой мощью и скоростью разили клинки! Повергали, секли, сносили головы, кромсали непрочную плоть, собирая богатую жатву. И с Лютогастом была сама Удача.
На шнеке свеев прикончили быстро, тела торопливо сбрасывали за борт. Однако, на той лодье, где находился Ругивлад, еще кипел яростный бой. Безысходность придала врагу и силу и упорство.
Сам купец дрался храбро, но вот тяжелая секира снесла ему пол-лица. Ругивлада вывернуло, он ухватился за живот, споткнулся о мертвое тело и растянулся на липких от крови и мозгов досках… В тот же миг на юношу кинулся бородатый кряжистый воин с прямым норманнским мечом. Ругивлад швырнул в него первое, что попалось под руку: кисть, еще теплую, со скрюченными пальцами. Свей уклонился, тут же меж ними возник кто-то из воев Лютогаста. Викинг ловко повел оружие вверх. Нежданный спаситель, дрогнув всем телом, начал оседать. Но смазанное, почти неуловимое движение железа достало и его противника. Свей так и рухнул с клинком в шее. Из рассеченных артерий струями выхлестывалась алая кровь.
В страхе от полной беспомощности словен склонился над спасшим его незнакомцем. Руг пытался что-то вымолвить, но тщетно. С губ слетал только хрип.
— Руг… — прошептали немеющие уста. — Руг… волод…
Парень приблизил ухо к хладным губам умирающего.
— Ругивлад… — послышалось ему.
— Ругивлад, — ответил он и продолжил торопливо. — Тебя зовут Ругивлад?.. Отныне это мое имя! Я не посрамлю его. Твои братья — мои братья, а сестры — мои сестры. Я буду опорой в старости твоей матери и защитой сыну…
— Научи… его…! — выдохнул руг.
Парень кивнул и тут же подумал: «Но сперва всему научусь сам!»
Впрочем, эти последние слова предназначались не ему. Рядом на колено опустился Лютогаст, прощаясь с мертвым соратником. Витязь перевел пронзительный взор на смущенного словена, но юноша встретил этот взгляд, не опуская глаз. И новый Ругивлад почуял, как расправляются плечи, как неистово бьется в груди сердце, точно вместе с именем принял он и гордый дух павшего.
— Решив убежать, я убедил себя в том, что нет любви без корысти, — продолжал он рассказ. — Люди чаще врут, когда говорят, мол, любят они.
— Или хотят обманываться, — поправил Ругивлада Седовлас, принимаясь за новое яблоко.
— Скажи, колдун, разве можно осознавать любовь?! Нет! Только чувствовать! И заветные слова «я тебя люблю» несут в себе разум: мысль о том, как добиться ответного чувства.
— А другой любви ты и знать не желал, — подтвердил старик.
Лицо его заметно порозовело, а от яблока не осталось и огрызка.
— Почему я обязан следовать по пути, предначертанному родом и богами? Эта мысль не давала мне покоя. Так я усомнился в непререкаемом законе своего смертного племени. Но разве можно все время идти против судьбы? Рано или поздно человек останавливается и, выбрав, превращается в раба своего выбора. Меня учили лучшие волхвы Арконы. День и ночь я вчитывался в черты и резы, но разочарование всё усиливалось. Я постигал секреты мастеров клинка и открывал тайны волшебного искусства. Я пускался в самые безумные предприятия. И там, где в девяти случаях из десяти иной бы не уцелел, — мне везло… Я странствовал — по советам учителей — и повидал немало.
Седовлас усмехнулся, но и тут ничего не сказал. Похоже, эта бравада весьма занимала старика. Ругивлад не приметил его иронии и продолжал, слегка покачиваясь в такт собственным словам, подчиняясь их ритму. Седовлас топил улыбку в бороде, но когда пальцы кудесника начали постукивать опоручень трона, словен осмелился еще раз глянуть на хозяина. Тот мигом прекратил дробь и кивнул.
— Увы! Истина всегда разнится с воображением, — горько вздохнул Ругивлад. — Дар требовал жертв. И того же требовало его познавание. На грани помешательства я вернулся в Аркону. Мне не удалось очиститься — я был верен себе, а дар был верен мне. Верховный жрец Свентовита, Велемудр, счел мои метания зрелостью: «Истинный волхв должен сомневаться всегда. Но он непоколебим, когда творит заклятие! Тот, кто покоряет себя — самый сильный воин. Постарайся использовать свои способности по назначению. Здесь тебе не найти покоя. Если не можешь никому помочь, то хотя бы не приноси вреда!» И я оставил Храм.
— Лишь немногие своим стрибом жить умеют! — отозвался Седовлас.
— Как мне избавиться от непрошеного подарка? Как прекратить эти жалкие потуги моего ума над тем, что разумеют только боги? Я не хочу, чтобы моя любовь, осквернённая разумом, принесла зло кому бы то ни было!
И тут колдун захохотал, раскатисто, задорно, точно приглашал словена повеселиться с ним:
— Тысячи мудрейших сотни лет бьются над этой задачкой, но до сих пор не нашли ответа! Ромеи говорят: «Истинный человек должен быть несчастлив, иначе он не человек!» И я смеюсь над ними, потому что одинаково ценны счастье и несчастье, судьба и лихо, чет и нечет, добро и зло. Как же артинцы — волхвы Арконы — не научили тебя таким простым вещам? Вот мой совет: ежели хочешь быть выше смертного естества, если жаждешь хоть на шаг приблизиться к божественному знанию и величию — не смотри на естество свое как на несчастье! Не гляди на несчастье как на зло! Нет ни зла, ни добра! Есть только высшая цель и то, что ей противостоит. Выжившие из ума жрецы Свентовита в чем-то правы. То, что достойно уничтожения, следует разрушить!.. А если где-то и совершен злой поступок, он непременно уравновесится добрым делом…
— Эк вымахал! — удивился Богумил, когда посыльный шагнул в горницу и, даже наклонившись, чуть было ни расшиб лоб о притолоку.
— Да святится великий Свентовит! Будь здрав, мудрейший! — выпалил парень. — Скверные вести из Киева.
Сказал, да и умолк на полуслове.
— Как же, ждем! — молвил в ответ тысяцкий, нервно перебирая тронутою сединой бороду.
Богумил молча кивнул доверенному.
— Хвала Велесу, я их обогнал! Ночью кияне сбились со следа, но князев уй[8] скоро будет здесь. У вас нет и дня в запасе. Худые дела творятся и в Киеве, и в Чернигове, да и по всей земле славянской. Чую, много будет крови.
— Не бывать тому, чтобы мать да отца поимела. Никогда Господин Великий Новград не покорится Киеву, а Славия — Куявии! Никогда Югу не владеть Севером! — воскликнул Угоняй.
— Тише, воевода! — спокойно произнес верховный волхв. — Реки дальше!
— Едет Краснобай да дружина его, а с ними еще Владимиров верный пес, Бермята. И он ведет войско. Все воины бывалые, у всех остры мечи булатны. Хотят кумиров наших порубить. Хотят снова вознесть веру чуждую!
— Уж не Перунову ли? Ишь, какие скорые. Еще тлеют кумиры Рожаниц да Родича, а они снова тут объявились! Не пустим врага в Новгород, нехай за Волховом себе скачет. Попрыгает, помается — да назад повернет.
— Ты дело говори, воевода! — нахмурился Богумил, хотя и сам недолюбливал Краснобая, а особливо — его выкормыша стольнокиевского. «Третий десяток разменял, а всё равно — мальчишка, да еще честолюбив и злопамятен. Не почтил ни Велеса, ни Свентовита, а объявился жрецом Громометателя!» — злился он.
— Как ворога отвадить? Выстоим? Али прогнемся? — продолжал волхв.
— Думаю я, стоит разобрать мост, а лодьи на наш берег переправить. Выиграем время: ушкуйники вернутся, да и варягов с Ладоги вызовем.
— А коль пожгут супостаты торговую-то сторону? — осмелел посыльный.
— Что они, дурни? От того народ еще злее станет. Правда, купчишки наши — эти заложить могут. Всюду поплавали, всем пятки да задницы полизали. Вот откуда предательство да измена будет, — продолжал мысль тысяцкий.
— Прикажи бить в набат, Угоняй! — молвил Богумил. — Немедленно учиним вече. Буду говорить с новагородцами!
Тысяцкий поклонился верховному жрецу и спешно покинул палаты. Посыльный топтался, как несмышленый конек. Богумил хмуро глянул на него и неожиданно улыбнулся — лицо просветлело. Он поманил посланца, тот все так же нерешительно приблизился.
— Садись, молодец, — продолжал Богумил. — Знаю, устал с дороги, но время не терпит. Сам ведь сказал.
— Истинно так, не терпит, владыко!
— Хочу отписать я племяннику грамотку, ты и повезешь бересту.
На столе он нашел еще совсем новое стило и несколько свитков.
— Здрав будь, Ольг! Слово тебе шлю. Лучше убитому быть, чем дать богов наших на поругание, — медленно начал Богумил. — Идут враги к Новому городу. Молимся, жертвы приносим, чтобы не впасть в рабство. Были мы скифы, а за ними словены да венеды,[9] были нам князи Словен да Венд. И шли готы, и за ними гунны, но славен был град. И ромеи были нам в муку, да били их дружины наши. И хазары жгли кумирни, но разметал их Ольг, коего звали Вещим. А прежний князь Гостомысл, что умерил гордыню свою, тем и славен. Как и прежде, в тресветлую Аркону, отчизну Рюрикову, слово шлем. Спеши в Новград! Купец златом богат, да умом недолог — предаст за серебряник. Будет киянин, чую, смерть сеять и богов наших жечь. Суда Велесова не убежать, славы словен не умалить.
Едва подвели черту, как за окном тяжелым басом, торжественно и мрачно, гулко и зловеще, зазвучал вечевой колокол.
«Есть только божественный промысел Рода, и мужчина ли ты, али женщина, все равно ему следуешь! И никуда от этого не деться…» — Ругивлад и сам не раз приближался к такой убийственной мысли. Но впервые сия бесстыдная и нагая истина прозвучала при нем из чужих уст.
— Что до любви, молодец, успокойся! — продолжал Седовлас, — Она, как Лихо, как То, Не Знамо Что, о котором все говорят, да никто толком не видел. Ты страстно любил ее? Ну, эту, свою первую… И теперь столь же страстно ненавидишь? Ты стал на путь волхва — так не прощай же слабостей никому. И в первую очередь — себе и тем, кто заставляет тебя показывать слабость.
Ругивлад хотел было возразить, но старец остановил его властным знаком руки.
— Сильно чего-то желая, впечатлительные юноши так увлекаются, что уже воображают себя обладателем этих надежд. Поэтому ты и прекратил все попытки обольстить свою любовь. А когда мы не делаем того, что от нас ждут, этим пользуются другие. Бабы любят, чтобы их добивались. Девушку интересует само действо ухаживания. И значит, все твои мечты так и остались мечтами. Плох тот мужчина, что не возжелал бы соединиться с женщиной, пусть даже для пользы рода, а не по любви. Это, вообще, не мужчина. Бойся прогневить Велеса и сына его, всепорождающего Ярилу! Боги не станут тебе помогать, если нарушишь их заповеди.
— Едва встречу красивую женщину, тут же осознаю, что я — просто кобель. Ведь плох и тот человек, а в особенности волхв, что не умеет подавить в себе влечение, коль угодно оно только роду, не более. Не мудрый ли Велес усомнился во всемогуществе самого Рода?[10] — возразил Ругивлад колдуну.
— Эк поддел, — усмехнулся Седовлас.
— Я знал, на что шел, и сопротивлялся кобелиной любви, как умел, но сам остался в проигрыше… Меня коробит при одной мысли о том, что моя женщина — всего лишь баба, существо, которое я буду использовать. Но если я не стану этого делать, то она начнет использовать меня, а это уж полное безобразие! Так неужели любовь — всего лишь красивая приманка, изобретенная богами? Неужто цель — обретение суки кобелем? Даже если я буду ладить с женой, если мы привыкнем друг к другу, утратив ярость былого чувства, — все равно я буду чувствовать себя гадко, потому что возьму с нее больше, чем дам. — рассуждал вслух словен.
— Раз ты волхв — обречен искать. Хотя итог поиска — сомнение во всем! — еще раз прервал Ругивлада черный колдун и продолжал. — Племя смертных обречено продолжать животный свой род, не задумываясь над такими сложностями. Лад и Лада установили этот закон, и на Руси давно никто не смел его преступить! Община должна жить, племя должно восполняться новыми пахарями, воинами, охотниками и теми, кто, в свою очередь, разделит с ними брачное ложе или росистое поле в купальскую ночь. Ты же, парень, много лет гостил в чужих краях и впитал всю западную дурь, какую только было можно проглотить. Создай богиню и — дай срок — прозреешь, убедишься в жалком подобии любимой женщины своей мечте. Так нет же! Герой мигом находит новый кумир для воздыханий, хотя только что проведал этот порочный путь. Безумие и есть отсутствие ума! Что же может быть извращеннее, чем, глаголя о звездах, той же ночью тереться друг о друга телесами? Все эти разговоры о воссоединении, слиянии в единое целое — пустая болтовня. Но если и бабе хорошо, и тебе хорошо — почему бы и нет?
— Ты прав, колдун! Мне гораздо ближе те, что скорее принесут себя в жертву, ничего не требуя взамен. Но стремление души разбивается брызгами о пороги рассудка, потому сомнительно существование любого чистого чувства. И если женщина отдается во имя рода-племени, я вынужден взять ее хотя бы из уважения традиции, — вспыхнул Ругивлад.
— Кто знает… кто знает… — улыбнулся его горячности Седовлас и повел речь совсем об ином.
— На место неразделенной любви приходит ненависть. Интерес сменяется безразличием. Но все это временно! Ныне, чую, у тебя есть дело, святое дело, где не надо сдерживать ни Силы, рвущейся наружу, ни ненависти, оседлавшей эту Силу. Ты помог мне и не останешься в накладе. Проси чего пожелаешь!
— Кабы не дурные вести, я б еще долго не вернулся в Новгород, — молвил словен, немало обрадовавшись, что разговор получил такой оборот.
И, начав с такой готовностью, вдруг почувствовал: так выдохся, устал, словно все жилы навий вытянул.
— Слышал ли ты о волхве Богумиле? — вымолвил он, переводя дух.
— Кто ж не знал верховного жреца? — невозмутимо отвечал Седовлас, будто не понимая намека. — Умел он поболе, чем нынешние. Да слух прошел, зарезали старика…
— Если бы только слух! — зло откликнулся Ругивлад. — Я ему — что сын, и долг мой — наказать убийц!
Седовлас выжидающе молчал, сверля словена тяжелым взглядом, но тот не поднимал глаз.
— Руны не открыли мне имен — наверное, даже здесь я колебался, вправе ли творить суд. Видишь: сам себя порой боюсь… Так, сумеешь ли ты, отец, открыть их имена?
— Дело привычное — отчего же не взяться? — Седовлас довольно потер ладони, разминая пальцы — Я, поди, дольше твоего волхвую. И это все, о чем ты просишь?
— Коль поможешь и догнать обидчика — я в долгу у тебя буду.
— Изволь, Ругивлад! Но смотри — единожды дав, держи слово свое. А дважды дав — сверши боле того! Придет время — я ведь долг стребую… Ни хитру, ни горазду меня не миновать, — пригрозил старый кудесник.
— Мое слово твердо, и клятвы я помню! — уверенно отвечал словен.
Тогда Седовлас, приступив к очередному, такому же сочному и большому, яблоку, продолжил:
— Прими-ка от меня еще три дара! Вот тебе, молодец, мелок! Очерти круг — и ни одно оружие не сможет поразить тебя исподтишка. Ни одна тварь не сумеет подобраться незамеченной… Ни один удар в тебя не попадет.
Словен ощутил в левой ладони тряпицу.
— Иной враг увертлив и быстр, и на своих двоих его не догонишь! Вот тебе мой второй дар!
В правой ладони очутился какой-то корешок. Когда ж присмотрелся, оказалось — свистулька.
— Свисток не простой — особенный! — наставлял Седовлас. — Трижды может подсобить. Трех знатных скакунов вызовет свист. Шибче их — разве вольный ветер да еще молот Перуна. Ну, а сейчас, могу и до самого Киева подбросить — не жалко!
— Это как — подбросить? — не понял Ругивлад и решился взглянуть на колдуна еще раз — больно взор у него памятный.
Но Седовлас исчез, испарился, будто не было. Лишь бас его еще громыхал в сводах таинственной пещеры:
— Грусть-тоска путника — одиночество. Дам тебе я, молодец, попутчика — не простого, а смышленого. Ты корми, пои его, да не балуй слишком! Справим мы твое дельце. А пока — жди, я сам тебя найду…
Изумленный Ругивлад сделал шаг вперед. Огляделся — никого! На троне, где только что философствовал Седовлас, зияла черная пустота — чернее его собственного сердца. И подземный мир снова стал меняться, поворачиваться, тускнеть, расплываться… Мгновение — он стоял уж среди осеннего мрачного леса, поскрипывающего одеревеневшими суставами.
Ругивлад потянул носом, впитывая запахи ночи.
Полное ярко-желтое светило царило высоко в черноте небес. Но и оно едва пробивало тяжелую влажную бахрому могучих елей.
— Самое время лунному богу, — подумал словен, отыскав его средь макушек вековых древ.
И тут что-то шелохнулось сзади.
Обернулся, но в этот раз за меч хвататься не спешил — чутье подсказывало, то не враг вовсе. Лешака он бы враз учуял, больно вонючий, да и человека с такой близи — непременно.
В темноте вечнозеленой хвои вспыхнули два изумрудных огонька, и Ругивлад услышал приятный, медоточивый голос:
— Первым делом неплохо бы перекусить. Скверно ждать неизвестно чего на голодный желудок!
— Только б на дорогу выбраться! — подтвердил Ругивлад, припоминая намеки колдуна.
— Нет ничего проще! Эти места я знаю, как свои когти. До Киева уж лапой махнуть — ко вторым петухам доберемся. Есть там одна корчма. Вот и пошумим перед дальней дорогой.
— Валяй, мудрый попутчик, только без глупостей! — ответил Ругивлад, решив ничему не удивляться.
— А вот пугаться не надо. Доверяй тому, кто первым заговорит из тьмы! Собирался бы напасть — ты б уж валялся тут пузом к небу!
Словен вздрогнул.
— Пригнись!
Вверху зашуршало. Посыпались иголки. Что-то мохнатое тяжело прыгнуло ему на спину, едва не сбив с ног.
— Убери хвост! Чихну — мигом слетишь! — предупредил Ругивлад, когда говорящий зверь устроился на его плечах теплым пушистым воротником.
— Мррр… А ты горб-то разогни! — отозвалось животное.
— Как же! Жрать надо меньше! Навязался на мою шею! — разозлился словен.
— Кощей несчастный! — фыркнул кот. — Кожа да кости!
Ругивлад понял, что препираться — себе дороже выйдет. Он покосился на попутчика. Котяра сверкнул глазищами и зевнул. Не иначе, вел род по прямой от самых диких тигров.
— Терпи! Авось, в князи выйдешь! — добавил он.
— С моим-то носом — и в князья? — отшутился Ругивлад, распрямляя спину, а сам задумался: — Ромеи, нет, не нынешние, а прежние, считали, что нет и не может быть ничего совершенней человеческого тела. И даже боги вроде бы творили людей по своему образу и подобию. Право же, какое самоуверенное суждение! Этот мохнатый пролаза, небось, тоже мнит себя образцом красоты.
— Не скромничай! — мурлыкал зверь, — Нос как нос. Не клюв же? Так, поломан немножко… в двух-трех местах. Небось, из-за бабы?
— Еще чего! Много чести будет!
— Дурак! Может, только ради бабы и стоит! — возразил ему кот.
— Ах, мощи Кощеевы! Растяпа я! — спохватился Ругивлад.
— Ась? — не понял усатый попутчик.
— Флягу-то свою я у норы Седовласовой оставил!
— Вспомнил! Ха! Теперь тебе до нее не один день топать. Ну, да ничего, она все одно пустая была, — обнадежил кот. — А старый хрыч её, глядишь, найдет, да что вкусное нальет. Без дела не останется твоя фляжка.
— При деле, да уж не со мной, — буркнул словен.
Словен небрежно очертил «колдовской круг» и теперь проклинал себя за торопливость. Сквозь призрачную ткань волошбы просачивались не только аппетитные запахи, но и будничный шум.
Ругивлад скупыми глотками попивал медовуху, тщетно пытаясь усыпить память. Он расположился в углу корчмы за приземистым дубовым столиком, и звуки, на которые в другом расположении духа не обратил бы внимания, нагло вторгались в размышления: «Нет защиты от случайной брани. Волошба спасает только от предсказуемого, от предательской стрелы ил метательного ножа».
Но вряд ли кто всерьез посмел бы беспокоить героя, ибо длинный меч, небрежно прислоненный к стене рядом, надежней любой магии оберегал покой своего владельца. На столе дремал, основательно нализавшись мяун-травы, величавый лесной кот, и только слепой не заметил бы, как прогнулись доски под тяжестью животного. Изредка зверь зевал, обнаруживая крепкие белые клыки, и, слегка приподнявшись, переворачивался на другой бок под скрип возмущенных досок.
«Управляться с послушной стихией, будь то вода или воздух, земля или руда, снег или лед, в силах и обычный человек, — рассуждал про себя словен. — Он использует подручные средства, на худой конец — то, что дали ему боги от рождения, те же руки. Ими он покоряет и древо, и камень. Волхв умеет кое-что сверх того, ибо понимает — и меч, и борона, и самая пустая в мире кружка — это всего лишь части языка, на котором Род говорит со своими детьми. Медовуха, благодаря пустоте чаши, уравнивается с тем, кто пьет, и все это черты и резы пропойцы».
Ругивлад сделал еще глоток.
«Пахарь пользует знаком „соха“ землю и тем хранит себя и родню. И он сам, и его орудие, и ячмень, крестянином этим взращенный — то „письмена“ земледельца. Однако подлинно божественным языком становится иное — и это руны!» — так учил Ругивлада стрый Богумил, так наставлял он своего наследника.
Отца мальчик не помнил, но сказывали: пропал в дальних странах. Мать померла через год. Дядя заменил ему родителя, и семья Богумила стала его семьей. Сперва жили в Ладоге, но когда Богумила избрали верховным жрецом, перебрались в Новгород… Потом его, совсем еще ребенка, провожали в заморскую Артанию — далекую, таинственную… Там он учился, долго, мучительно и упорно, чтобы быть таким, как стрый — знающим, ведающим, мудрым. По меркам десятого века, тридцать лет — это больше, чем зрелость.
Словену теперь было тридцать три. Но когда, еще мальчишкой, получил он черную весть, горечь утраты, а за ней и страстное желание отмстить убийцам овладели им всецело. За долгие годы пути к истине молодой волхв научился сдерживать первый порыв, но сейчас хлынувшие рекой воспоминания только бередили не просто душу, но затмевали сам рассудок.
Мастера Лютогаста, что не раз помогал ему добрым советом, в ту пору в Арконе не оказалось. Оно и к лучшему: вдруг, да и отговорил бы! Родичей этим всё равно не воротишь, а ненависть — не то чувство, что вправе вести молодого волхва и зрелого человека по жизни. Сердцу не следует брать верх над рассудком. И не для того ли Ругивлад покинул родину, не для того ли он служил Храму, чтобы покорять волею самые темные, самые низменные мысли и чувства?
Отхлебывая глоток за глотком, словен возвращался и к вчерашним событиям, когда, взывая к небесным и подземным судьям, проклиная неторопливый западный ветер, он в три недели добрался до Новагорода. Он тогда не скупился, подгоняя корабельщиков, но угрозы и деньги его истощились, едва лодья достигла пристани.
Седые воды Волхова бороздил не один десяток вертлявых судёнышек. Свейские шнеки, словенские лодьи, добротные киянские струги и кочи из самых северных широт выстроились вдоль пологого брега по левую сторону, где кишел приезжий народ. Тут можно было встретить и чубатого руса с Днепра, и бородатого викинга. Здесь здесь бранились с прижимистыми словенами разодетые в пух и прах их смуглые. Красивые длиннополые кафтаны, белоснежные холщовые рубахи, строгие черные веретья — все смешалось в царившей на берегу кутерьме. А с Торговой стороны уж доносился знакомый гул вече.
Великий град еще не оправился от пожаров, пощадивших разве что Прусский конец. То здесь, то там стучали топоры и ладно ходили пилы. Ругивлад широким шагом мерил дощатые мостовые, удивляясь разительным переменам. Вот здесь, на том самом месте, — вспоминал герой — двадцать весен назад он поджидал ее, свою первую и настоящую…? Хотя нет! О боги, нет в мире постоянства! И Ругивлад продолжал путь, а комок уж подступал к горлу: где-то рядом, у вечевой площади, пал на сыру землю старый Богумил, сраженный предательской рукой. Чьей?
Словен удивлялся себе. Как, свершив жертву на Волотовом поле, стал сразу хладен, словно полоз. Холоден и расчетлив. Не иначе, чуть жертвенный нож полоснул по горлу несчастного ягненка и на алатырь хлынула кровь, вместе с ней в мрачные навьи подземелья утекли и казавшаяся невыносимой душевная боль, и неудержимая ярость, совсем было помутившая разум мстителя…
Словен вспоминал, но хотел забыться.
— Эт не медовуха, а борматуха какая-то! — прошептал себе под нос Ругивлад, отметив приближение корчмаря.
— Что еще угодно гостям? — осведомился расторопный хозяин корчмы, лицо которого походило на хитрую морду хоря.
Кот зевнул, прищурил глаз и провел острым когтем от начала до самого конца берестяного списка, пробормотав что-то о самой медленной в мире черепахе. Хозяин был порядком измотан и не удивился такому чревовещанию. А может, повидал на своем веку и не таких посетителей — от стола хитрец отошел, как ни в чем ни бывало, уверив гостей, что им сейчас все подадут. Ему ли не знать, что такое черепаха, когда давеча княжий дядя заказал из нее суп? И судя по всему, остался доволен.
— Но я, гм… — замялся Ругивлад.
— Называй меня просто — Баюн! А не нравится, так Гамаюном кличь — не обижусь! — промяукал кот.
— Замечательно! — улыбнулся словен, — Так вот, Баюн, с прискорбием сообщаю: кошель мой пуст, как никогда ранее!
— Можно и без прискорбия! — отвечал зверь. — Пустое, я знал, на что иду.
— Это ты о чем?
— Если ничего не произойдет, поедим мирно, — пояснил Баюн, — а потом нас вышвырнут вон. Но зато с полным брюхом. Я всегда так делаю… Впрочем, столь высокородного героя никогда не посмеют выставить за дверь.
— Подлиза! Чтобы я еще когда-нибудь ходил по кабакам! — откликнулся словен.
— Правильно, лучше сдохнуть с голоду на дороге, предварительно получив по башке от ветряной мельницы! — невозмутимо продолжил его мысль собеседник. — И помилосердствуйте! Разве ж это кабак? Здесь Корчма! — Баюн подмигнул человеку. — Лучшее из заведений княжества. Кушай спокойно, нам пока ничего не грозит. Да и торопиться-то особо некуда! Ты ж хотел ждать Седовласа? А он никогда и никуда не спешит.
— Подслушивал?
— Эхо было сильное.
— Схватить бы за хвост, да об стену? — усмехнулся словен, преодолевая искушение тут же так и сделать.
Продолжая разглядывать пестрое общество, Ругивлад решил хорошенько расспросить собутыльника о Киявии — стране, куда его забросила судьба, а вернее, собственное недомыслие, и где он собирался искать справедливости.
Двое нечесаных худых мужиков в лохмотьях забивали досками красного дерева огромную ушастую дыру в стене корчмы. Вездесущий хозяин успевал наполнить постояльцам чаши, рассчитать их, не без выгоды для себя, попутно рассказывая занятные былички о мужском достоинстве и женской чести:
— Едет как-то Илья по лесу, глядь: избушка стоит, а в ней у окна сидит бабка. Сама старая, беззубая. Илья ей и говорит: приюти, мол, путничка. «Изволь, молодец! Только в хате места мало, так не обессудь, ступай-ка на сеновал! Да ежели ночью к тебе дочка моя заглянет, станет приставать — гони ее прочь, дурочка она». Ну, Илья сказал спасибо и пошел себе ночевать. Только задремал — скрипнула дверь, он как глаз приоткрыл, так и обомлел: девица! Нагая! Груди — во! Бедра — во! «А и славный ты богатырь, Илья! Не хочешь ли, чтобы я тебя и перстами и языком в трепет привела?» — говорит. Илья сам не свой, он на заставе баб давненько не видывал: «Желаю!» — отвечает. А она ему рога лосиные строит и кажет: «Ммеэ! Ммеэ…»
Лихие молодцы покатывались со смеху и добавляли такие подробности, что смех превращался в ржание. Проворные девчонки меняли блюда, улыбаясь завсегдатаям.
В углу корчмы, противоположном словенову, располагался купец со своими варягами. Телохранители сперва мрачно поглядывали на жизнерадостных киян, но крепкие медовые напитки развяжут язык кому угодно.
— Мужики! А що такое «висит да мотается, всяка за него хватается»?
— Хе-хе!
— Не «хе-хе», лопух, а рушник!
Вскоре у них за столом пошло такое бахвальство, что хозяин поспешил проведать: не надо ли чего именитому гостю.
Кутерьма быстро наскучила Ругивладу, и он, как советовал Седовлас, взялся за мелок, огораживая угол от остального мира …
— Ты глянь, какой праздник жизни! — мяукнул кот, обрабатывая баранью лопатку. — По мне, если есть добрая выпивка и мягкое мясо — это уже немало. Конечно, готовят здесь не то, что в княжьем тереме! Ну, да ничего, и у Красна Солнышка на пиру побываем! … И как ты, парень, можешь вкушать эту гадость?
Зверь понюхал кашу и презрительно отвернулся.
— Ого, а вот это уже интересно! — навострил он уши.
— О чем это они? — спросил Ругивлад, тронув Баюна за хвост.
— Ш-шш! Слухом русская земля всегда будет полниться, — ответил тот и принялся намыливать языком когтистую лапу.
— Похоже, в Берестове еще одной бабой станет больше… Ну, силен мужик!.. Теперь никому от вятичей проходу не будет. Неужто, девки в Киеве перевелись? … — долетели и до него отрывки разговора.
Два убеленных сединами мужа терпеливо слушали третьего, еще совсем молодого и горячего дружинничка, речь которого все более походила на хулу:
— Видано ли дело — дружбу водить с печенегами? Давеча княжий дядя привел в терем ихнего хана, Ильдея.
— Говори, хлопец, да не заговаривайся! Не может того быть, чтобы Красно Солнышко Ильдея привечал! К тому Ярополк, старший сын Святославов, был ласков, не посмотрел, что Ильдей — кровник.
— То куда ранее началось, — вставил второй муж. — Разве не помните, как воевода Претич со степными гадами лобзался? Так могу поведать.
И, получив молчаливое согласие, продолжил:
— Когда степняки пришли к стенам киевским в первый раз, князь наш в Переяславцах силу копил. Затворилася его матушка во граде со внучатами. Красно Солнышко тогда вельми молод был, ему и десяти весен не минуло. Обступил Куря-печенег Киев белокаменный, и нельзя из него ни весточки послать, ни сбежать. Было ворога великое множество — такое, что нельзя из Лыбеди-реки горсть воды черпнуть. Голодно киянам, изнемогать стали. И решили: коль в неделю помощи не прибудет — отдаться на милость поганых. Да по счастью, выискался у наших смекалистый хлопец, умел по степному гуторить. «Берусь, — говорит, — весть ко русичам доставить». Снял портки да пошел по мелководью, прям на печенегов. Те дивятся: «Що такое?». Он им и глаголет, мол, коня ищу. Те и пропустили. Так парень без штанов и явился пред светлы очи Претича да речет ему: «Коль не подступите завтра к Киеву, кияне предадутся печенегу». Взял тут Претич дружину свою хоробрую, посадил на лодьи, и айда по Днепру, до самого стольного Киева. Приказал трубить в трубы и бить в бубны, дабы поняли ханы: идет рать великая. Подступил он со дружинушкой к Киеву, да и взял к себе на лодью княжичей. С той поры Владимир наш Красно Солнышко сильно обязан Претичу. Посылает Куря-печенег слуг, узнать, что за войско ныне прибыло. А воевода и глаголет: «То еще не сама рать, она уж следом поспешает, и ведет войско князь Святослав». Испугался тогда хан, да и в ответ: «Будь мне друг, храбрый воевода! Пусть царит вечный мир между нами!». Да и протягивает Претичу саблю вострую, стрелы каленые, да подводит ему скакуна буланого. Наш-то Претич не лыком шит: снимает брони, подает Куре меч и щит. Знал бы Претич, что тем клинком глава Святославова и срублена! … Так вот, Ильдей — родич Кури. Потому и не может быть, чтоб Красно Солнышко поганого привечал.
Ругивлад не сумел дослушать историю. Взгляд его остановился на трех дюжих воинах, что показались в дверях. Хозяин дернулся, быстро сунув что-то под прилавок. Остальные поутихли и, вроде бы продолжая кутить, искоса наблюдали за происходящим.
Городскую стражу ввели при Владимире. Как водится, блюстителей порядка недолюбливали и, завидев бердыши, сплевывали под ноги. Миновав пару столов, поскрипывая да позвякивая бронями, стражники очутились как раз в том углу, где Ругивлад и кот не спеша приканчивали запеченную с яблоками утку.
— Видать, чужеземец, ты прибыл к нам издалека… — растягивая слова молвил старший, и его красный сапог с загнутым верх мыском оказался точно на линии, вычерченной колдовским мелом.
— Мир велик, я из славного Новагорода… — ответил Ругивлад и глянул на клинок, словно обещая тому скорую потеху. Только руку протяни..
— Ты будешь Ольг, племяш того Богумила, коего прозвали Соловьем? — бесцеремонно продолжил второй стражник.
— Хоть бы и так, но зовут меня все-таки иначе! — рукоять меча удобно легла в ладонь.
— Следуй за нами!
— А в чем моя вина?
Cтражник замялся с ответом, наблюдая, как неимоверных размеров кот, изогнув жирную лоснящуюся спину, тяжело спрыгнул вниз и, вздохнув, полез под стол.
— Не заплатил гостевую пошлину. В Новгороде тебя тысяцкий обыскался! К тому же, занимаешься черным колдовством! — Он глянул на круг и снова провел по нему сапогом. — А таких в стольном Киеве не любят. Всем известно, что, во-первых, речами колдуны влагают в сердца горожан смрадные вожделения, злобу и ненависть. Во-вторых, завладев сердцем, отнимают у людей разум. И наконец, твои собратья напускают болезни, портят девиц и скот. Этого вполне хватит! — молвил старший и, сделав знак помощникам, шагнул вперед.
«Лукавит, пес. Никто меня не мог заметить. Тут явно что-то не так!» — сообразил Ругивлад.
«Вот, мой юный друг, подходящий случай для проявления своих способностей», — прошептал кто-то удивительно знакомый чуть ли не в самое ухо.
— Что до порчи красных девиц — я бы поспорил! — Сказал он, не убавляя голоса, и довольная остротой корчма громыхнула. — И скажите на милость, где я неположенно перешел вашу границу, мощи Кощеевы!?
— А в ножки тебе не поклониться?! Добром не хочешь — силком поведут… Хватай его, парни! Ты у меня слезами кровавыми умоешься! — рявкнул старший, багровея на глазах.
Рука его метнулась к поясу, да словен оказался быстрее. Он навалился на столик, резко и сильно двигая его вперед. Клинок, оставив узилище, сверкнул ослепительной молнией. Стражник мигом отступил и, оценивая длину Ругивладова меча, проводил его движение изумленным взглядом. Железо легонько чиркнуло по груди, срезав перевязь плаща.
Миг — и противников разделял поваленный на бок стол… Благим матом заорал Баюн, которому отдавили хвост… Стражники проворно отскочили, и, хоть держали бердыши наперевес, на лицах их отразилось замешательство.
— Великий Род — свидетель, не я это начал!
Неистовая навья сила рванулась наружу, требуя жертв. Промедлил бы хоть мгновение, самого сожрала бы изнутри:
— Либо ты, либо они! Защищайся! И оставь-ка Вышнего в покое, у него дел невпроворот! — снова предупредил Седовлас.
— Нападайте или прочь с дороги, молокососы! — то ли прошипел, то ли прорычал Ругивлад.
— Вперед, олухи! — крикнул предводитель, и те разом бросились на словена, пытаясь достать наглого чужака неуклюжим, но опасным оружием.
Внезапно странник очутился меж ними. Меч застонал, металл яростно вспыхнул, предвкушая поживу. Точно змея, клинок укусил одного в бок, рассек ляжку второму. Никто не мог уследить скупых и неуловимых движений железа. Безупречным казалось оружие в разрушительной, звонкой ярости.
Старший быстро отступил к дверям и выскочил на улицу.
Ругивлад ринулся следом, намереваясь вытрясти из него душу. Но на пороге поджидали двое, и не с бердышами — с мечами. За ними маячил еще один бородач с секирой, готовый вмешаться в схватку без приглашения.
— Да, это западня!
Уловив движение за спиной, где поднимался один из раненых, словен сделал пол-оборота. Меч плашмя пришелся по шелому стража. Тот свалился, будто подкошенный.
Перепрыгнув через упавшее тело, кот метнулся к окну. Он стрелой пролетел мимо упитанного, хорошо одетого постояльца, что спешил бочком убраться из корчмы. Богач отпрянул.
— Ты мне на ногу наступил! — взревел на купца один из варягов.
— В душу ему, нахалу заморскому! — взвизгнул кто-то из ближних купчишки.
— Сперва отведай-ка русского квасу, умник! — на голову подстрекателя обрушилась полная кружка.
— За что ты его, Сидор?
— Не понравился! — ответил бугай, как ни в чем ни бывало, и опрокинул вторую кружку себе в глотку.
Но за бедолагу-купца вступились. И началось… По подолу да в подвяз! Под ложку да в душу![11]
Отпихнув вдрызг пьяного завсегдатая, который лез целоваться, словен в два прыжка очутился на крыльце. За спиной трещали ломающиеся мужицкие кости… Да как трещали! Ругивлад ненароком оглянулся.
Прозванный Сидором ухватился за скамью, поднапрягся, потянул. Следом приподнялась половица…
Визг, вой. Звон заморских, только что купленных у ромеев стекол. Треск бьющейся посуды…
Выскочив наружу, словен оказался один против четырех.
— Продолжим! — крикнул он им и тут же принял яростный удар молодого стражника на клинок.
Резко развернувшись, уклонился от второго. Меч рассек воздух в вершке от его груди. Воины столкнулись, один упал, а неуловимый словен ловко полоснул другого поперек спины, рассекая броню и кожи. Движения снова были скупы и некрасивы.
Не верьте досужому сочинителю, что распишет схватку от зари до зари. Ради красного словца не забудет он про искры да богатырский мах. Не бывает красивой смерти, хоть чары ее велики. Истинный поединок — всего несколько мгновений. На княжьем дворе не раз и не два сходились дружинники. Латами поблестать, народ потешить, девиц позабавить да себя показать. Но подлинный воин знает, что в настоящей сече годится даже самый подлый, самый коварный удар. Истинный бой не ведает пощады — потому ни один берсерк не способен научить своему искусству с мечом в руках.
Едва только в корчме заслышался перезвон, часть посетителей сгрудилась поглазеть на стычку. Хозяин был немало обрадован таким оборотом, и уж вскоре, выбираясь из жуткой свалки, постояльцы обсуждали то один, то другой богатырский замах, не помня зла:
— А как он тебе по микиткам-то, по микиткам! — шумно выдыхал один.
— Ну, и я в долгу не остался. Вона как салазки-то утирает. Будет знать Сидора Долговязого! — бурчал второй.
— Эй, чужак! Сзади! — крикнули Ругивладу.
Он хоть и чужак, а не любили честные кияне, когда один — против всех.
На словена ринулся крепкий, ладно сбитый бородатый воин с боевой секирой.
«Это уже не стражник. Оружие не то, да и вид не холуйский! Левая рука ближе к концу топорища, правой держит за середину», — успел подумать Ругивлад.
Косым ударом сплеча, вкладывая в него всю могучую силу, бородатый киянин должен был бы разрубить противника. Но словен с неменьшей силой и невероятной быстротой отвел ужасный удар. Оказался сбоку от врага. В то же мгновение острие клинка вонзилось бородачу прямо в глаз. Проникло в мозг и на вершок вышло из затылка.
Сраженный медленно повалился на спину, увлекая Ругивладово оружие и самого словена за собой.
— Э, нет! Так не пойдет, приятель! Теперь ты мертв, и за живых не цепляйся! — Ругивлад наступил противнику на горло и с усилием выдернул меч.
Вовремя! Удача едва не стоила жизни. От глубокого выпада бердыша, что подобрал главарь, словен ушел уже чудом. Обожгло предплечье. Царапина разозлила. Острым мыском он с размаху дал в поджох[12] поднявшемуся было молодому киянину. Стражник рухнул всем телом в придорожную пыль. И Ругивлад остался один на один с главным обидчиком.
— Кто тебя послал!? Отвечать быстро!
Предводитель молчал, внимательно наблюдая за Ругивладом. Бердыш, судорожно сжатый в трясущихся ладонях воина, тоже смотрел точно в сторону словена. Наконец, он сбивчиво заговорил:
— Мы здесь по приказу дяди пресветлого князя, свет-Малховича. И ты, чужак, зря вздумал ему перечить.
— А вот это уж не твое сучье дело!
— Утром к хозяину пришел какой-то старик и сказал, что в городе объявился племянник Богумила… Нам приказали вести тебя на княжий суд: «Пусть Красно Солнышко сам решит, кто виноват, а кто прав!»
— И из-за этого сыр-бор? — неожиданно молвил Ругивлад, — Пошел вон!
Опустив меч, словен двинулся назад в корчму, где оставались его нехитрые пожитки. Он как бы подставлял широкую спину под удар, и не ошибся…
Тени на земле резко сместились. Упав на колено, он резко повернулся. Нырнул под мелькнувшее над головой топорище и вогнал клинок точно меж пластин! Железо по локоть вошло в живот предводителя стражи …
— Ой, потешил старого! Неплохая работа! — положил руку Седовлас на плечо словену.
— Я не хотел этого… — начал было Ругивлад, но тут же понял, что лжет.
Он слизнул с губ чью-то соленую до невозможности кровь и посмотрел на колдуна.
— Стоило медлить… Поцарапали! Ну да ничего, шрамы украшают мужчин. Подходяще! Идем!
— Так, это ты, старик, навел на меня стражу? Ну, конечно же! Мел…
— А хоть бы я! Разве недоволен? — усмехнулся Седовлас. — Так бы и искал убийц бедного Богумила, а теперь они сами нашли тебя. Не ищи их и впредь, но будь всегда наготове. Я сдержал половину своего слова — сдержи и ты хотя бы половину!
— Сперва хочу я выпить чарку на пиру у стольнокиевского князя.
— Успеется. Желать здесь могу только я! — Очи кудесника грозно сверкнули.
Он распахнул черный снаружи плащ, оказавшийся кроваво-красным изнутри, а когда вновь сложил — они стояли все в той же пещере. Ничего в ней не изменилось, только несколько светильников разрезали ее теперь надвое. Зеленое пламя чадило, на стены ложились причудливые косые тени.
Вернее, стояли Ругивлад, да увязавшийся за ним Баюн, а Седовлас снова восседал на троне, и ворон, поблескивая железным клювом, что-то каркал своему господину.
— Тебя, кот, наш разговор не касается. Довольно будет того, что в прошлый раз меня провел. Любопытной Варваре на базаре нос оторвали… Ну, да отрывать его тебе я не стану, пригодится на досуге… А пока, сосни маленько!
Зверь картинно зевнул и растянулся у ног словена, погруженный в дрему.
Сомнительно, правда, что было оно действительно так. Кошка не только гуляет, но и спит, когда и где ей вздумается. Да и какое заклятие подействует на волшебного кота по имени Баюн?
Как у князя могучего стольнокиевского, многославного Володимира, шел весел да почестен пир.
За столами сидели бояре и богатые гости, старшие гридни да лучшие дружиннички. Над палатой витали аппетитные запахи жаркого, щедро сдобренного черемшой и восточными пряностями. Мясо готовили здесь же, на виду у пирующих. Туша гигантского вепря, обильно приправленная разными разностями, привлекала голодные взоры вновь прибывших. Раскаленные угли весело потрескивали да постреливали.
Фарлаф, окончив историю о том, как третьего дня он в Авзацких горах одним махом сразил семиглавого Горыныча, недовольно обернулся и цыкнул на отроков, чтоб поторапливались. Рассказ отнял не меньше сил, чем сама страшная битва.
— Вечером ты баял, у него было три башки! — поправил вояку Ратмир.
— То я на трезву голову сморозил! — ответил Фарлаф и опрокинул еще чару.
Из Златой Палаты то и дело выбегали резвы слуги с большими блюдами, полными костей и объедков, ловко сновали меж званых гостей, подливали им вина, редко, впрочем, удостаиваясь хотя бы благосклонной улыбки за сноровку.
Рыбу ломали руками, подчас не снимая перчаток, хотя тут же лежали вилки да ножички византийской работы — подарок ихнего базилевса нашему светлому князю.
Горы перепелов быстро таяли. Кубки пустели еще быстрее. Под столами шныряли собаки. То одной, то другой изредка доставалась кость.
Одна псина положила молчаливому Ратмиру на колени умную длинную морду.
— Прежде жрецы рекли, негоже, мол, до Волхова дня мясо есть! А я им в ответ: раз князь сказал, значит, можно! И все тут! — громко объяснял тучный боярин двум своим соседям.
— И все же, не гневил бы я Волха! — возразил говоруну мрачный, как грозовое облако, воевода с другой стороны стола, и потом добавил про себя. — Да и князю не советовал бы.
— А, Волчий Хвост! Не иначе родню почуял… Слышите! Мне Людота, наш кузнец, таков капкан справит, в него оборотень попадет — не выберется.
— Ты пьян, боярин! Видано ли дело на пиру у князя богов наших старых поносить, — то уже Претич одернул не в меру болтливого сотрапезника, — Я Волха не раз впереди себя видал. Вот на радимичей ходили — там и видал.
Асмунд, что соседствовал с Претичем, кивнул. Седой, но по-прежнему непокорный чуб съехал на гладкий, отшлифованный всеми ветрами лоб древнего витязя.
Неугомонный боярин хватил кулаком по столу. Подпрыгнули блюда, и в них подскочила снедь:
— Я князю верный пес, и раз Красно Солнышко говорит — старым богам до нас нет дела, так оно и есть. А все эти кудесники только на то и пригодны, что самородки да клады искать.
— Нет, бояре! — снова молвил Волчий Хвост. — Мне Асмунд сказывал, что в прежнее-то время были настоящие волхвы не чета нынешним, особливо один. Звали его Вещим. Так ли, Асмунд?
— Вещий Одр? Он наших кровей, нордманских! Хорошая у него была Удача, — вклинился в разговор бородатый ярл Якун, готовый всюду поддержать честь викинга. — А словене хелги Одра затем и пригласили, чтоб наряд учинил: судил бы и рядил по чести да совести.
— Уф! Сидел бы, мурманин, да не болтал глупостей! — отрезал Асмунд, и его могучая грудь заходила ходуном. — Вот где они у меня за сто лет, мурманские эти разговоры… — жилистая ладонь стиснула горло. — Подивитесь, люди? Вещий-то Олег, да не русич?
Викинг с богатырем спорить не стал, хотя заметно помрачнел. А его настырный земляк, сидевший подле, коварно спросил:
— А вот с какой это радости Одр назвал пороги на Днепре нашими именами? Да и с ромеями он когда договор писал, так его ведь одни ярлы поддержали! И щит на вратах их стольного города нашей, норманнской работы будет. Хвала Одину, хелги ныне пирует с ним в Вальхалле!
— Ой, мурманин, чёй-то шибко ты умный, как я погляжу! — разъярился Волчий Хвост. Шрамы на его на лице побагровели.
Но Асмунд остановил его, прижав к столу ладонь взбешенного боярина:
— Пущай себе сказки сказывает, жалко, что ли?
— Так ведь потом, чую, поздно будет! Они ведь, свеи проклятые, так все повернут… — кипел боярин.
— А что? Всякое может случитЬся… — спокойно проговорил Асмунд.
— Оно конечно! Все они мастера Русь возносить. А как ринется вражина на землю нашу — за каждый взмах меча гривну потребуют! — добавил Волчий Хвост.
— Сам-то что, не рус будешь? — возразил Якун.
— Ты, ярл, конечно, многое перевидел… — задумчиво вставил Претич, — А видал ли ты, Якун, как ходил Волчий Хвост один да на сотню супротивников? То-то!
Гости враз уставились на героя, оценивая да прикидывая: погрузнел, постарел Волчий Хвост. Но все так же крепок в седле. Да и под руку ему не попадись — надвое разрубит!
— А Ольг — то, вообще, имя не киянское, а русское, и русы все — свеи! — не унимался собрат Якуна.
— Это я-то свей?! — рявкнул Волчий Хвост.
— Ну, да! А то як же!? И та злая гадюка, что куснула Олега — тоже, небось, ихних, свейских кровей, — ехидно заметил Претич и расхохотался.
— Не скажешь ли, воевода, правда — умер Вещий от яда? — спросил кто-то из молодых, но уже допущенных к Княжьему столу.
— А я почем знаю! Вон, Асмунда и вопрошай! Ведаю только: у кого два кургана, тот, может, ни в одном из них и не лежит. Кто говорит, схоронили Вещего на Щековице. Дескать, змея князя защекотала. А иные брешут: помер он на Ладоге, ну, ильменские-то словены и свезли тело на Волотово поле. Там и курган имеется.
— Мужики! Хватит о грустном! Было, да прошло… А вот, говорят, в дремучих лесах, что к востоку, у жупана вятичей, Владуха, есть дочка-краса. Тоже Ольгою зовут, — раздался чей-то голос.
— Русы в лесах у ванов? Не может того быть! — отрезал Якун.
— Плевать. Когда мы с Красным Солнышком на них ходили, — продолжал боярин, не чтящий прежних богов, — еще девчонка…, а уж тогда князю приглянулась. Сейчас, должно быть, расцвела девица.
— О бабах, так о бабах! — кивнул Асмунд, клюнул носом, еще… и погрузился по щеки в капустную горку, сооруженную на блюде умелым поваром.
— Старый хрыч, а все туда же! — буркнул викинг, ломая толстое перепелиное крылышко.
— Хватит врать-то! Нет никаких вятичей с тех пор, как там Муромец побывал. Вышиб он мозги ихнему предводителю — жупану, значит — они и разбежались, — бросил кто-то из богатырей. — Мимо проклятого Соловья не было ни пешему проходу, ни конному проезду, ни зверю прорыску.
Он бы еще долго расписывал дерзости диких вятичей, но его оборвали.
— Это еще бабка надвое сказала! Чего тогда Бермята спешно в дорогу собирался? Не успел на севере Новгород усмирить, как снова на восток пошел, — возразил, пыхтя и сопя, грузный Претич.
— Чужой Удаче завидуешь, воевода? — настаивал викинг.
— Удача — это то, что дано богами. И моя удача хороша! — был ему ответ. — Видывал я успех и неуспех, познал и счастье и несчастье. Мне тоже, поди, славы не занимать! А на востоке в бою ее не сыщешь! Это вам не каганы с кагановичами… — проговорил Претич, и на него испуганно глянули.
Затем стали коситься и на Красно Солнышко, поскольку самого князя зачастую звали великим каганом, а державу его — каганатом.
Воевода не заметил собственного промаха, а Владимир вел беседу с дядюшкой и, скорее всего, тоже пропустил несуразицу.
— Это вам не ляхи да угры, — поучал молодежь Претич. — То свои, единокровные, единоверные. И смирить их не просто будет. Можно помыть ноги в Мраморном море, только рыб жалко… Можно поставить столб Перуну посреди Царьграда… Иль забить им, ромеям, чтоб не вылазили, врата. Но сколь не ходи в дремучие леса вятичей — не сыскать там славы, только смертушку.
— Во-первых, они сами из ляхов, пришлые они! Ну, и во-вторых, мы сперва поглядим, чего тысяцкий наш, Бермята, сыщет, а уж опосля о славе поговорим, поспорим! А в-третьих, коль Новград утихомирил — с лесными дикарями как-нибудь справится… — обернулся князь и скрестил полупьяный взгляд с заметно погрусневшим взором воеводы.
Претич отвел глаза. Потупился, насупился. Ну, что с молодого-то взять?
Владимир был хорош собой. С бритой головы падал набок длинный черный хохол, В левом ухе посверкивала золотая серьга с крупным рубином. Внешне он, как отмечали старики, был похож на отца. Но не знали они, не ведали, что ненавидел Владимир прежнего князя всей душой: как, мол, у русого он такой чернявый народился. Рубаха алого шелка, распахнутая чуть ли не до пояса, обнажала смуглую мускулистую грудь, густо поросшую волосом. Женам и наложницам это нравилось. Но пока что ни одна из жен не опустилась подле него в княжеское кресло. Ни одна из наложниц не сумела усладить ненасытного настолько, чтобы прогнал он из Берестова всех прочих баб и оставил бы ее, единственную. В том Берестове, меж Угорским селом и горой Зверинец, располагались заветные «хоромины» князя.
Смолчав таким образом, Претич решил приналечь на еду. Принесенное услужливым отроком блюдо с жареным лебедем только что оказалось прямо перед ним, и Претич столкнулся с царственной птицей нос к носу:
— Да ты, голубь мой, не лебедь будешь. Гусь ты лапчатый, вот ты кто!
А тут еще подскочи шут гороховый, да зазвени бубенцом над самым ухом.
Претич отмахнулся, тот грянулся об пол, задрыгал кривыми ногами.
— Ой, крепка, крепка рука! Не намяли бы бока! — услыхал воевода, но и тут не отозвался. Вымещая досаду на гусятине, он одним махом свернул птице шею.
— Добре! — похвалил князь. — А ну, Тимошка-лиходей! Грянь-ка нам что-нибудь разэтакое!
Мгновение — и средь рядов, где пировали именитые гости, уж ломались пестрые скоморохи, припевая:
Неожиданно терем содрогнулся от хохота. Бояре да гости недоуменно переглядывались, всяк кивал на соседа.
— Ну-ка, Волчок! — кликнул князь скорого отрока. — Что за шум? Уж не Муромец ли с заставы возвращается?
— То Лешка, Поповский сын, бахвалится. Знает, хитрец, что в палате Серебряной он всегда верх возьмет, вот и ходит там, аки петух… — сказал дородный чернобородый вельможа.
Был то княжий дядя по матери, сам, собственно, прозванный Краснобаем. Гости знали: неспроста занимал он почетное место по правую руку Владимира. Неспроста пристало к нему прозвище. Был еще жив Святослав, когда новгородцы стали требовать себе княжича — тут Малхович и надоумил. Просите, мол, Володимера, меньшого сына. Пока доверчивые словене сообразили, что к чему, он с племянником уже сидел в Новгороде и копил рать, привечая варяга да мурманина.
— А не слыхал ли, племянник, что давеча приключилось? — усмехнулся вельможа, и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Ехал Алексей наш чащей. Смотрит — баба, голая и зеленая, на ветке сидит, качается. Ноги длинные, груди высокие, и остальное все при ней, словом.
— Никак, лесунка! — брякнул Фарлаф.
— Точно! Она самая и была, — подтвердил Малхович. — Алеша — малый не промах, слезает с коня богатырского и к ней. А лесунка-то прыг в траву и наутек! Ну, Лексей, шелом — в одну сторону, копье — в другую, и, не мешкая, следом. Припустилась зеленая, словно заяц, бежит — подзадоривает: «Догонишь — потешишься! Догонишь — потешишься!». И так мужика разобрало, что совсем голову потерял. Торопится богатырь и, представьте себе, настигает беглянку. Только он ее за ручку, а лесунка в нору — шасть! Хотел было наш Алеша сигануть за ней — не успел. Вылезает из той норы леший. Здоровый, мохнатый, злой, а дубина у него… Дубина в лапе — не приведи Вышний. И рычит: «Догоню — потешусь! Ох, догоню — потешусь!»
— Да, полно вам, дядюшка, — поморщился Владимир, не любивший, когда при нем честили его богатырей. — То вряд ли Попович. Он, конечно, баламут, но не дурак. Сперва бы выпил да закусил при нашем столе, при княжьем. А уж хмельной — тогда, верно, пошел бы себе бахвалиться.
Стол для богатырей, менее знатных подвигами, был накрыт во второй палате, Серебряной. Оттуда и в самом деле доносился такой дикий хохот да гомон, что начисто заглушал голоса более именитых бражников. Обычно старательный и вездесущий Волчок на этот раз куда-то исчез. Владимиру пришлось кликнуть младого гридня, что стоял за креслом, оберегая тылы господина. Этот оказался проворнее…
— Ну, что там стряслось? — нетерпеливо спросил Владимир.
— Не прогневайся, княже! Гость заморский диковину кажет, а все богатыри твои аж стонут от смеха.
— Так зови сюда скорей гостя ентого с его диковиной! Поглядим и мы, потешимся.
Гридня как ветром сдуло.
Тут вернулся и Волчок.
— Прости меня, княже, — молвил он. — Больно диковина хороша. Загляделся я… Не гневись.
В Серебряной палате вновь громыхнуло, а в дверях показалась исцарапанная морда Чурилы.
— Да что такое? Не тяни, дурак! Говори толком! — отвечал князь в нетерпении.
— Там кот ученый да речистый в таврели золоченые играет, и никто с ним совладать не может, — отвечал Волчок. — На щелчок играет, да как, зверь, играет! Потому, Красно Солнышко, образа у твоих дружинничков когтями исполосованы. После сговорились рухом штраф отвешивать. Как кто продует, кот хвать таврель — и в лоб его. Да еще кричит при этом: «Э-эх, рухнем!» Чурила-то Пленкович сел было супротив, да теперь встать не может, эдак его паршивец огрел. Сейчас никому уж не охота «рухать», а котище последнее серебро у дружинушки вычищает. Рахте повезло — зверь согласился на ничью. Конечно, Добрыня свет Микитович, сын премудрой Амелфы, мог бы справиться, но тот, опять же, с Муромцем на заставе. Ведь Добрыня-то единственный, кто у них читать-писать умеет.
И Волчок живо представил себе славного витязя — высокого, широкоплечего, темнорусого, с красивым открытым лицом и незабываемым сиянием глаз.
— Отчего же единственный? Да и где мать его таврелям-то обучилась — уж не в диких ли лесах вятичей, в сельце своем захолустном? Ерязань, кажись, именуется… — буркнул Владимиров дядя.
Он недолюбливал Добрыню Никитича и не упускал случая подложить свинью великому богатырю.
— Мало в Киеве умелых? Вот, скажем, Рахта? А сам-то Микитич королю германскому продул — это и Муромец подтвердить может.
Волчок хотел возразить, что Власилиса, дочь Микулы — та тоже, хоть и баба, и у волхвов не училась, а самого князя победила, сорвала таланный куш. Недаром она женка Ставра. Если «с тавром» — все одно, любимица скотьего бога. Но, решив, что Красно Солнышко этому напоминанию не обрадуется, отрок прикусил язык.
Про Рахту Владимир все и так знал. Сам не раз коротал с ним часы за доской. Тот и впрямь мог не то что переиграть, но даже и перепеть самого Добрынюшку — настолько был смышлен да голосист.
— И чего он хочет за кота, ентов гость заморский? — осведомился князь.
— Говорит, дело у него к тебе, светлый, — ответил слуга, — а цены не называет. — Так чего? Впустить?
— Зови, зови его сюда… — приказал Владимир, и, обернувшись к дяде, добавил: — Мне диковина нынче позарез нужна. Будет чем потешить красу-девицу. Глядишь, слезки-то у дикарки и высохнут. Авось, и посговорчивей станет! А то Бермята бересту прислал… Пишет — сущая ведьма.
— С неуступчивыми бабами у нас разговор короткий! — подхватил Малхович и огладил пышную бороду. — Тут мне скоморошина задачку задал: «Пятеро держат, да пятеро пихают, да двое гадают: верно или нет?»
— Э, дядюшка! C бородой твоя загадка, — усмехнулся Владимир.
— Никак, ведаешь? — расплылся Малхович в улыбке.
— Це ж нитка с иголкою!
— Ха! Ну, а коль один гадает? — Не унимался княжий стрый.
— Это швея одноглазая попалась, — довольно ответил князь и осушил полную чару.
Гость стоял в дверях. На плече у него сидел мохнатый кот и гордо посматривал по сторонам. Это на какое-то время избавило иноземца от необходимости класть земной поклон Владимиру. Одет он был не по-киевски, скромно да во все черное.
Князь снисходительно улыбнулся гостю и сделал знак приблизиться. Тот двинулся меж рядов. Кот, распушив хвост, покачивался на плече чернеца и поигрывал висящим на когте тугим кошелем.
Палата затихла, только Фарлаф продолжал шумно обгладывать кость, срывая с нее остатки мяса желтыми зубами. Всецело поглощенный этим занятием, он не обратил на нового гостя должного внимания. А стоило!
Когда Ругивлад проходил мимо, направляясь к княжескому креслу, кот изловчился и свободной лапой выхватил у Фарлафа рыбицу. Зверь сделал это так быстро и умело, что едок непонимающе заморгал.
Стены задрожали от смеха и выкриков:
— Ай да котяра! Вот так хват!
При входе в залу толпились бражники Серебряной палаты, не решаясь переступить порог. Что же еще вытворит заморский зверь?
Ругивлад ссадил Баюна и положил поклон хозяину. Положил по-писаному, как учили еще отроком чтить старшего. Как велит обычай ругов, поклонился вежливо и на все четыре стороны.
— Здравствуй, светлый князь! Принимаешь ли заезжего молодца? — молвил он и ощутил на себе любопытные взгляды.
— Ты откуда, гость нежданный? Как зовут тебя, как величают? Какого ты роду-племени? — по обычаю вопросил князь.
— Ныне имя мне Ругивлад будет, роду я словенского, не заморского. А пришел, свет Владимир-князь с самого Велика Новагорода, поискать на Кривду Справедливости, на обидчиков моих найти управу.
— Лжешь, незваный гость! — выпалил Краснобай, да аж со скамьи подскочил.
Князь перевел холодный взгляд с гостя на дядю.
— Дозволь продолжать, князь? — спросил словен.
— Брешет, Красно Солнышко, гость негаданный! — оборвал его Малхович. — Не Ругивлад это. Кличут его Ольгом, сам он с Ладоги. И презренный волхв новгородский Богумил, сладкоречия ради нареченный Соловьем, что смущал народ словами дерзкими, — то стрый его будет.
— Погодите, дядя! Здесь мне спрашивать, а ему отвечать.
— Что он может сказать, злодей, когда давеча в корчме убил шестерых твоих стражников! Ни за что убил, по злобе..! — гремел Краснобай.
Да и все зашумели, загудели. Иные богатыри повставали с мест.
— Так ли это? Правду ли речет наш дядя? — вспыхнул Владимир.
— Так, да не так! Лукавит вельможа, Красно Солнышко, — спокойно отвечал Ругивлад. — Все с ног на голову поворачивает. Стража на меня с бердышами полезла, есть тому свидетели. А шел я просить суда праведного, суда над убийцами старого Богумила. Им про то известно стало… А разбойники эти, по всему видать: тысяцкий Бермята-тать, да сам Малхович, Краснобаем прозванный.
— Ты говори, словен, да не заговаривайся! На кого руку подымаешь? На людей княжьих? Богумил супротив меня народ мутил, и кара его заслужена! За него виру не дам, да и боярам своим не позволю! — твердо сказал князь.
Приметив, как заходили желваки наглого пришельца, Владимир слегка кивнул кому-то на другом конце залы.
Словен пересилил ярость:
— А я и не прошу откупа, Красно Солнышко! Я справедливости ищу, по старинным нашим обычаям. Видано ли дело — златом за кровь родную принимать?
Владимир, сверкнув черными глазами, хватанул ладонью по столу:
— Тем обычаям срок давно истек! Справедливость на Руси — это я буду нынче. Ты, гость непрошеный, узнаешь ныне, каков княжий суд правый! Есть ли здесь словам его поручители? Что грозила стража смертью гостю Киева хлебосольного?! — гаркнул князь на всю палату.
Малхович хищно зыркнул из-под сросшихся на переносье густых бровей в мигом притихшую залу.
— Я свидетель, — поднялся было какой-то здоровяк, но неразумного дернули за рубаху, и он запнулся.
— С ума сошел, Сидор? Красно Солнышко запретил ходить в корчму! Там на втором этаже можно такое подцепить, что век не отвяжется, — цыкнул на простоватого богатыря его сосед с характерным провалившимся носом.
Хоть второй этаж и был столь опасен, вожделенный погреб с бесчетными рядами кувшинов и бочек манил своих героев с прежней силой.
— Мррр… Я тоже могу, гм, поручительствовать! Как пить дать, все видал… Стражники твои хамы, хамы, хамы… — встрепенулся Баюн, давно уже пристроившийся к столу и успевший целиком затолкать в пасть осетра.
Князь выпучил на зверя глаза.
— Красно Солнышко, вот это она, диковина, и есть! — восторженно зашептал Волчок на ухо Владимиру.
Богатыри, что приготовились уж вязать Ругивлада по первому намеку, обалдело уставились на говорящее животное. Кот меж тем опростал чашу зелена вина, лапой вытер усы и объявил:
— Так и быть! Щас спою!
Засмеялся Владимир-князь. Следом за ним — и вельможный Краснобай, и Претич. Стали гости да бояре диковину заморскую нахваливать, приговаривая:
— Ну, потеха, ну и забава!
— Принесите-ка говоруну наши гусельцы яровчаты! — молвил князь, вытирая слезящийся глаз.
— Тута они, Красно Солнышко! Я уже сбегал!
Заграбастал кот у Волчка инструмент и завел свою гармонь, растекаясь сладким медом… Замурлыкал чаровник, заговорил нараспев. И повел он чудную речь на разны голоса. Про Ивана-дурака, да про дочку его, Красну Шапочку. Про свояка их Колобка Горбунка, да про злую мачеху, Марью Моревну, прекрасную королевну. Как плыли они мимо острова Буяна, да терпели бедствие у Лукаморья, где молния в щепы разбила дуб…
За княжьим креслом что-то звякнуло. Рухнул крепившийся до сего момента гридень. Повалились со смеху бояре да служивые. Осилить кошачье наваждение сумел разве Асмунд, да и то лишь потому, что давно спал. Даже Ильдей, печенежский хан на службе у Владимира, не столь сведущий в традиции впечатлительных русов, повторял, утирая слезы: «Бедная девочка…»
Рыдала, обнявшись, грозная стража. Седобородый ярл и Волчий Хвост до хрипоты спорили, кому досталась златая цепь да кто первым ограбил царство славного Салтана. Мурманин победил.
Никто не заметил, куда исчез дерзкий гость. Следом за ним пропала и коварная зверюга. Но долго еще над Златой и Серебряной палатами не стихал сумасшедший смех Фарлафа, собиравшегося выручать Снегурочку. Лишь к вечеру раздосадованный князь сумел-таки вытолкать взашей Волчка и иже с ним — слуги оживленно обсуждали международное положение Тридевятого царства
Колесница Сварожича[13] не одолела и половины зримого пути.
— Руг! Руг!
Первый из чужестранцев — был весен тридцати пяти, а то и поболе. Сухощавый, но вовсе не тощий, одетый во все черное, он-то и мерял дорогу длинными шагами. И пара ног принадлежала ему. Красивое лицо с тонкими чертами и выражением достоинства отличал пронзительный взор, в котором, однако, угадывалась тоска. Зато углы губ были приподняты в немой усмешке.
Через левое плечо путника был перекинут широкий плащ, через правое — крупный и столь же черный, как хозяин, зеленоглазый и красноязыкий кот — второй из путников. Зверь изредка зевал, но заснуть так и не мог из-за постоянной тряски.
Большой полуторный меч за спиной чернеца говорил сам за себя.
— К чему семимильные шаги? Тише едешь — дальше будешь! — последнее слово кот произнес так пискливо, что Ругивлад аж скривил заросшее колкой щетиной лицо.
— Не мешай!
— Что, мысля замучила? — насмешливо осведомилось животное.
— Пятки лизать мне гордость не позволила. А прежде, наверное, брезгливость… С каких это пор на честной Руси рабы завелись? Вот, хотя бы те двое, что в корчме?..
— С тех пор, как нашлись на рабов покупатели. Гордость, может, и не позволила, а как насчет желудка? Голод — не тетка, в лес не убежит, ея только ноги кормят. — Пушистый балаболка был верен себе. — Много ты в жизни видел, чтоб кого-нибудь судить?
Ругивлад двинул вверх плечом, потому что кот стал сползать. Зверь прервал свою речь на мгновение — на большее его не хватило.
— А сейчас неплохо было бы поскорей отсюдова смыться. Хоть к самому Чернобогу, хоть к его матери или даже бабке, если имеется. После того, что ты натворил у князя, найдется немало охотников за твоей глупой головой.
Они тогда замешкались в городе. Покинув княжьи палаты, словен первым делом двинулся на Бабий торжок. Там он без труда сумел бы скрыться, затесавшись средь крикливого купеческого люда. На торжище издревле стоял кумир покровителя путников Велеса.
Миновав Подольские ворота, по Боричеву спуску он добрался бы до Подола. Но это не входило в планы Ругивлада. Оставив слева урочище Кожемяки, словен обогнул Хоривицу, перебрался на тот берег Глубочицы, а после и через неспешную Оболонь, где потерялся всякий его след. Так что, если кто и вздумал отомстить дерзкому чужестранцу, немало бы пришлось тому потрудиться.
— Да, неплохо погуляли в стольном городе! — мяукнул Баун.
— У князя — это целиком твоя работа, не прибедняйся! — отозвался Ругивлад.
Навстречу им попалось еще два селянина.
— Велес в помощь! Не подскажите ли, добрые…? — обратился было он к ним.
Мужики покосились на чудовишных размеров кота, благосклонно улыбающегося во всю пасть, шарахнулись в сторону, и бросились наутек.
— Вроде, я сказал все правильно, — подивился словен и пропустил мимо какую-то очередную языительную мысль Баюна.
— Понял теперь, безалаберный руг? Хорошо, хоть на третьи сутки дошло, а то я уж совсем было испугался… Говоришь ты не по-людски, не по-людски и думаешь. Вас с колдуном послушать — с ума спрыгнуть можно.
— Не бранись, с брани едучи — и без того тошно! — ответил словен.
— Руг…аешься ты, на то и у рогов учился! Скоро бодаться начнешь! Князь-то Велеса чтить не велел, и кумира ему не поставил…
— Плевал я на такого князя! Перун в пути не помощник! — радраженно бросил Ругивлад и задумался.
«И впрямь, чего только в языках не случается! Звали их руянами, ранами, звали ругами, рутенами, то бишь русинами, и даже рогами, рогатыми, стало быть!» — вспоминал словен имена племени, что владело Буяном и Арконой.
— Ты-то, может, и плевал, а вот им под князем жить да жить. Он — и судия, и отец родной, — не унимался кот.
— Слезай, довольно я тебя тащил! — сердито ответил Ругивлад, спихивая нахального зверя на каменистую твердь дороги.
— Не кипятись, приятель! — мяукнул Баюн. — Если меня не подводит слух, а это совершенно исключено, кто-то скачет нам навстречу! Может, посыльный, а может — разбойник!
Теперь и словен заслышал иноходь.
Из-за поворота, путникам наперерез вылетел всадник. Взмыленная лошадь взвилась на дыбы, чуть не сбив Ругивлада, и вдруг встала как вкопанная. На словена брызнуло пеной, в нос ударил въедливый запах. Из раздувающихся ноздрей животного с сипением вырывался пар.
Кот выгнулся дугой и зашипел что-то насчет старой кобылы…
Маленький, изящный наездник склонился к шее скакуна и, еще миг — упал бы на землю. Словен подхватил безусого воина и осторожно уложил в выцветшую на исходе бабьего лета траву.
Серпень-то уж давно окончился, а третьего дня настал Велес-рябинник.
Голову всадника покрывал остроконечный шелом с выступом над переносицей. Кольчужные кольца, ловко прилаженные к убору, серебристой чешуей спускались на плечи. Колчан за спиной оказался пуст. Единственным оказавшимся при витязе оружием был обоюдоострый боевой топор. Железко расширялось книзу и кверху, образуя загибы.
И подивился словен отточенности юного лица, белоснежности мягкой кожи, тонкости бровей…
— Прах Чернобога!
У него возникло странное чувство растерянности и смущения перед этим щуплым пареньком, почти ребенком. Говорят, что волхвы, если чему и удивляются, вида казать не должны. Смятение было мимолетным; нечаянный спаситель взял лошадь под уздцы и повел в сторону. И надо было бы поводить ее туда-сюда, но он решил сперва позаботиться о недавнем наезднике.
Вернувшись, словен застал кота, сидящим на груди незнакомца. Зверь, спрятав когти в мягких подушках лап, размеренно бил парня по щекам, надеясь привести его в чувство.
— Ну что? — поинтересовался Ругивлад, наблюдая за его усилиями.
— Устал маненько! — отозвался Баюн.
Но волхв не расслышал. На дороге вновь заклубилась пыль. Среди лязга и звона железа, ржания и хрипа загнанных лошадей пред ним возникло семеро в знакомой красно-коричневой одежде блюстителей закона.
— Ольга! Ольга! — рявкнул один из преследователей.
— Милости просим, ребята, к нашему шалашу! — поприветствовал семерку Ругивлад, любовно поглаживая руны на мече.
Лежавший доселе без чувств незнакомец пошевелился. Приподнял голову — шелом моментально соскользнул наземь, обнажая стройную шею и девичью косу.
— Мощи Кощеевы! — снова выругался Ругивлад. — Вечно эти бабы лезут не в свое дело!
Потом он снова обернулся к всадникам.
— Эй, кот, чего им надо?!
Но Баюн уже картинно валялся кверху лапами, не подавая признаков жизни. Если бы Ругивлад не успел привыкнуть к кошачьему шутовству, то подумал бы, что бедняга и впрямь издох.
— На пиру княжьем тебе повезло — ловок ты морочить да глаза отводить! Во второй раз такие шутки не проходят. Но до тебя нам нет сейчас дела, чернец. Господин наш, Владимир-князь, милостив. Отдай девчонку, и мы тебя не тронем! — сказал предводитель семерки.
— Не понимаю! — сделал знак Ругивлад, с трудом разбирая его столь не похожий на словенский язык.
(А корчма? Корчма иное дело, там всякий народ толпится, там всякая речь слышна).
Прежде, чем ему удалось еще что-то добавить, Ольга вскочила и кинулась к своему скакуну. Трое стражников спрыгнули с седел и рванулись было за ней. Ругивлад преградил им дорогу и угрожающе повел мечом.
— Нехорошо! Семеро мужиков на одну бабу! — пожурил он противников.
Не слушая его, вои разом бросились на дерзкого проходимца.
— В сторону, дурни, в сторону! Я сниму эту тупую башку! — крикнул предводитель. Подчиненные подались назад. Но едва их главарь навис над словеном, тот исчез, поднырнув под брюхо скакуна, чтобы взрезать ему сухожилия. Конь споткнулся, хрипло заржал… Упал, увлекая за собой наездника, начал судорожно перебирать копытами…
Немедленно на чужака устремился второй головорез. Франциска поляницы[14] расколола не в меру ретивому череп. Брызнули мозги. Вид кровавой жижи привел Ругивлада в бешенство. По коже побежала дрожь. Словен ощутил, как ненависть заполняет каждую клеточку его тела. Клинок яростно рванулся, едва не выскользнув из ладони, рубанул, рассекая кольчуги наскочивших врагов…
Ругивлад ловко выбил меч из руки противника, цветасто помянул Чернобога и вогнал железо под ребра на ладонь. Враг рухнул. Словен тут же прозевал основательный удар плашмя в грудь и почувствовал как пластины брони впились в тело, пронзив толстую кожу рубахи. Следующим выпадом он сам достал врага, насквозь проколов тому плечо. Стражник скорчился. Резко обернувшись, словен, точно ветку от дерева, отхватил по самый локоть руку ярому молодцу, что устремился было Ольге. Первый раненый воспользовался этим и хотел уж обрушить на чужака неимоверный по силе удар сзади, но меч разрубил пустоту. Рукоять словенова клинка врезалась противнику в лицо, выбив зубы и превратив нос в кровавый сгусток.
Рьяный, пьяный от свежей крови, меч стонал. Металл радостно звенел, принимая удар за ударом, и вновь устремлялась за горячей жизненной влагой. Пел и волхв. Да нет, он кричал, он хрипел этот давно сложенный нид.[15] Зловеще, надсадно, грозно…! Степь дрожала в такт заклятьям.
И потемнело. Вкруг чернеца появилось едва уловимое кровавое свечение. Волна всемогущей Нави захлестнула Ругивлада. С неведомых высот рванулся вниз колючий холодный ветер и вдавил его в землю. Но черный волхв устоял, и не в первый раз. Его ласкала родная стихия…
Лошади упали на колени, иные опрокинулись в агонии на бок. Стражников раскидало. Кое-кто отлетел шагов на двадцать и остался недвижим. Двое, что стояли прямо перед Ругивладом, схватились за головы, пытаясь заткнуть руками уши. Чтобы не слышать! Не видеть! Не быть! Согнулись… наконец, свалились замертво, орошая жухлую траву кровавой рвотой. В воздух поднялись тучи песка и камней. Вокруг улыбающегося волхва бушевал вихрь. Все смешалось. И трупы, трупы, трупы…
Словен отер лицо рукавом. На зубах скрипела пыль.
Огляделся. Никого!
— Я здесь, — замурлыкал кот, и только тут Ругивлад почувствовал, что с ногой не все в порядке.
Действительно, зверь висел на сапоге, крепко уцепившись за кожу всеми четырьмя лапами, и не говорил до сих пор только потому, что для верности использовал и челюсти.
— Я-то здесь, а вот девица, боюсь, беседует с предками. А ты дурак! Дурак! И шутки твои — дурацкие!
— Замолкни! — прервал Баюна словен, но тот не послушался.
— А, еще шевелится? Ну, Доля ей благоволит! — мяукнул кот, указывая когтем в сторону.
Ругивлад проследил взглядом в указанном направлении:
— Хвала богам!
Да, Ольга была жива, чего нельзя было сказать о ее преследователях. По счастливой случайности, в мгновенья навьего торжества девушка оказалась у Ругивлада за спиной. Словно предугадав черное колдовство, она первой упала на землю и укрыла голову плащом. Ей повезло. Нырнув под чудовищный вал уничтожения, Ольга оказалась в безопасности, тогда как остальные просто захлебнулись тьмой и остались лежать на траве.
Правда, и предводитель стражников еще шевелился. Ругивлад присел рядом. Из носа и ушей умирающего вытекала кровь, он хрипел и постанывал. Словен заглянул в открытые, полные ужаса, глаза:
— Кто послал? Говори, и ты, может быть, останешься жив!
Он шлепнул киянина по щеке.
— Ну?
— Дивица… — прохрипел тот
— Что — девица? — переспросил Ругивлад.
— Князь хотел ее… — пробормотал умирающий.
— Что?..
Но тот не договорил.
Ругивлад выпрямился и посмотрел на девушку.
— Ну, чего уставился-то? — рассердилась Ольга, расшнуровывая одежды на груди, чтобы вытряхнуть из-под кольчуги песок.
— О чем это она? — не понял Ругивлад.
— Не смотри, говорит! Отвернись, говорит! — пояснил Баюн. Сбив лапами пыль со своих ушей, он был занят вылизыванием шерстки.
— Больно мне надо на тебя глазеть! — заметил словен, отирая холодный пот со лба, и отвернулся.
Но тут он явно погрешил против истины, и сам понимал это.
— Веселенькая история! Кажись, она — дочка Владуха, жупана Домагощенских вятичей! — подмигнул Ругивладу кот. — Наш поход приобретает особый смысл.
— Тебе-то почем известно?
— Да в корчме болтали. Там завсегда свежие новости. А кияне горазды языком-то молоть…
— Прям как ты, балаболка! — сухо отозвался словен.
— Ой, киска! Ты и говорить умеешь? — изумилась Ольга.
— Не киска я, не киска. Кот! Но, все равно, приятно такое внимание!
Ругивлад улыбнулся.
Тут девушка повернулась к нему и, поклонившись в пояс, что-то сказала, но герой, залюбовавшись красавицей, даже не расслышал слов благодарности. Длинные шелковистые волосы, снова нарушив хитросплетения косы, разметались по ветру. Пленительная, застенчивая, улыбка просто ослепляла. Кот, урча от удовольствия, терся о ножку воительницы.
Ольга деловито вытерла франциску сухой травой и, как ни в чем ни бывало, спрятала оружие.
— Не хотел бы я получить этой железкой по голове, — признался Ругивлад, подавая ей собранные у киян стрелы.
— Как зовут-то тебя, витязь?
— Я Ругивлад с Новагорода. Давно, правда, не был в родных краях, и потому словенская речь мне кажется чудной.
— Это ничего, пройдет. А меня Ольгою кличут! — зажурчал ее голос.
Кот, получив изрядную порцию ласки, пожалел спутника и вмешался в разговор с вельможной особой.
Пред ними, и в самом деле, была единственная дочь Владуха. Две недели назад гуляла Ольга по лесу с подружками, собирая грибы да красный лист осенний. Отстала она от своих, тут-то и повязали тати. Видать, привычное это для них дело. Резвы лошади унесли похитителей от погони. Два дня не видела белого света. С мешком на голове, то поперек седла, то в лодке, то на телеге. От духоты и голода девушка потеряла сознание, а очнулась связанной, в палатке, в лагере у киян. Немая черноволосая рабыня дала ей напиться. Затем вошел знатный боярин…
— Я таких наговорила гадостей… Себя не помнила от стыда да гнева. Он тоже взбесился, сказал, что если бы не господин, женщиной которого мне предстоит стать…
— Вот гад! — не выдержал Ругивлад.
— … он бы и сам со мной потешился. А потом бы отдал конюшим на забаву! Я пугала было его местью отца… Не в обычаях вятичей прощать супостатов да насильников. Но он только рассмеялся в ответ и сказала, что того здесь и ждет от лесных дикарей. И еще боярин говорил, что, коли не стану есть, они на моих глазах забьют до смерти ту немую женщину… Но здесь я и не перечила. Нужно было восстановить силы. Потом лагерь снялся. Кияне, если то, конечно, были они, тронулись в обратный путь. Я насчитала их несколько десятков, но, наверное, воинов было куда больше. Они шныряли по окрестным селам, собирая полюдье.
С меня сняли веревки, но держали на цепи, крепив ее к столбу. Я молилась всем богам, каких только знала! И даже самому Чернобогу, чтобы он покарал моих мучителей. Да видно, и среди киян есть добрые люди. Они всюду есть.
Однажды ночью я проснулась от звука, будто на землю что-то упало. Затем еще… Я открыла глаза… В палатку бесшумно вошла та женщина-рабыня.
— Я помогу тебе! — прошептала она и, предупредив мое удивление, добавила: — Пусть они так думают! Безголосой твари — меньшее внимание…
Она вытащила из волос шпильку и занялась замком.
— Хоть ты чужого языка и племени, но над тобой никто не надругается, как это сделали со мной… Ты свободна, спеши! Стража мертва. Каждый тать рано или поздно получит по заслугам — не на этом, так хоть на том свете.
— Кто меня похитил? Куда меня везут? — спросила я.
— А ты, глупая, не догадалась? В Берестов, к Владимиру Киевскому. А начальствует над киянами сам тысяцкий — Бермята! Запомни это имя.
Мы выбрались наружу. В темноте я споткнулась о мертвеца. Один стражник лежал с перерезанным горлом, у второго в паху по самую рукоять сидел нож. С того, что поменьше, я сняла кольчугу и шелом… Потом мы пробрались к лошадям.
Нас заметили и окликнули. Женщина им что-то ответила, но они подняли тревогу… Стрела впилась ей под самое сердце.
— Владимир! Бермята! — были ее последние слова.
— Какая удача, вот хотя бы второй! Он-то мне и надобен! — обрадовался Ругивлад.
— Сначала мне удалось сбить погоню со следа. Я ведь направилась в сторону Киева. Они этого не ожидали и догнали меня лишь надысь.[16] Остальное тебе известно… — закончила Ольга историю. — Но только как нам быть теперь? Позади поля ровные, впереди — леса дремучие, да и лошади пали.
— Ну, с этой бедой мы как-нибудь управимся, — усмехнулся Ругивлад.
Вспомнил волхв про диковины Седовласовы. Да использовать без крайней нужды не хотелось — может, опять какой подвох. Вдруг случится та же оказия, что и с мелом?
Кот фыркнул, точно угадав его мысли.
Ольга удивиленно подняла длинные ресницы, внимательно рассматривая словена. Под ее вопросительным взглядом в душе Ругивлада проснулся бесенок и принялся подначивать хозяина.
Герой смекнул, что чудо Седовласа, коли правильно сработает, немало поднимет его в глазах девицы. Рука сама собой скользнула за пазуху и нашупала чародейскую свиристелку.
— Вот, погляди! Я мигом сыщу нам трех коней! Да таких, что быстрее ветра домчимся куда пожелаешь! — похвалился он.
— Тыщу раз подумай, прежде… — взмолился Баюн.
Но слово — не воробей, вылетит — не поймаешь! Сказано — сделано!
Ругивлад поднес к губам волшебную свистульку и трижды дунул. Он расчитывал, что один сканун Седовласа даже останется про запас. А кота надо посадить в заплечный мешок, чтобы впредь не кусался и не царапался…
Пронзительный свист почему-то не прекращался. Напротив, с каждым мигом он становился все громче и нестерпимее.
— Глядите! — крикнула Ольга и указала куда-то в небо.
Незадачливый герой поднял глаза, и приметил точку… Даже не точку, а птицу… Гигантскую трехголовую птицу… Вихрь снова поднял в воздух кровавый песок. Ругивлад прикрыл девушку плащом. Крупинки застучали по ткани. Словен прищурился, с трудом различая силуэт длинношеего скакуна сквозь клубы пыли. Махина снижалась, гул нарастал. Бух! Зазвенело, забренчало, заскрипело, пахнуло дымом.
В сотне шагов от них оказался громадный змей, одетый в новенькую серебристую чешую.
— Видать, птенец, — предположил словен. Но время для острот он выбрал неподходящее.
— Я тебя, хвастун, предупреждал! Пеняй же на себя! — завизжал Баюн.
— Глупости, ничего страшного! — бодрился Ругивлад, хотя мысленно клял себя самыми черными словами.
Ольга спряталась за широкой спиной своего спасителя. Тот держал меч наготове. Кот выгнулся дугой, шерсть стала дыбом. Зверь устрашающе шипел, хотя сам отчаянно трусил.
Неуклюже переваливаясь с лапы на лапу, змей направился к путникам. Средняя голова спустила через ноздрю пар и, разинув пасть, осведомилась:
— Коня вызывали?
Только тут Ругивлад разглядел на спине своего полного здоровья и радости «детища» две причудливых корзины — скорее, два мешка или сумки. Они возвышались средь бронированных пластин и зубцов вертикально, как горбы.
— А ты сомневался! — обернулся словен к коту.
Тот фыркнул.
Гигантская рептилия галантно распластала у ног спутников перепончатое крыло. Оно мало походило на сходни, но Ольга бесстрашно ступила на эту бородавчатую лестницу и начала карабкаться наверх.
— Обожди! Я первый! — закинув меч за спину, Ругивлад быстро взобрался на дракона и, уцепившись за зубец попрочнее, спустил девушке ремень.
Кот, не видя разницы между змеиным телом и древесным стволом, очутился наверху самым естественным образом.
— Полетели, малыш! — приказал Ругивлад, совершенно освоившись.
Змей не сдвинулся с места.
— Моя твоя не понимай! Ты ему по-нашему, по-волшебному! — мяукнул Баюн.
— Земля, прощай! — вспомнил волхв материнскую сказку.
Сминая колючие кусты, косолапый змей хорошенько разбежался. Расправив крылья, он взмыл в воздух и быстро набрал высоту. Земля так и ухнула вниз, а пыльная торная дорога обратилась в едва различимую тропку.
Не успел словен порадоваться, что, мол, хвала Велесу, дела налаживаются, как змей завис под самыми облаками. И ни туда, ни сюда, стрекоза проклятая.
— Ну, ты! Зеленое! Пшел вперед!
— Как же, пойдет он! — съязвил кот. — У тебя, волхв, или память отшибло, или учили тебя не по-нашенски.
— Ах, да! В добрый путь! — продолжил волхв.
И что же? Полетели…
В змеиной сумке было тепло и уютно. Правда, кот наотрез отказался туда лезть, а устроился меж гряды широких зубцов, что шли вдоль драконьего хребта, уменьшаясь к кончику хвоста. Девушка вела себя на редкость хладнокровно, и словен, полагая летучих чудовищ не такой уж большой редкостью, поначалу не обратил на ее спокойствие особого внимания. Его забавляли змеиные головы. Коренная держала направление, правая и левая не возражали, помогая, как умели, ей на поворотах. Дорогу ящерица выбирала сама и в понуканиях не нуждалась.
Впечатлений хватило бы и на опытного воина! Пару раз окликнув Ольгу, Ругивлад почуял, что творится неладное. Смертельно бледное лицо его спутницы и судорожно сжатые девичьи пальцы подтвердили догадку.
— Воды, прах Чернобога!
Левая башка медленно развернулась и выпустила из пасти теплый, слегка отдающий серой, поток. Кота, не ожидавшего эдакой напасти, просто смыло. Едва не полетев вниз, он, по счастью, сумел уцепиться когтями и зубами за складки змеиной кожи. Хвала небесам, девушка пришла в себя и что-то прокричала волхву по-тарабарски сквозь свист ветра. Он понял лишь, что на сей раз это были не слова благодарности.
— Варвар, что ты делаешь! С ума спрыгнул что ли? — зашипел кот.
Дракон разогнался и пронзил холодное облако. Небесная влага ринулась к земле проливным дождем. Бесконечная степь под змеиным брюхом сменилась лесом.
Кот успокоился и перебрался к Ольге, погреться.
А Ругивлад снова и снова мысленно возвращался к своему разговору с Седовласом.
— Что ж, парень! Угадал я твой недуг.
В то время, как большая часть людского племени изо всех сил стремится к Жизни, к воплощению себя в грядущих поколениях самым примитивным образом, вы, герои-воздыхатели, упорно сопротивляетесь неизбежному, обладая поразительной волей к Смерти.
Ты нравишься мне, молодец, своей непокорностью. Я не стал бы попусту терять время, коль не было бы надежды втемяшить хоть каплю здравого рассудка в твою голову.
После воли к жизни, влечение кобеля к суке — самая грозная, беспощадная из созидательных сил. С неизмеримой простотой и легкостью это влечение может перетекать и на противоположнуючашу Мировых Весов. В ней тяга превращается в великую силу разрушения и смерти.
Справедливости ради, скажу, что, по моему разумению, влечение и любовь суть разные вещи. Вот лежит лесной кот. Спроси его о времени — он не знает, о чем и речь. Животные не ведут ему счет, подобно вам, людям. И разве можно любовь сравнить с весенним кошачьим мяуканьем! Стремление к женщине поглощает время и мысли людей. Оно лежит в основе всякого побуждения мужчины. Любовь же женщины к мужчине есть стремление возместить свою ущербность, через рождение ребенка. Вдвоем они заткнут за пояс любого мудреца, ибо устами матери говорит Лада, а устами мужа вещает Род. Женщина знает, чего она хочет, а вот мудрец — никогда, иначе какой же он мудрец!
Любовь рождает уничтожение. Она подвигает людей на самые отвратительные действия. Это Сила, что разрывает прочнейшие связи и тут же опутывает новыми. Любовь к женщине разрушает самые крепкие клятвы, самую бескорыстную дружбу. Что уж говорить о братских узах! Не нынешний ли князь киян, чтобы заполучить жену брата, заманил Ярополка в ловушку? Хоть и болтают — изменяла грекиня, — между делом добавил Седовлас и продолжил. — Смущая точнейшие умы, коверкая неповторимые инструменты творца, непрошеной гостьей проникает любовь и в пещеру к волхву-отшельнику, и на княжий совет, не стесняясь своей наготы… У богатого она требует в жертву богатство, у владыки — его силу, у верного героя — его молодость…
Но скажи мне, словен! Чего стоят все эти жертвы пред истинной, настоящей Любовью?! Вот загвоздка! Странное, неразрешимое противоречие! Одной рукой Любовь попирает жизнь, другой — дарит ее снова. Дошедшее до исступления чувство, неодолимая тяга влюбленных друг к другу становится новым, отдельным существом. Хотя еще и не дитем, которое они могут произвести на Белый Свет… И которое производят. И даже безо всякой любви! Так, дескать, между исполненными страсти взорами вспыхивает искра бессмертия.
Глупцы! Скульптор, при помощи куда более грубого, чем людская плоть, материала, оставляет свой след в этом мире. Волхв, копаясь в пыли пещеры, извлекает крупицу знания и остается в памяти своих заурядных потомков…
Седовлас усмехнулся.
— Хотя ничего нет хуже идеи мудреца переложенной в пустые головы. Боян единственный находит верные слова… И скульптор, и волхв, и боян в своем неосознанном стремлении к бессмертию куда последовательней и разумнее прочих. Применительно к смертным, о разумности говорить, вообще, затруднительно… А началось-то все с дурацкой мечты, которую Род и Лада, вечные поборники Воли к Жизни, внушили человечеству, под видом блага и наслаждения, сочетания приятного с полезным!
Я — тот, кто поставил под сомнение эту Волю, и потому я тот, кто и вершит ее. Выбирай. Либо падешь ты на жертвенник собственных страстей, либо последуешь по пути, на который уже вступил, когда не подчинился неумолимому закону жизни — Любви!
Ругивлад молчал, не зная что ответить. Привычно избегая страшного взгляда своего покровителя, он вдруг не удержался и поднял глаза.
Черные очи Седовласа были пусты и бездонны. И там, в этой тьме, увидел словен первозданную мощь. Древнюю, никому не подвластную стихию. Глубинную, существующую с начала всех времен магию… Молодой волхв почувствовал, как его охватывает благоговейный ужас. То были очи бога, а никакого не колдуна… Промедли смертный еще миг, он потерял бы себя навек. Но Седовлас опустил тяжелые веки.
— Ну, что, волхв? Повезло тебе нынче! — снова усмехнулся Старик. — Хорошо, что твои желания совпадают с моими намерениями. Пока это так, удача тебя не оставит. Лишь одна преграда будет вечно стоять на твоем пути — ты сам.
— Когда я слышу слово «судьба», моя ладонь ложится на рукоять меча! — осмелел молодой волхв.
— Этого, что ли? — за спиной внезапно полегчало, а клинок сам собой очутился в руке Седовласа. — Нет, герою иной меч надобен.
Старик с легкостью переломил металл посередине и отшвырнул обломки в сторону.
— Вот кладенец, достойный дела, которому служит! — Седовлас вонзил ореховый посох в обсидиановый пол пещеры, словно копье. — Не расставайся с ним! Враг тебя найдет, да сам погибель сыщет. Помни это!
Стены загудели, застонали, запричитали… Дерево менялось на глазах, выпрямляясь, обретая металлический блеск.
Герой заворожено смотрел на превращение. Воины той сказочной эпохи, а уж волхвы тем более, относились к чудодейственному оружию с превеликим почтением, веря в его особую, колдовскую силу.
— На клинок нанес я крепкие знаки, — продолжал чародей. — Коли вспыхнут руны да рукоять похолодеет — враг близко! А коль случится меча лишиться — ты скажи: «Ну-ка, кладенец, сослужи службу!». Он мигом к тебе вернется.
— Да будет месть моя так же беспощадна, как остер твой клинок!
— Пусть так и свершится! — донеслось в ответ.
И Седобородый вновь ударил острием колдовского меча о пол. Металл зазвенел, завибрировал. Стены пещеры отозвались низким гудением. В теле словена задрожала каждая жилка, затрепетал каждый мускул. Он протянул руку, и клинок сам прыгнул в его ладонь. И едва сжал Ругивлад хладную, как труп, рукоять — время потекло вспять. Звон обернулся яростным завыванием вьюги, а взору предстало бескрайнее, пламенеющее белым огнем море. Мир Яви исчез, и взгляд волхва направляла чья-то могучая воля. Он проникал все дальше и дальше в прошлое, раздвигая его пределы. Над морем разлилась молочная пелена, окутывая спокойствием неистовую стихию. Но вот и она постепенно рассеялась. Послышались крики. Лязг металла. Заскрипело дерево. Заплескалась вода. И Белый Хорс[17] ослепил очи смертного…
…Солнце безжалостно светило в глаза. Краснобай глянул из-под руки. Впереди толпились горожане. Он махнул — дружинники теснее сомкнули щиты, изготовив оружие. Новгородский люд попятился.
— Чего собралися? Мы разор никому чинить не желаем! Выдайте стольну-Киеву обидчиков! — увещевал Малхович.
— Как же! Второй раз не купишь! — отзывались словене. — Нет тебе веры, злодей! Ты по что кумирни осквернил, боярин?!
— Лгут ваши жрецы, потому и противны князю! Нет на Руси иного хозяина, окромя Владимира Святославича! Покоритесь, несчастные! — вторил вельможе Бермята.
Но на той стороне уже не слушали. В киян полетели камни. Один просвистел над ухом тысяцкого.
— Пеняйте ж на себя, неразумные! — молвил Краснобай.
Дружинники выставили копья и медленно двинулись вперед, оттесняя толпу на берег. Но сразу же натолкнулись на сооруженные из бревен и досок завалы. Град камней усилился. То тут, то там падали ратники. Иной, под дружное улюлюканье новгородцев, срывался в Волхов и, оглушенный, шел ко дну — Яшеру на прокорм.
— Не бывало такого, чтобы мать, да отца поимела! Никогда Великий Новгород не покорится Киеву! — громыхал глас Богумила.
— Ничего, и до тебя доберемся, старик, — угрожающе заметил Малхович.
Тут к вельможе протолкался испуганный посыльный. Одежда висела на нем клочьями, и лишь за шапку мужика пропустили к Добрыне Малховичу:
— Беда, светлейший! — выдохнул посыльный. — Народ совсем рассвирепел! Дом твой разорили, усадебку разграбили… Сын Константин поклон шлет и молит о помощи! Без подмоги ему не выстоять!
— А, псы! — выругался Малхович, разворачивая коня безжалостным ударом под ребра.
Дружинники шарахнулись в стороны. Скакун взвился от боли, но всадник усидел и, сдавив рассеченные шпорами до крови бока, погнал его ударами плети.
— Эко припустился, гад! Смотри, портки не потеряй! — заорали словене.
Княжеские вои сомкнули щиты стеной. Бермята похаживал за рядами дружинников, выжидая, когда у новгородцев кончится запас камней. Особо рьяных били тяжелыми копьями: не прорвешься. Да только и самим — ни шагу.
— Постоим, словены, за богов наших! — воодушевлял своих тысяцкий Угоняй.
Тут подоспели кияне-лучники и встали за копейщиками, готовые в любой момент обрушить на толпу десятки жалистых стрел.
— Ослобони, батюшка! — не выдержал сотник. — Нас и трех сотен нет, а их тьма — сомнут, растопчут.
— Князь велел. Отступить — что голову сложить! — зло отозвался воевода.
— Пущай порадуются! Они мосты разберут и спокойные будут, а мы-то в ночь бродом и на тот берег… Да еще пара сотен подойдет!
— Это ты хорошо придумал! Голова! Вели отступать! — решился Бермята, все разглядывая ту, запретную, сторону, где толпились бунтари.
…Так и вышло. Врага не устерегли. Кияне ворвались в город, разя направо и налево. Вскоре они уж ломали ворота в Богумилов двор. Самого волхва дома не было — держал совет с Угоняем.
Ударил набат. Воздух огласился ярыми криками. Богумил и тысяцкий выскочили наружу. С Волхова потянуло гарью. Бравые крики и проклятия, топот, цоканье копыт, звон доспехов, глухие удары, плач ребенка и бабий рев — все смешалось воедино.
— Они уже в городе! Проворонили, дураки! — Угоняй в отчаянии рванул седую бороду.
Те, кто при нем был, в суматохе высыпали следом, на ходу затягивая пояса. Воины оправляли куртки из толстой кожи с нашитыми на них кольцами, вытаскивали мечи, поспешно проверяли тетивы.
— Нередко и великие умники совершают гнусные поступки! Не всякий такой родом благ, — отвечал Богумил, — Я к народу, друже! Ты ж держись, как можешь!
Прихрамывая, волхв заспешил к потайной калитке…
Бермята свирепел. Он знал, что новгородцы упрутся. Но ведал воевода также, что словене отходчивы. Ан нет! Третьи сутки бунтуют, всю Русь баламутят! Так бы взял не полтысячи, а втрое больше.
…Доски не поддавались, трещали, но держали. Сквозь пробитую брешь злодеи увидали хозяйку, младшую сестру Богумила. Тетка Власилиса, властная, как тот, в чью честь была названа, умело распоряжалась прислужниками. Словене молча поджидали супостатов, готовя топоры да рогатины.
— Жгите! — приказал Бермята.
Через тын полетели смоляные факела на длинных древках. В ворота били все яростней. Подсаживая друг друга, вои лезли на стену. Кто-то срывался, а кто-то уж прыгал вниз по другую сторону тына. Их встречали ладными, дружными ударами.
Крыша занялась. В тот же миг петли да засовы не выдержали, створки подались под мощным натиском. Кияне, бросив бревно, ринулись в проход. Первые тут же рухнули под топорами словен и были затоптаны бегущими следом воинами. Подгоняемые зычным голосом конного начальника дружинники высыпали во двор, сминая новгородцев. Те отчаянно защищались, но силы были неравны.
— Хозяйка! Уходи!
— Как же, вас только оставь — хлопот не оберешься! — крикнула Власилиса, поднимая окровавленный топор.
Справа и слева падали дворовые, слуги и ближние. Враги зло наседали, и вскоре им удалось оттеснить последних защитников к крыльцу. Загудели луки, взвизгнули стрелы.
— Берегись!
Отрок бросился к Власилисе, прикрывая ее, и грянулся на ступени, пронзенный коротким копьем. Она успела проскользнуть в приоткрывшуюся дверь — только лязгнул замок. Остроносая племянница испуганно ткнулась в грудь.
— Не бойся, родная! Это не страшно! Там тебя мамка с папкой встретят!
Кровля полыхала, вниз летели обугленные доски. Горницы заволокло серыми душными клубами.
— Ну, что? — услыхала ведунья голос старшего.
— Заперлась, стерва! Больно дверь ладная да тяжелая.
Власилиса зарычала медведицей.
— Сожри ее диавол!! — выругался тот же голос. — Время теряем! Добейте остальных, и все на площадь! Богумил снова народ мутит…
— Будет сделано, батюшка!
— Знаю я этих новгородцев. Им бы только поорать, а как запалим склады да амбары — тут же разбредутся спасать пожитки!
Конный отряд Малховича ворвался в город следом за дружиной Бермяты. Дорогу им преградила стена огня. По дощатой улице, пламенея, расползалась смола.
— Вперед! За Киев! За Владимира! — прохрипел Краснобай.
В черных дымах угадывался редкий строй воинов, что успел собрать тысяцкий. Дрогнули тетивы. Забились в муках израненные, обожженные кони, калеча и сминая пеших соратников. Всадники яростно ринулись сквозь языки пламени. Многие были сражены новыми меткими выстрелами и рухнули вместе с лошадьми, но те, кто мчался за ними, проскакали по телам павших и врезались в неплотные ряды словен. Раскидав линии защитников, конница хлынула по улице вниз, прямо к вечевой площади. За всадниками бросились и остальные.
— Mужайтесь, ребятушки! — кричал Угоняй, отбивая удар за ударом. — Не пустим супостата!
По всей улице кипела яростная схватка. Душераздирающие крики людей, стоны и ржание мечущихся лошадей, звон клинков и скрежет рвущихся кольчуг. На Угоняя набросилось шестеро. Он защищался с великим трудом — годы не те. По всему было видно, что им приказали взять бунтаря живым. Но тот стоял насмерть.
Меч его свистнул, взлетел и рухнул серебристой молнией. Шелом на враге раскололся, череп хрустнул, в стороны плеснуло кровью и серой кашицей. Кияне отступили. Угоняй утер бороду, но передышки не последовало. На него бросился молодой и рьяный дружинник. Парня выдали глаза. Тысяцкий, поняв, куда будет удар, ловко поймал движение вражеской стали и, неуклюже развернувшись, снова окровавил меч. Противник дернулся и повалился набок. От плеча до плеча быстро расползалась алая полоса. Наскочившему второму Угоняй, не останавливаясь, подсек колено волнообразным движением клинка. Третьему, все тем же ударом, металл рассек кисть.
Проклиная дозорных, тысяцкий все же надеялся, что там, на вечевой площади, волхв сумеет воодушевить земляков. Даже если и так, не видать ему ни Богумила, ни старухи своей, ни внучат. Стрела угодила в плечо, в едва различимую щель между изрубленными пластинами доспеха.
— Держись, старик! — крикнул ему кто-то.
— Уходите! Со мной кончено! — прорычал он в ответ.
Плечистый новгородец заслонил тысяцкого щитом, в который ткнулись еще две стрелы, но тут же рухнул, пораженный копьем в живот.
Перчатка мешала. Угоняй потянулся к плечу, ломая древко. На него налетели, сбили с ног и смяли, выкручивая руки назад. Превозмогая тяжесть, старик в какой-то миг отшвырнул, разметал ретивых воев. Кто-то занес над ним рукоять меча, пытаясь оглушить, но тысяцкий перехватил врага за кисть, повел, выгнул и с хрустом вывернул руку из сустава. И тут подлетевший всадник с размаху обрушил на старца ужасный удар секиры…
Площадь гудела. Никто друг друга не слушал. Все попытки Богумила воззвать к землякам тонули в бушующем море страстей. К жрецу протиснулся перемазанный сажей малец, через спину которого шел наискось кровавый след:
— Худо, дедушка Богумил! Вои Добрынины да ростовцы по всей реке жгут дворы. Горит Великий Город! Твоих тоже порешили…
— Будь он проклят, Краснобай! Покарай его боги!
В тот же миг справа и слева с дикими криками на всем скаку всадники врезались в толпу. За ними звенели копьями пешие ратники. Дикая мешанина, снова кричащие и плачущие навзрыд люди. Трепещущие в судорогах тела.
— Пожар! Караул! Горим! — заорали со всех концов на разные голоса.
И тысячные людские массы начали вдруг расползаться. Словенское озеро стыдливо утекало сквозь узкие улицы. Бермята не мешал его стремлению. Площадь быстро пустела. Пыль обратилась в кровавую грязь. Всюду валялись трупы задавленных и посеченных горожан. Хрипели умирающие, стонали раненые.
Богумил в бессилии воздел посох к небесам, но вышние боги не слышали своего служителя.
— Быдло и есть быдло! Что с них возьмешь? — рассмеялся вельможа, посматривая свысока в сторону беспорядочно мечущихся новгородцев.
Расторопный конюший придержал скакуна. Малхович ступил на умытую славянской кровью землю. Сюда же подъехал и Бермята. Его вои шли плотным строем, выставив копья, вытесняли люд в проулки и гнали вниз к Волхову. Над городом повисла серая дымная пелена.
— Ну, что? Взяли Угоняя? — спросил вельможа.
— Не гневись, светлейший! Больно крепок оказался! Гори он в пекле! — выругался Бремята.
— Проклятье тебе, боярин! Будь проклято семя твое, предатель! — замахнулся на вельможу Богумил, но ударить не успел.
Краснобай с яростью ткнул старика ножом под бок. Железо вошло в тело по самую рукоять. Богумил охнул, выронил корявый посох и, ухватившись за одежды убийцы, начал медленно оседать. Тот отпихнул старика. Жрец рухнул на колени, но, поднимая быстро хладеющие персты, все же успел указать в сторону Малховича трясущимся пальцем:
— Внемлите, Подземные судьи! И ты внемли, жестокий Вий! Веди мстителя!
— Я приду! Я слышу, отче! — крикнул Ругивлад что было сил и очнулся.
«Шел, да куда пришел ныне — не ведаю… Вернее — прилетел…» — закралась горькая мысль.
Око лучезарного Свентовита отрешенно взирало на смертных из-за серых клубящихся туч.
— Это наши места! Это Лес вятичей! Вон Зушь бежит, а то — Ока ветвится! — радостно закричала Ольга.
«Надо же! Долетели!» — подивился Ругивлад, примечая и большое городище над левым берегом Оки, и рогатый холм через реку напротив.
— Домагощ! — молвила девушка, указывая на крепость.[18]
— А ну, поглядите-ка туда! — предупредил их Баюн — Рано зараделись!
— Куда? Ты пальцем покажь!
— У меня когти, дурень! Да вон, туда посмотри!
С четверть версты налево от них по небу неслась колесница, влекомая тройкой рыжих коней с огненными гривами. Оставив позади тучу цвета свинца, она почти поравнялась со змеем. Путешественники увидали и возничего — лихого, столь же рыжего, как и его скакуны, бородатого громилу в доспехах. Держа одной рукой вожжи, тот со злобной ухмылкой понукал свою тройку. Другую же руку возничий то и дело заносил назад и, словно сбиваясь, выбрасывал вперед, примериваясь да прицеливаясь. Наконец, это ему удалось! И хотя змей поддал жару и рванулся вперед, его уже догоняла какая-то вертящаяся штуковина, наполняя небо страшным гулом.
Ольга судорожно стиснула пальцы и закрыла глаза. Для нее это и впрямь было слишком. Горячо и страстно молилась она Великой Матери — Макощи, что всему отмеряет судьбы и срока, суча божественную пряжу…
— Лучше бы Додолу вспомнила! — подсказал кот. — Как-никак, это ейный муженек пожаловал!
— Сворачивай! Сворачивай! — заорал кот рептилии. — Ты ж еще недавно по-нашенски понимал!
— А…! — девушка пронзительно вскрикнула, когда змей содрогнулся всем телом и круто ринулся вниз.
— Прах Чернобога! Что это было?
— Сто мышей мне в глотку! Перун, мать его! — ругался кот, грозя вслед богу толстой лапой. — Погоди, Громовик, когда-нибудь встретимся на узкой дорожке!
В ответ послышался раскатистый громоподобный хохот, стихающий по мере удаления колесницы. За ней, оставляя белесый след, помчалась обратно вертящаяся и штуковина. Была она на лету подхвачена радостным и полным удали рыжебородым богом.
— Ох и вмажемся! Представляю, какая там будет большая плюшка! Плюшка из меха и чешуи! — заметил кот, поглядывая вниз.
— Как ты? — обернулся Ругивлад к Ольге.
— Хорошо… — по слогам произнесла она, хотя, наверняка, храбрилась.
В мгновения невероятных змеиных выкрутасов в воздухе спутница обронила островерхий шелом, и теперь волосы развевались за спиной, придавая девушке сходство с ведьмой.
— Хватит на девицу-то пялиться! Успеешь еще! — заорал кот — А ну, полезай на хвост, а я тебе помогу! Род не выдаст — Кощей не сьест! Авось, совладаем!
Змей, между тем, беспомощно планировал в сторону чащи. Встреча с молотом Громовика не прошла даром.
— Падаем! Мама моя родная! — ошалело мяукнул кот заплетающимся от страха языком. — И зачем ты меня на Свет родила! Зароди меня взад!
Да, теперь их стремительное снижение все больше и больше походило на падение, лишь слегка сдерживаемое все еще раскрытыми змеиными крыльями.
— Жаль, веселая ящерка была! — сказал Ругивлад..
Убедившись, что девушка по-прежнему крепко держится в змеиной сумке, он стал пробираться вдоль зубцов, поближе к хвосту змеюки. Кот двинулся следом. Выправить накренившееся чудовище удалось с трудом, но помогло это мало. Земля быстро и неотвратимо приближалась. Корявая зеленая поверхность исключала любую мягкую посадку, будь даже змей цел и невредим.
Словен зажмурился. А дальше был удар и тьма, тьма…
Очнулся герой от странного ощущения в кончиках пальцев. Осторожно приоткрыл глаза. Яркий солнечный свет едва не ослепил, но лучики запутались в ресницах. Ольга, удобно устроив его голову у себя на коленях, то тут, то там покалывала ему ладонь шипом боярышника.
Улыбнувшись, она выпустила руку словена. Тот мгновенно вскочил и, тут же скривившись от боли, ухватился за молоденькую рябину. Та выгнулась дугой.
— Плохо дело! Ну, да ничего, где наша не пропадала! Я бывал и не в таких переделках. Авось, выберемся и на сей раз! — успокоил Ругивлад спутников.
Присев на корточки, он приложил обе ладони к разбитому колену и заговорил нараспев, покачиваясь вперед-назад:
— На море на Окияне, на острове на Буяне лежит бел горюч камень. На сем камне изба таволоженная, в той избе стоит стол престольный. На сем столе сидит девица. Не девица сие есть, а сама Мать Богов, Пресветлая пряха небесная — Макощ. Шьет она, вышивает золотой ниткой, ниткой шелковою. Нитка, оборвись, кровь, запекись, чтоб крови не хаживати, а тебе телу не баливати. Сему делу конец, конец, конец…
Ольга с любопытством наблюдала за волхвом. Одного этого взгляда было бы достаточно, чтобы Ругивлад исцелился, но глаза его были закрыты.
— Да у тебя там все давно прошло! — вмешался кот. — А если нет, так мы звери простые, не гордые — могём и зализать!
— Нет уж, спасибо! У вас не язык — а точильный камень.
Боль утихла на какое-то время. Словен снова поднялся на ноги. Чуть поодаль лежало то, что еще недавно именовалось змеем.
— М-да… Ну и дока Седовлас!
Несомненно, чудище было мертво. Да и жило ли оно когда-нибудь? Прорванная в нескольких местах толстыми сучьями чешуя походила теперь на шелуху, какая остается после беличьего завтрака. Она все еще скрывала какие-то внутренности, но те смахивали скорее на детали сложного механизма, сработанного искусными карлами, чем на органы животного. Изодранные перепонки вмиг одеревеневших крыльев сохраняли форму, приданную им при первом и последнем знакомстве с верхушками вековых деревьев.
— Вот и я дивлюсь! Колдовство! — молвила Ольга.
— Не худо бы разузнать, где её город, Домагощ разэдакий… И где холм с раздвоенной вершиной, что мы видали сверху. Путь потом выберем, — заспорил Ругивлад с котом.
— Это мне, что ли, искать городище? — недовольно продолжил Баюн, отрываясь от истинно кошачьего ритуала: доселе он вылизывал мех.
— Конечно! Или ты полагаешь, что я или девушка лазаем лучше тебя?
— Старость — не радость! — вздохнул Баюн и начал ловко карабкаться вверх по сосновому стволу.
— Учти! Всю смолу я потом заставлю тебя съесть! И шкуру мне тоже, будь ласков, расчеши! Чтоб пушинка к пушинке была! — донеслось сверху.
— Лезь! Лезь! И без разговоров!
— Если б кошки были б мышками, то не догадались бы нипочем… Ага! Зрю!
— Что видишь? — крикнул словен снизу.
— А ты заберись ко мне — вместе поглядим! — отозвался зверь.
…Миновали редколесье и углубились в чащу. Густые ели с громадными, стелющимися по земле, лапами, стволы, поросшие седым мхом, — все лишь подчеркивало царящий здесь испокон веков полумрак. Языческое царство обступило их со всех сторон. Кот вызвался поискать тропу и исчез. До городища, казалось, рукой подать, но вот уже начало смеркаться, а конца и края нет дремучему лесу. Стих птичий пересвист. Желтая трава отяжелела от росы, вечный труженик муравей давно спрятался в груде сучков и иголок.
Внезапно у словена возникло ощущение тревоги… Да нет, уже не тревоги… Он уловил опасность, смерть, таящуюся где-то совсем рядом. Чутье редко подводило Ругивлада, но сейчас чувство его никак не вязалось с окружающей путников безмятежностью. Ругивлад предостерегающе поднял руку.
Ольга остановилась, уложив стрелу на послушную одному движению тетиву.
Хвоя, обильно усыпавшая землю, в десяти шагах от путников зашевелилась и начала вздуваться, подобно тесту. Ругивлад взялся за меч. Колдовские руны, нанесенные умелой рукой на железо, вспыхнули и погасли. Порождение нижнего мира, клинок почуял своего…
Нечто бурое и волосатое вылезало из норы. Массивное, состоящее из одних мускулов туловище, безобразная клыкастая морда с острыми, стоящими торчком ушами, и глаза… О эти глаза! В сумраке леса они светились недобрым желто-зеленым огнем.
— А ведь мог оттяпать ему башку… — удивился себе Ругивлад.
Но поздно рассуждать. Лесной великан поднялся над травами и кустарниками, недовольно рыча. Двусаженный, неуклюжий и еще более ужасный, чем показалось в первый миг. Ольга негромко вскрикнула.
Чудище развернулось и стало принюхиваться. Еще немного, и оно углядело бы хрупкую добычу. Отвлекая существо от Ольги, Ругивлад выступил из укрытия:
— Иди сюда, моя лапочка!
«Были бы в Скандии — сказал бы, что лесной тролль, а так — леший и есть!» — мелькнула мысль. Даже в минуты опасности волхв оставался верен себе.
Чудовище — Ругивлад приходился ему по пояс — увидев, наконец, добычу, радостно осклабилось. Свисавшая до колен лапа тролля потянулась к воину, показывая внушительные когти. Клинок словена был подобен молнии, но, звякнув о шкуру нечисти, оставил только узкую кровавую полосу. Лесун дико взревел. Человек отскочил. В тот же миг, толщиной в вековую сосну нога обрушила яростный удар туда, где только что находилась столь желанная добыча. Чудище снова зарычало, запрыгало, да так, что деревья загудели, а с их верхушек посыпались шишки.
Было бы время, поискал бы более уязвимое место для удара. Да вот, как назло, все заклятия вылетели из головы! Помнил лишь одно, которое только разжигало похоть чрева.
— Бежим! — крикнула Ольга.
Тролль обернулся на ее голос и получил стрелу прямо в грудь. Но это оказалось для него комариным укусом.
— О боги! Как глупо!
В тот же миг что-то огромное и не менее мохнатое упало на лешака сверху и, подмяв его под себя, принялось рьяно драть лапами. Клочьями полетела шерсть. Тролль попытался было вскочить и стряхнуть с себя дерзкого врага, да не тут-то было. Когти нечаянного помощника оказались покрепче и поострее иного клинка.
Не дожидаясь окончания поединка, Ругивлад подхватил ношу Ольги и бросился за девушкой сквозь ельник. Вслед неслись завывания и вопли лесуна, обиженного эдаким обращением. Словен и сам поминал Чернобога. Даже прихрамывая, он двигался достаточно быстро, чтобы не упустить Ольгу из виду. Трещали сучья, хлестали по лицу ветки. Корни же змеями норовили ухватить беглецов за резвы ноги.
Внезапно лес огласился победным кошачьим криком, и все смолкло. Остановились. Ругивлад припал ухом к земле, а Ольга опустилась в изнеможении на траву, порвав ненароком серебристую паутинку… Нить подхватило ветерком. Еще несколько мгновений она трепетала в воздухе, пока, наконец, сорвавшись, не умчалась в неизвестные края.
— Спасибо, чужеземец. Я снова обязана тебе жизнью! Ты смелый! — молвила девушка, переводя дыхание.
Ругивлад посмотрел на нее, чуть помедлил и заставил себя отвести глаза:
— Любой словен поступил бы также.
— А вот и я! — промурлыкал кот, уложив к ногам Ругивлада что-то бурое и сочащееся кровью.
Пальцы Ольги испуганно скользнули на рукоять франциски. Баюн усмехнулся и выгнул спину под ладонью глупого человека.
— Ба, неужто с неба свалился? — обрадовался ему волхв. Все-таки, знакомство с волшебным котом разнообразило жизнь.
— С него самого!
— А это что за пакость? — Ругивлад тронул бурое ногой.
— Трофей, понимаешь ли! Добыча, как это принято у подлинных охотников, — юродствовал зверь.
Перед ним лежало большое ухо с острыми мочками.
— Ничего, — успокоил Баюн. — Новое отрастет! Будет знать наших! В дрегой раз не тольео ухи пооборву!
Девушка поднесла палец к губам, замерла. Кот тоже насторожился, и Ругивлад изготовил клинок привычным движением. Последовав его примеру, Ольга взялась за лук.
— Конный отряд, шагов за двести. Человек тридцать, с лишним, — сообщил кот.
— Видать, заметили дозорные нашего Змея Горыныча, вот и выслали богатырей порубать гадючку, — предположил словен.
— Я чувствую, это отец!
Ругивлад изумленно глянул на нее. И натолкнулся на пронзительный взгляд прекрасных девичьих очей. В нежных губах девушки мелькнула непостижимо чарующая улыбка — одна из тех, что меняют судьбы мира. Словен вздрогнул всем телом, но промолчал. Будучи верным себе, он решил отложить заумные разговоры до лучших времен.
— Лишь у жупана Домагоща из всей округи столько верховых лошадей. Больше есть, разве что, у «главы глав», — объяснила она, но ему еще не все было ясно. Минуты прямо-таки ползли в тягостном ожидании…
Но вскоре путешественников окликнули. На поляну выехало десятка три высоких светловолосых воинов, вооруженных по последнему велению неспокойного времени. Островерхие с наносником шеломы, из-под бармицы — кудри. Длинные, заостренные книзу щиты перекинуты за спину. Некоторые вои имели при себе тяжелые боевые секиры, каждая с широким полукруглым железком и длинной рукоятью с низким пахом.
Словен отметил, как на редкость легко и свободно двигались те дружинники, одетые в прочную и дорогую чешуйчатую броню. У каждого воина. как отметил Ругивлад — почти в два с половиной локтя, меч, имевший крепкий и легкий клинок с двумя лезвиями Шли они от самого основания до трехгранного острия, и дола, для крови, посередине.
Вот всадники подались в стороны, и вперед выехал предводитель — среднего роста, как показалось словену, но когда человек сидит на лошади, определить его рост очень трудно. особенно пешему, да еще с первого же взгляда, бородатый, с обильной сединой в косматых волосах.
Он не по годам легко соскочил с коня и бросился к Ольге.
— Отец! — воскликнула она, мигом утратив черты валькирии и превратившись в обычную девчонку.
Пред ними стоял жупан местных вятичей — Владух.
— Ну, и слава Роду! — заключил кот.
…Наконец-то, его ждали!
Ругивлад ускорил шаг, оставив позади гостиный двор, еще не выветривший запах смолы и опилок, он направился к заветной башне на холме, где была назначена встреча.
— Град, что тесто подымается! — подумал словен, оглянувшись и невольно сравнивая нынешнее строительство со всем, что видел на Западе.
А избы вятичи строили в два яруса, с просторным гульбищем, вкруг всего жилища шел широкий помост с перилами, к удовольствию девиц и их ухажеров. Не редко здесь можно было бы приметить то одну, то другую молодуху с неизменными семечками, а то и целым кругом подсолнуха. Каждый двор был огорожен со всех сторон высоким острым кольем, и подпрыгни Ругивлад, он углядел бы разве только досчатые крыши.
По улице, заползавшей круто вверх, ему попадались горожане, мужики все крепкие, рослые, да и женщины им под стать. Многие приветствовали героя, молчаливым кивком, ибо слух о чудесном спасении Ольги скоренько облетел Домагощ.
Вот хоромина самого Волаха — местного воеводы. На миг словен остановился, любуясь красотой — там, где встречались скаты, шла толстая, но тоже деревянная, полоса с нанесенными на нее искуссными резами, удивительным ленточным плетением да причудливыми зверьми.
Вершины домов, как отметил словен, местные венчали петушиной головой, веря, что Радигош[19] не оставит милостью кров, где чтут его любимца.
Так говорил и волхв Станимир. Он охотно принял у себя чужестранца. И долгими вечерами старик подробно расспрашивал младшего собрата про далекую и таинственную Артанию и столицу ее — Аркону, о которой столько слышал, но где ни разу ни бывал.
— Веруешь ли в мощь светлого Радигоша, брат!
— Верую, брат! Но и черный Велес не менее могуч!
— Истину говоришь… Хоть и служим мы разным богам, а выходит, всё равно — единому Роду.
Пришелец постарался убедить Станимира, что не соперник ему. Похоже, старик это сразу понял. Кто поклоняется Тьме — не станет класть требы священному Огню,
Свободное время, принятый Владухом с распростертыми объятиями, герой гулял по окрестным лесам. Ольга сопровождала его. Ей не стоило труда внушить отцу, что чужак будет полезен роду.
— Сам Радигош посылает нам столь доблестного воина, как твой Ругивлад! — заметил жупан, внимательно выслушав дочь.
— Почему это «мой»? — вспыхнула Ольга.
Но Владух не ответил на выпад и продолжал:
— Неспроста Бермята самолично к нам в леса пожаловал. Видать, это он и нанял печенегов, что тебя похитили. У них уж в крови дурной навык — ходить на вятичи за полоном. Татей мы словили, а вот этот подлец ушел… И непременно явится к лету, да не с сотней, а «тьмой». Если правда все то, что болтают о князе киевском — не уймет он свою похоть, не умерит гордыню! Бермята при нем тысяцкий… Правда, иной раз случается — при добром господине плохой слуга али советник. Странные дела творятся во Киеве — сначала поубивали волхвов, теперь же взялись грамоте народ обучать! У нас, у славян, всегда так — лихая голова рукам покоя не дает. Поживем — увидим!
Ты говоришь, чужеземец сведущ в ратном деле и знается с колдовством? Своди-ка его к Станимиру, и коль волхв не против, убеди остаться своего Ругивлада… И не надо злиться! Не бывает лишним добрый клинок. А там, глядишь, осядет, остепенится…
И одна по обабки боле не ходи. Смотри у меня, дереза! Хвала Радигошу, все пока счастливо складывается… Но впредь учти! За тобой будут неотступно следить. Хотя бы тот же Дорох. Тебя прощает лишь то, что у нас стало одним богатырем больше. Я уж начал сомневаться в благосклонности богов — будто Сварожич и забыл про нас, будто небожители обессилили.
— Я уверена, отец, он поможет! Ругивлад говорит, его волшебные силы не совсем те, к которым мы привыкли. Я видела, ему повиновался змей! А как он разметал киян…! — затараторила Ольга.
— Да будет Род с тобой! — ответил Владух, — делай, как знаешь… Но к Станимиру ты чужака все-таки своди — мало ли что!
Неожиданно, Ругивлад обнаружил, что девушка проявляет чрезмерную ревность к их ежедневным прогулкам. Молодой волхв объяснил это той непохожестью, что принес он, чужеземец, в порядком однообразный мир племени. Поначалу словен и не льстил себя никакими надеждами. Да, сперва, и не желал таких надежд! Пришелец неизвестно откуда, один, как перст. Без крова и рода, что случится с ним завтра — не понятно ни Белбогу,[20] ни Чернобогу. Он исчезнет внезапно, возможно, против собственной воли, и чутье безошибочно подсказывало черному волхву, как это произойдет.
«Женщины любят таких, с которыми надежно, спокойно», — думал Ругивлад. — «Они завлекают легковеров в сети, обещая верность, требуя верности взамен. Мужчина хочет верить — что его будут любить и слушаться до могилы, женщина жаждет полного подчинения себе мыслей и желаний мужчины, к чему бы они не направлялись. Мужчина способен ревновать любимую только к сопернику, более или менее удачливому, женщина ревнует ко всему, что умаляет власть ее чувств, а значит, к его знанию, знанию мужчины, и тем более — знанию черного волхва».
Но сколь бы ни последователен был Ругивлад в ограждении себя от несущей смятение страсти, столь хитра и настойчива сама страсть, в конце концов она найдет лазейку в любых неприступных крепостях, столь беспощадна эта страсть, когда стены падут.
Хотя жупан был немало рад, что племя заполучило столь удачливого воина, он не мог позволить чужаку жить в своем тереме. И честь немалая, какой не удостоился даже сын Буревида, «главы всех глав». И дочь на выдане — «Волосом светити быть девице»! А присутствие в доме холостого мужика, к тому же иноземца — мало ли что судачить начнут.
На пиру по случаю счастливого избавления Ольги Ругивлад блестящим образом оправдал мысли Владуха:
— Мой меч будет на твоей стороне! — сказал он жупану, — Обидчик Ольги — мой кровник. Если боги допустят, я сумею еще и отомстить! Но что такое клинок, когда мне подвластны силы во сто раз могущественными? Правда, они требуют некоторой подготовки, а для того мне нужен дом или хотя бы мастерская…
Воевода Волах пробурчал, что даже дряхлеющий Станимир обходится жалкой лачугой, а молодому волхву зазорно требовать себе лучшее. Ольга вспыхнула и хотела уж одернуть воеводу, намекнув о законах гостеприимства. Жрец Сварожича, приглашенный на тот же пир, не обиделся с виду, но посоветовал жупану отдать своему черному собрату давно пустующий дом на самой окраине городища, через стену от слободы.
— Не гоже мне, герой, пытать о секретах твоего искусства. Есть у нас в Домагоще просторные палаты. Может, они сгодятся? Когда-то, я в ту пору еще пацаном бегал, а вон, Станимир, уже волховствовал, двор сей предназначался для гостей заезжих. Но беда с ним! Поселилась там темная сила. Видать, зараза иноземная. Пакость всегда из-за границы приходит! Какой-нибудь купец завез, да так и бросил. Словом, никто уж много лет в гостинном дому жить не может. Хотел спалить — да вот, Станимир отговорил. Дескать, злыдни по всему городищу разбегутся и станут творить лихо добрым селянам. Так и стоит пустой двор, и всяк обходит ныне его стороной. Коль сумеешь справиться со злыднями — двор твой. Не получится — будем думать.
— Да, где это видано, батюшка, чтобы гость службу служил? Али не показал себя чужестранец, когда выручал меня из боярских уз? И не он ли защитил вашу дочь от лесуна? — горячо вступилась за спасителя Ольга.
Но Ругивлад прервал ее.
— Я службы, владыка, не боюсь. Мне, чем опасней дело — тем оно милее, — продолжал он, украдкой глянув на девушку.
Ольга улыбнулась и покраснела.
— Одно не понятно, — словен мигом отвел взор, — неужто, Станимир сам не опробовал свое искусство?
Старый волхв укоризненно покачал головой и ответил:
— Как же, ворожил и я, да толку чуть. Рядиться со злыднями может, разве, черниг.[21] Я ж — беляг.
Ругивлад не стал боле испытывать терпение старика, поклонился ему, поклонился и жупану поясно.
— На том и порешили, — подвел черту Владух, — Коль сумеет молодец управиться с темной силой — тот гостиный терем и двор при нем будут Ругивладовы.
Когда герой поведал о деле коту, Баюн расправил усы, подмигнул зеленым глазом и успокоил озадаченного волхва:
— И в голову не бери! Не печалься, сладим мы со злыднями, коли они шуткуют. Только вот, ни разу еще не слыхивал, чтобы эта погань вместе с купцами путешествовала. Уж не смеются ли жупан со Станимиром? О тараканах знаю, о клопах наслышан, да и блохи…
Кот вцепился в шубу на брюхе, щелкнул клыками:
— Вот тебе, проклятая!.. Но чтобы злыдни?
— Будем надеяться, что ты этих парней ловишь столь же успешно, как и мышей, — ответил словен.
Сказано — сделано. В тот же день, еще не начало смеркаться, Ругивлад и неизменный кот, направились к проклятому всеми жилищу, чтобы осмотреться заранее. Пол-Домагоща со страхом и интересом глядело им вслед, но словен обернулся только один раз, когда почувствовал, что щедрая девичья слеза по нему уж падает на землю. Они как раз миновали терем Владуха.
В мешке у волхва был мел Седовласа, он не слишком дорожил подарком, помня лиходейство черного колдуна и происшествие в Корчме. Но на такой случай вещица нужная! На языке у Баюна скопилось немало колкостей, и котяра тоже не очень горевал, когда та или иная острота вдруг да вылетала из говорливой пасти. При таком сумеречном настроении хозяина сгодилась бы любая.
Прежний гостиный терем, не в пример новому, был окружен, как и многие дома городища, еще добротным частоколом, сквозь который вела лишь одна калитка. Она скрипнула и нехотя пропустила молодого волхва. Кот прошмыгнул следом и, сев среди двора, принялся высматривать опасность. Человек доверился звериному чутью и ожидал решения Баюна, хотя, для пущей убедительности, достал клинок и поглядывал на руны — те не светились.
— Приступим, помаленьку! — объявил Баюн, — Ступай-ка к колодцу, да задобри его хозяина. Пригодится!
Каждому волхву известно, вода — одна из пяти стихий, а пятая — град, и заручиться поддержкой Колодечника не мешало бы. А еще сказывал арконский учитель Велемудр, что у самых древних колодцев царица русалок воду живую хранит. Любая душа не оживет, на небо не попадет без напитка этого волшебного, русалкой с небе принесенного.
Но этот источник был самый обыкновенный.
Ругивлад вывел на бревнах мелом знак воды, затем начал медленно вытравливать цепь на себя, под скрипучее стенание вертушки. Та пошла на редкость живо — ведра, конечно, не было. Он пробормотал обещание непременно почистить вместилище живительной влаги.
— Угу! — донеслось из темноты.
Развязав тряпицу, волхв поделился с Колодечником нехилым комком соли — дабы ее взял, а пресну воду взамен дал. Во глубине что-то булькнуло, ухнуло и… затихло. «Жертва принята!» — понял словен, и тут внимание его привлек невнятный шепоток, доносившийся сзади:
— Дядя Дворовой, приходи ко мне, не зелен, как дубравный лист, не синь, как речной вал; приходи таким, каков я сам — и тебе яичко Рода дам.
Он оглянулся и замер. Кот сидел на крыльце. Пред ним, вытянувшись в струнку, на задних лапках стояла ласка и поблескивала черненькими глазенками. Волхв почуял, не простая она, а не иначе как сам Дворовик вышел честь хозяевам отдать.
— Худо, значит? — донеслись до словена отрывки доверительной беседы.
— Заднее не бывает! — пропищала ласка, — Жрать совсем нечего, особливо зимой. Мыши — и те смотались к соседям. А мне нельзя. Я за двором глядеть поставлен.
— Мышей обеспечим! Это я тебе, как честный кот обещаю! И закрома пустыми не останутся, так Амбарному и передай! Я тут порядок наведу! — мяукал Баюн — Скотинкой разживемся. Будет мохнатый зверь да на богатый двор, пои, корми его, рукавичкой гладь, расчесывай.
— Передай, чтоб на Великие Овсени, хоть какое, но угощение было! — попросила ласка.
Баюн хитро глянул в сторону остолбеневшего героя и заверил:
— Всенепременно! Лично прослежу! Но и ты, братец, давай, Гуменника-то верни, нам без овина-то несподручно… А мы ему за то ведро пивка поставим, и чего тянуть, прямо на Волха и поставим. И коль разохотится — на Сречу тоже будет ему пиво.
— Сделаем! — пискнула ласка и юркнула куда-то.
— Вижу, с водяными договорился, — по-хозяйски отметил кот, — Пошли в хату! Трошки пошукаем до пенат, пока солнце не село.
— И точно, лучше днем беседовать, — согласился волхв с ученым зверем.
— Только ты, молодой ещо, и вперед батьки в пекло-то не лезь. Я в терем первым войду.
— Другой бы спорить стал, а я всегда — пожалуйста! — ответил волхв и уступил Баюну дорогу.
Но кот и не думал проникать в пустой дом через дверь. Он хорошенько разбежался и мигом очутился посередине отвесной, сложенной из толстенных бревен, стены терема. Подтянувшись на когтях, Баюн вскарабкался на второй ярус, где с трудом протиснул свою спинищу и то, чем она заканчивалась, меж прутьями балясин.
Даже весьма тренированному воину взобраться вот так сразу не удалось бы без шеста или на худой конец — крепкой веревки. Запасливый волхв ее и прихватил. Уже скоро он также был наверху. Приоткрыв ставни клинком, запустил туда кота. Зверь бесшумно скользнул внутрь горницы. Немного погодя он появился опять и, прокашлявшись от пыли, махнул человеку лапой:
— Давай сюда!
Пенаты встретили новых хозяев в терпеливом молчании. Никто, и даже всемудрые боги, еще не слыхал, чтобы тени говорили. Всякому известно — у них нет тела, а значит, и языка. Самую длинную обычно звали Глумицей, чуть поменьше — ту кликали Поманихой; Стень и Настень — под этими именами почитали оставшихся сестриц.
Баюн обратился к ним с пространной речью, но не расслышали. Раз у теней нет языка — то нет и ушей.
Горница была просторна, да не пуста, тут стояли массивный стол и пара широких лавок. В углу, поднимаясь с первого яруса, высилась ладно сложенная печь.
Кот придирчиво обнюхал скамьи и успокоил человека:
— Клопов тут нема, спать можно…
— Какие клопы? Все с полвека как вымерли, — поддержал его Ругивлад.
— Тебе почивать, — мне-то что… Ну, чего застрял? Спускайся!
…Вниз вела скрипучая лестница с шаткими перилами. Пару раз словен чуть не загремел по ступеням, но сумел-таки устоять на ногах. Руны на мече по-прежнему ни о чем его не предупреждали.
Внизу комнат оказалось много, но Баюн уверенно повел волхва в самую большую, аккурат под горницей наверху.
— Чую, никакими злыднями здесь и не пахнет! — высказался Ругивлад.
— Хорошо чуешь, волхв! Главное, нутром, али еще чем? Гляди, тебя тоже кой чему научили? Злыдни бы изгрызли тут все, испакостили бы стены, то, знаю, их любимое занятие, подпалили бы потолок лучиной. Ан нет! Все на своих местах, порядок, хотя и пылища. Гляди — даже чашки и миски на полках сохранились.
— Я и гляжу, — поддакивал словен, осматривая основание печи, — Ктой-то здесь обитает. И этот кто-то очень не любит непрошеных гостей, — добавил волхв, сунув в запечную темень клинок.
Руны высветились, но погасли. Он кивнул коту, а сам, раздвинув табуреты и скамьи, достав мел Седовласа, принялся старательно вычерчивать на полу круг. Кот усмехнулся в усы, но ничего не сказал — полез за печь, чихая и фыркая. Зашуршало, заскрежетало. Полетела черная пыль. Наконец, он выбрался оттуда, весь в паутине, и занялся собственной шубой.
— Будем ждать полуночи, — ответил зверь на немой вопрос словена.
Так они и сделали. Волхв устроился на табурете внутри колдовского круга. Положив меч на колени, он изредка посматривал на древние витиеватые руны — не засверкают ли вновь. Кот же вскарабкался под самый потолок на полку и замер там в засаде, так что Ругивлад не слышал даже звериного сопения.
Ожидание выдалось томительным, тягостным, долгим. Прогорланили последнюю вечернюю песнь домагощинские петухи. Уж давно смерклось, словен начал клевать носом, когда вспыхнули знаки на клинке. Что-то заскрипело, и повеяло, как из подгреба.
— Вот она, темная сила явилась, — сказал волхв.
— Когда-то называлась Сквозняком, — пошутил кот.
— Кто! Кто посмел тревожить старого! — загудело в печной трубе.
— Да, ладно, пугать-то! Выходи! Разговор имеется, — предложил Ругивлад.
— Кто ты таков, чтобы с тобой говорить! Дерзкий человечишка! Ну, держись! — вновь прогудел голос из печи.
В сей же миг нехитрая утварь, имевшаяся в комнате, пустилась в пляс. Взмыли вверх табуреты, устоял лишь тот, на котором сидел волхв. Завертелись, закружились горшки и глиняные миски, а откуда ни возьмись выскочил голик и принял участие в хороводе, вздымая клубы пыли.
Нараспев волхв начал читать заклятие:
— Ах, ты гой еси, домовая Кикимора, выходи-ка из горюнина дома скорее, а не то задернут тебя калеными прутьями, сожгут огнем-полымем и черной зальют смолою…
— Ты ругаться, мерзавец! Ну, ужо мы не из пугливых, — донесся другой писклявый голосок из темного угла, и в Ругивлада полетел драный валенок.
По счастью, круг Седовласа в этот раз сдержал натиск, как домовая пакость ни бесновалась, и словену не досталось ничего из того, что выпало на голову кота.
За зверем охотилась кадушка с явными намерениями окатить хвостатого тухлой зеленой водицей. Да еще завалящая ендова бренчала при каждом ударе о столь же медный, как и она сама, лоб Баюна. Кот изловчился и, сыграл в лапту, отбил эту посудину лапой. Увернулся — и кадушка промазала, впечатавшись в стену, она разлетелась по досточкам.
Голоса страшно завывали, ныли, пищали, причитали и ухали наперебой.
Огрызаясь на голик, который нет-нет, да и прохаживался по толстой спинище, Баюн продвигался к печи, откуда доносился наибольший шум.
Наконец, он прыгнул! Раздался визг, точно голосил малолетний ребенок!
Спустя мгновение котяра, освещая дорогу глазищами, выволок из темноты отчаянно отбивающегося коротышку. Ростом старикашка был с поларшина, о то и меньше, рыжая взлохмаченная шевелюра и едва различимые брови. На нем сидел неказистый драный тулупчик, обещавший и вовсе превратиться в лохмотья стараниями Баюна.
— Ах ты, окаянный! Пусти мого мужика! Ишь чего удумал! — вооружившись все тем же нахальным веником, на кота наскочила худая маленькая деваха, с белым лицом курицы, и лишь длинные черные волосы не позволяли спутать ее с дворовой птицей.
— Брысь, кикимора! — рявкнул кот, удерживая выскочившего было Домового когтистыми лапами.
Берегиня сообразила, что ей самой не сладить с лютым зверем и, швырнув в кота голик, она обратилась к словену:
— Мил человек, унял бы ты хищника. Задерет, ведь, мужа мого ненароком?
— Мужика-то как звать?
— Сысуем кличут.
Ругивлад сделал коту знак, чтобы тот слегка отпустил когти. Баюн фыркнул, но не ослушался. Домовому заметно полегчало. Он перестал трепыхаться и вопить, в тот же миг утварь, летавшая в воздухе вокруг, грянулась об пол, да так, что остались одни осколки и щепочки.
— Никак, одичал! — юродствовал Баюн, — Или того хуже — рехнулся на старости лет! Вона сколько всего переколотил.
— И ты бы рассвирепел за полвека-то, — уже совсем миролюбиво сказал Сысуй, — Мне бы, старому, на угольках поваляться! Золою бы горяченькой больные ножки растереть. Так, печь который год не топлена. Я ж не злыдень по натуре — а лишь из необходимости.
— Ну, это мы мигом! — заметил волхв.
Взявшись за кремень и кресало, что всегда носил на поясе, он принялся высекать искру…
— Давно бы так, — согласилась Кикимора, подсаживаясь к печи и протягивая к пламени длинные паучьи пальцы, — А ведь, я тебя помню, коток! Бывало, такие сказки загибал, что с утра до вечера слушали…
Она мечтательно завела глаза, но Баюн смолчал. Кот — не ворона, да и домовой — не сыр с маслом.
Волхв знал, кикиморы рождаются, как и обычные дети, только отец у них один — пенежный змей. Залетит такой к своей любимице в избу через печную трубу, принесет злато-серебро. Для него она ставит в печи щи да кашу, на худой конец яичницу, а забудет — осерчает змей и спалит дотла. Заскочит эдак, потешится, а на завтра — милая уж брюхатая ходит. И на седьмой месяц выкинет девочку, такую, что волхвы содрогнутся. Подхватит огненный змей дитенка, унесет на самый край света, куда — не ведомо. Только старые люди говорят — там живет Древний Старик, напоит он девочку медовой росой, жена его — Матушка яга — расчешет Кикиморе волосы гребнем злаченым, кот-баюн ей на гусельках песенку сыграет — заснет маленькая в хрустальной колыбельке. Очнется деваха, словно бабочка, скинув кокон — и знает она все то, о чем Кудесник да женка его вещая поведали ей. Но не порхать берегине в поднебесье — будет она подругой Домовому, станет век с ним под печкой коротать, не старея боле, но и Света Белого не видя.
А про пенежного-то змея Ругивладу еще тетка Власилиса сказывала быличку:
— «Как во граде Лукорье летел змей по поморию, града княгиня им прельшалася, от тоски по князю убивалася, с ним, со змеем, сопрягалася, белизна ея умалялася, сердце тосковалося, одному утешению предавалася — как змий прилетит, так ее и обольстит». И чтобы избавиться от пенежного, — продолжала тетка-ведунья, — надо заткнуть в терему все щели мордвинником, да и говорить трижды такие слова: «Тебя, огненный, не боюся. Ладу в пояс поклонюся. Ладе уподоблюся, во узилища заключуся. Как мертвяку из земли не вставати, так и тебе ко мне не летати, утробы моей не распаляти, а сердечку моему не тосковати. Заговором я заговариваюсь, железным замком запираюся, пеленою Макоши покрываюся!»
Всегда и во веки веков будут петь у нас по деревням, прося Рожаниц о помощи:
— Значит так!
Ругивлад вздрогнул, писклявый голос кота вернул его в действительность.
— Коль озорничать бросите, — учил Кикимору Баюн — все пойдет чинарем. На Просинец мужику твоему — кашу, а тебе — на Масленицу будет угощение.
— Тогда все семь дней. На Встречу можно поменьше, Заигрыш — тут надобно добавить. В Лакомый денек — сам Род велел, но особенно, когда Разгуляй к концу двинется! Там очень прошу!
— Уважим! Не обидим! — согласился волхв.
— Вот и ладненько, — продолжала Кикимора, загибая пальцы, — В Тещины вечера — сам забудешь, есть кому напомнить…
— Да, я, Кикимора, не женат пока.
— А это, брат, не порядок! Не порядок! — вставил Сысуй, и заворочался, кот еще ослабил когти — Без бабы никак нельзя. То ж погибель прямая Домовому!
— Вот, и я про то же, — закивал котяра.
— Поговорите еще, — рассердился Ругивлад, — Пост у меня ныне.
— Ты послушай, мил человек! Я, почитай, седьмой век коротаю, и всякое повидал. Терем мы поправим — это не беда. Дыры законопатим, на оконца сперва пузырь натянем, потом и о зерцале могем покумекать. Короче, в Лютене жарко станет. Завтра проси жупана дать тебе в помощники Творило — то самый толковый да рукастый мужик на городище. Вдвоем мы с тобой не управимся, а холода наступают скоро. Двор, я так понимаю, тоже обустроят, у тебя найдутся помощники порасторопнее. Но нам, духам, уют потребен, а кто его сумеет сотворить, как не простая баба. Ты на худышек, да вертушек не смотри — они ни фига в семейной жизни не соображают и от них дому одно разорение. Ты заведи нам хозяюшку… Отчего, спрашивается, мы тут за полвека озверели? Дому тоже нужна женская забота да ласка, а на гостином то дворе — одни гулящие ошивались…
— Вот ведь пристал. «заведи»!? То ж не корова какая? Ладно, придумаю что-нибудь, — успокоил волхв Сысуя.
— Значит, ударили по рукам!? — осведомился у Кикиморы более практичный Баюн.
…Словом, на другой день Ругивлад вернулся ко двору жупана цел и невредим. Станимир похвалил молодого волхва. Ольга не скрывала радости и восхищения. Но средь прочих голосов даже тугой на ухо словен различил полный зависти шепоток ее чернявого ухажера — Дороха.
— Наверное, твой господин несчастен? — заговорила Ольга с котом.
— У меня нет хозяина! — гордо промурлыкал Баюн.
— Извини, я и забыла, что воля в крови у вашего племени, — смутилась она.
— Но если ты о Ругивладе, то он и в самом деле несчастен. Чудовищное честолюбие сыграло с ним злую шутку. Так что не жалей его! Сам виноват и от страданий лишь испытывает наслаждение. А что, хищница вышла на охоту?
— Я не понимаю?
— Да, ладно врать-то! Я дивиц насквозь вижу! Что ты — ведьма, может батюшка не приметить, иль какой влюбленный остолоп! А у тебя меж тем все на лбу написано…
Ольга загадочно улыбнулась. Затем, вдруг, схватила кота за шкирку, и с трудом приподняв, поднесла звериную морду к лицу:
— А вот это еще бабка надвое сказала!
— Сказала — так сказала! Но зачем же сразу лапать? Дурень, он и есть дурень, — заговорил разумный кот, — Кто не пожелал отдаться на милость Лады, тот должен пойти хотя б к Ругевиту на поклон.
— Разве любовь и сила так мешают друг другу? — спросила Ольга и опустила зверя, разгладив мех на загривке.
— У нас, обычно, совмещают, — согласился Баюн, почесав лапой за ухом, — Ругивлад искал тайное знание. Но не меньшую власть имеют вполне нормальные вещи. Конечно, парень добился бы и славы, и богатства, и женщин, но этого ему мало. А по мне — лучше сразу отбросить когти, чем такая жизнь.
— Мне не нравятся умники, которые стремятся сделать людей иными, чем они есть на самом деле — уязвлено произнесла Ольга, — Нельзя подчинять себе человека против его воли, какие бы добрые намерения при этом не двигали бы тобой! Боги мудры, и единственная подлинная власть — это любовь.
— Она ваша и целиком ваша, коварные, — мявкнул кот. — К тому же, любовь — обоюдоострый меч. Кто жаждет ее — сам надевает оковы. И потому любовь есть предрассудок… Знал я одну кошечку, так она, мерзавка, бросила меня с двумя котятами…
— Нельзя же вечно бояться? — прервала воспоминания кота девушка, — Но теперь-то он обладает своим знанием, раз вызвался помочь нам?
— Уж что верно, то верно. Как разойдется, как разойдется… Близко не подходи — зашибет. А потом жалеет, ох жалеет… Как мужик мужика, я его не понимаю. Мррр… Знание получишь только в борьбе, но Любовь познается лишь в несчастье.
— Ты, оказывается, тоже большой умник?!
— Я это не в первый раз слышу, милая. Все мы немного ученые, — так ответил Баюн, фыркнул и гордо удалился по зубчатой стене частокола, подняв пышный хвост трубой.
Кто-то бесшумно подошел сзади. Ольга заметила приближение по тени на камнях, быстро обернулась.
— Здравствуй! Да хранит тебя Макощ! — приветствовал девушку Ругивлад, — Что за сплетни поведал этот бессовестный пожиратель мышей?
С тех пор, как словен нежданно-негаданно вошел в жизнь Ольги, а жупану Владуху вернул уж совсем было потерянную дочь, минуло дней десять. На дворе уж стоял месяц Велесень. Близился праздник Волха, за ним следовал Ляльник, когда всякому жениху должно, переодевшись в звериные шкуры, неузнанным подобраться к самому крыльцу невесты. Родичи нареченной обычно делали вид, что мешают жениху, а нередко и впрямь спускали псов. Незадачливый парень должен был успеть укрыться — иначе, собаки могли расстроить свадьбу в тот год. Коль парень оказался прыток — играли свадьбу по первому снегу. И пели девушки, обращаясь к Радигошу: «Батюшка-Сварожич, покрой землю снежком, а меня женишком!»…
— Сплетни — не сплетни, а кое-что поведал! — улыбнулась Ольга словену.
— И ты ему поверила? — улыбнулся и он в ответ.
Их взгляды встретились, и Ругивлад замялся под девичьим взором, а может загляделся, несчастный безумец, как в лучах солнышка блеснул вдруг шелк волос.
Она была чиста и невинна. Казалось, сама охотница-Зевана[22] сошла на землю. Златотканную ленту по девичьим вискам украшали серебряные кольца, каждое из которых было в семь лопастей с руной на каждой. Ругивлад без труда читал эти хитросплетения оберегов. Вот, скажем, центральная — это сдвоенный знак Лося, а по краям — обычные символы двух лосих. Свей бы сказал, что это руны Альгиз. Кто творил такую красу — знал свое дело. И если Ольга носит этот амулет — она под защитой рожаниц и мудрой супруги Велесовой — Макоши.
Самые крайние знаки — свастики, и пусть никогда не закатится для нее солнышко. Еще две руны — Сварожича, могучие символы Фрейра,[23] мощные знаки Инг. Как дитя идет на смену родителю, так девица в положенный срок становится матерью. И боги благоволят ей. И все новое от нее.
Но право, волхв слишком увлекся — ему бы смотреть не на височные колечки, а на девушку!
Ольга не успела ответить словену. Подбежал Кулиш:
— Храни тебя боги, Ольга-прекраса! Здрав будь, славный Ругивлад! Владух слово шлет — охота будет на зверя лютого. Не желаешь ли потешиться? — выпалил отрок.
Отец Кулиша, Манило, был при жупане старшим дружинником, случалось ему заманивать в непролазные болота врага, а причиной тому — удивительно искусство пересмешника. Раз услышав чей-то голос мог воин без труда вторить ему. Да как похоже вторить! Ни в жизнь не отличишь — Манило ли то шуткует, али всамделишный то звук.
— Ну, вот, и конец свиданию! — развела девушка руками и выразительно глянула на словена.
— Не понимаю, как можно убивать зверей, если мяса вдоволь? — удивился Ругивлад.
— Он нападает первым. Он пожирает жертву. Да и Волх-охотник на носу.
— Что же это за «крупный зверь»? — уточнил он.
— Индрик, отвратительное, страшное создание!
— Ну, это еще не повод для убийства! Рыскучий зверь на то и создан, чтоб добычу вкушать.
— Человек человечиной брезгует, а Индрик… — Ольга снова так взглянула на молодого человека, что он осекся, и поклонившись, последовал за Кулишом, чтобы присоединиться к охотникам.
В душе словен не одобрял эдаких затей.
— Будь осторожен! — все-таки донеслось издалека, — Он уже съел многих храбрых воинов.
— Волх не выдаст — Индрик не скушает! Всегда приходится чем-то жертвовать, — посмеялся Ругивлад.
Они спустились во внутренний двор крепости, где неподалеку от врат городища собрались ловчие и загонщики, всего около сорока человек.
Ругивлад давно обратил внимание, что вятичи строят, совсем как на Поморье. Самые нижние и толстые бревна крепостной стены укладывали на поперечные лаги. Затем их присыпали землей и снова перекладывали сверху бревнами, у которых зачастую даже не обрубали сучья, смотрящие вниз. Это придавало сооружению необходимую жесткость. Стена Домагоща, возведенного на крутом берегу Оки, возвышалась саженей на шесть-семь, да сажени три с половиной была она и в толщину.
Отрядом командовал уже знакомый словену Волах — правая рука жупана, сухощавый, жилистый и подвижный. Он строго глянул на чужака — глаза воеводы были серовато-пепельные:
— Ты с нами? Тогда держись меня, чужеземец…
Часть охотников уже седлала коней, и хоть Ругивлад сумел бы управиться со скакуном, он счел разумным присоединиться к пешим. Все вятичи были в броне, будто кияне или печенеги стояли у ворот, а вооружены кто копьем, иной — рогатиной.
— Зверь и в самом деле представлял серьезную опасность, — смекнул Ругивлад.
Он мигом оценил широкое, плоское на обе стороны острое перо рогатины, под которым находилось яблоко, а за ним тулея, насаженная на искепище..
Движимый дурным предчувствием Ругивлад прихватил меч Седовласа. Насмешливые взгляды некоторых ловчих, не знакомых в деле с таким «неуклюжим» оружием, словена не смутили. На пояс он прикрепил длинный и узкий полый ремень, набитый изнутри маленькими свинцовыми слитками. Их словен подобрал накануне в кузне…
Колесница Сварожича уже оставила позади половину своего дневного пути. Погода стояла прохладная, легкий ветерок то и дело давал о себе знать. Увлекшись наблюдением за окрестностями, Ругивлад едва не вскрикнул, когда нечто мягкое и пушистое шлепнулось ему на плечи.
Кот, а это был он, зевнул во всю пасть и замяукал:
— Еле догнал! Ну, и куда наш путь лежит?
— Да, на Индрик-зверя, эка невидаль! — беззаботно бросил словен.
— Индрик вам не хухры-мухры! Я бы согласилься на кого-нибудь помельче?
Ругивлад не расслышал. Он пытался понять, каким образом их сравнительно немногочисленный отряд сможет прочесать огромную территорию, заросшую труднопроходимым лесом. Загонщиков просто не было. Может быть, охотники собираются подманить зверя? Вскоре выяснилось, что словен недалек от истины. вятичи, наученные горьким опытом предыдущих столкновений, неплохо усвоили повадки хищника. На нескольких глухих лесных тропинках, где Индрик-зверь чаще всего творил свои кровавые дела, предполагалось расставить ловушки. Впереди медленно едет «приманка», одинокий, якобы дремлющий путник, вооруженный лишь зачехленным луком. За ним на расстоянии выстрела бесшумно следуют пешие воины. Зверь не сможет разом справиться с наездником, который будет настороже. Мигом подоспевшие спутники быстро решат исход схватки. Кроме того, часть верховых охотников должна была просто рассеяться по лесу, чтобы в случае необходимости примчаться по звуку охотничьего рога, или самим передать такой сигнал.
Лес вокруг дышал первозданной красотой, Пущевик холил свою зеленую шевелюру.
Ругивлад, обделенный Волхом по части предвкушения добычи, предпочел не бегать за Индриком, а поджидать его, гада ползучего, в укромном месте. Разводящий отвел чужаку полянку, на которую выходило аж целых четыре тропы. Словен бросил взгляд в спину быстро удалявшегося вятича, и только тут сообразил, что у него-то самого нет не только сигнального рожка, но и дорогу обратно он не скоро отыщет самостоятельно, разве жребий поможет. Оставалось положиться на кота, но того словно ветром сдуло.
Солнце между тем закатилось за тучи, но оставшись в привычном полном одиночестве, Ругивлад не долго проклинал себя за нерасторопность. Он подошел к раскидистому, коренастому дубу, что рос на отшибе поляны, и прислонился к стволу, передвинув меч поудобнее. «Охотники опытней меня и первыми найдут чудовище, а я выйду на их зов…» — успокоил себя Ругивлад и погрузился в мечты.
Его грезы улетучились, напуганные слабым шорохом. Моментально присел, огляделся:
— Ого! Великая Мать!?
Это было невероятно красивое животное! Такого он еще не видывал; хотя и много слышал о нем от англов, гостивших в Арконе.
Ощутимо крупнее обычной лошади, мускулистей и крепче, оно совершенно не проигрывало в грации. Длинный конус рога гармонично смотрелся на выпуклом лбу. Существо жевало травку и, казалось, не замечало притаившегося человека. Это представлялось весьма странным, Ругивлад находился с подветренной стороны. А ветерок, с тех пор как отряд покинул Домагощ, усилился и теперь осмеливался играть верхушками деревьев. «Может, у него насморк?» — усмехнулся словен, — «Будет жалко, если такой красавец вдруг станет добычей той отвратительной твари! Хотя, судя по всему, ты в силах за себя постоять».
Единорог подошел совсем близко, и Ругивлад с восхищением следил, как переливаются мускулы под его неправдоподобной, ослепительно белой шкурой. Созерцание едва не стоило жизни!
Резвым скачком зверь покрыл три четверти разделяющего их расстояния и ударил Ругивладу рогом в грудь! Он пригвоздил бы словена к дереву, да незадачливый охотник, успел шарахнуться в сторону…, не удержался на ногах и кубарем прокатился по земле. Увернувшись от не менее страшного удара копытами, Ругивлад выпрямился. По рунам на клинке стайкой пробежали зеленые огоньки.
Единорог больше не нападал. Он стоял, чуть наклонив упрямую голову с выставленным вперед костяным оружием, и следил за противником. Взгляд был, как у хищника, а на белках глаз резко выделялись вертикальные зрачки. Ругивлад, отступая за дерево, тоже посматривал на существо, которое, вдруг, приоткрыло пасть и заговорило взвешенно:
— Ты есть человек. Ты — поедатель мяса. У тебя оружие в руках. Ты пришел в лес, чтобы убивать. Но ты сам останешься тут, человек! — и, чуть склонив голову на бок, единорог бросился на героя.
Ругивлада слегка смутили слова животного. Он и в мыслях никогда не держал на единорогов зла. Но словен понимал, это обстоятельство ему сейчас не зачтется. Второй выпад его врасплох не застал. Волхв спрятался за ствол, целя зверю мечом по шее, но промахнулся. Существо тоже. Острие рога скользнуло по железу и распороло словену кисть. Копыта оставили глубокие вмятины на земле, однако Ругивлад сохранил свой череп в целости. Противники обошли дерево кругом и опять замерли. Стоило попытался решить дело полюбовно. Возможно ласково волхв принялся внушать зверю:
— Уходи! Я здесь не ради охоты, а чтобы защитить моих братьев от хищника. Он нападает первым. Посмотри, разве на охоту ходят с мечом!? Это чудовище может скушать и тебя!
И они снова дали круг…
— А кроме меча у тебя ничего нет? — толи спросил, толи подумал вслух единорог, не сводя гипнотического взгляда с человека.
— Почти ничего! — ответил он.
— Что значит, почти?!
— Это тебя не касается, животное! Ты мне надоел. Ну что, разойдемся по-хорошему?
— Ладно! — согласился тот.
Зверь повернулся к охотнику задом и неторопливо, пощипывая травку, пошел в чащу. У Ругивлада, что называется, упал камень с души, он облегченно вздохнул, и, выйдя из-за укрытия, глядел вослед уходящему противнику. Все-таки единорог был очень изящен…
…Кусок дерна, вырванного с корнями трав, метко брошенный задними копытами коварного существа, попал ему прямо в лоб. По щеке потекла коричневатая водица. Вслепую он рухнул на траву, кувыркнулся и выставил над собой клинок, напрягая мускулы. Расчет оказался верным, Ругивлад почувствовал сильный удар в плечо, точно суковатой дубиной. Затем горячая и соленая кровь недруга брызнула в лицо, смывая грязь… Туша давила к земле, но воин кое-как вывернулся, откатился, встал, пошатываясь, и осторожно приоткрыл глаза…
Индрик-зверь стоял на согнутых коленях и продолжал медленно оседать вниз, грудью на колдовской клинок Седовласа. На спине, не спеша, прорастало железное острие. Тоненькие струйки крови, темной и вязкой крови медленно поползли от белоснежным бокам Индрика и вновь слились в большой луже под брюхом. Но голубые глаза существа оставались ясными.
Оно косилось на победителя и монотонно бормотало:
— Человек, ты — убийца! Человек, твоя кара будет ужасной! Ты губитель, ты губитель и сеятель вражды!
Индрик менялся на глазах… Это уже не единорог, а тот великий воин, он некогда подарил словену и жизнь, и имя… Это жрец великого Свентовита, умирающий с ужасом в глазах… Воевода, умоляющий о пощаде… Дорох, сын жупана с Радогоша… И снова обличье сползло с тела, а пред Ругивладом лежал труп Ольги… Нет! Это не она, а кто-то еще, из того мира, из прошлого… Со стоном воин вырвал меч из… Из груды копошащихся желтых личинок, и, о чудо! Пред словеном валялся, истекая кровью, все тот же единорог, символ чистоты людских помыслов, подрагивая в конвульсиях.
— Индрик-зверь мертв! — раздался глубокий и сильный голос за спиной — Но жив ли ты сам?
— Кто здесь?
— К сожалению, сейчас, Ругивлад, мы с тобой не сможем долго говорить, а после наша беседа пойдет не о том. Но если хочешь — задай мне какой-нибудь вопрос. И только один! — невозмутимо продолжал голос.
Ругивлад огляделся. Никого! И лишь когда он перевел взгляд на противоположный край поляны, то заметил в нескольких саженях над поверхностью, средь древесных ветвей, бело-голубой силуэт. Незнакомец стоял в развилке дерева как-то неестественно легко, так солнечный зайчик зависает на стене, и Ругивлад мог бы поклясться, что спрыгни собеседник вниз, он не упал бы, а поплыл в воздухе, словно былинка. Казалось, силуэт этот столь же чужд этому миру, как одинокий лист, скользящий по глади озера, чужд воде.
Так они стояли, рассматривая друг на друга, пока белое божество не начало заметно таять в тусклых осенних солнечных лучах. Только тогда, опомнившись, Ругивлад закричал:
— Откуда ты меня знаешь?
Фигура вновь выкристаллизовалась из пространства, на этот раз уже внизу, шагах в десяти от словена. И вроде бы даже обрела плоть, но на самом деле она все так же колыхалась над пожухлыми травами, внушая суеверный страх.
— Я многое ведаю, Ругивлад! И мне ли тебя не знать? Ты упырь, хотя и похожий на человека. Нет, тебе не нужна горячая кровь жертвы. Есть на белом Свете люди, которые либо дают, либо отнимают душевные силы. Ранее ты утолял свою разрушительную суть тем, что приходил на курган кумира. Именем его тебя и назвали — Ольг. Ты не застал Вещего, но он оказался твоим незримым учителем, сам того не желая и не подозревая о твоем существовании. Вслед за ним ты усомнился в мудрости богов. Ты брал взаймы пламень его слов, мощь образов, что сохранили волхвы. Но не спешил возвращать, а обрушивал на собственную голову, как ковш колодезной воды! И воспитав великие силы для борьбы, ты ушел в себя, презрев не только светлых богов, но и смертных. Ты никогда не любил людей, тебе было скучно и лень. А они в отместку отвергли тебя. Так всякого отступника настигает одиночество.
Холодный пот струился по лбу волхва, но он не прерывал незнакомца, хотя внутри снова тлела злоба, впервые за эти последние дни. Рукоять меча нервно подрагивала, и Ругивлад не желал унять эту спасительную дрожь и то, что за ней последует.
— … Дар жизни свойственен всем вещам, всем существам, но одни развивают его, другие, наоборот, расходуют на мелочи — в поисках богатств, вина, развлечений, сомнительных удовольствий и удовлетворения похоти. Одни сгорают, одарив ближних на сотни весен вперед небывало щедро, другие и не зажгли светильник. Поначалу, о Ругивлад, ты искренне наделял окружающих теми качествами, какими они не обладали. Тебе хотелось, чтобы и другие могли все то, что можешь ты. И велико же было разочарование, когда обнаружилось — это не так. Ругивлад же мерил всех по себе и подсознательно требовал даже от любимых невозможного. Мало иметь разум и дух, мало иметь рожденные от них идеи. Надо уметь понимать других, надо учиться любить других и делиться с ними, не скупясь! Не надо бояться потерять себя!
— Сразу видно, незнакомец, что тебе не приходилось биться головой о камни. Поэтому ты, зануда, сейчас легко рассуждаешь о высоком и бескорыстном служении…
— Но вместо того, чтобы подавить чувство исключительности и медвежье упрямство… — продолжил, не возражая молодому волхву, собеседник, — ты стал обворовывать всех и вся, вытягивая жизненные силы из любого встречного, и так преуспел в этом воровстве, что когда испугался — было уже поздно. Нет, ты ощутил страх не за себя, потому что еще испытывал привычные для человека чувства благодарности, привязанности, может, любви… Я дам тебе совет, хотя ты ему не последуешь. Уходи от вятичей и как можно скорее! Уходи, и оставь тех, кто тебе дорог…! Ты не в силах совладать с собой! — божество пристально разглядывало Ругивлада, словно решая, добавить ему или нет.
— Разве не упрямство делает человека человеком!? Ты упрекнул меня в трусости и предательстве. Но я, трус, беглец и предатель, остаюсь на сей раз до конца, до самого Исхода, каким бы он ни оказался.
— Развязка будет ужасной, можешь мне поверить. Что ж, до скорой встречи! — фигура вновь стала растворяться.
— Кто ты?…
— Тебе повезло, это был сам Радигош, Хранитель очагов нашей земли… — услышал он в ответ.
Оглянулся. Раздвигая ветви, на поляну вышел Волах.
— Ого!? Удача дважды улыбнулась тебе!? Как это ты ловко завалил Индрика!? — восхищенно добавил обычно невозмутимый воевода.
— Гм… Неужели я был непочтителен с богом?
— Выходит, что так. Вроде того. Но он милостив и не обидчив, — ответил Волах, и, предупредил возможный вопрос — Редко кому удается вот так встретиться с Радигошем. Некогда Хранитель дал мне силы жить. Поговаривают, он не всегда был богом. Но об этом в другой раз, чужеземец!
Волах потянул носом и, сняв с перевязи охотничий рожок, протрубил сигнал сбора.
Встревожился и Ругивлад. Взмыли ввысь крикливые птицы, затрещала и понеслась от ветки к ветке пестрая сорока. Один за другим рогу воеводы вторили протяжные звуки.
С дерева, вокруг которого Индрик-зверь гонял словена, слез Баюн, только сейчас он был не черным, а полосатым, толи линять начал, толи цвет менял, как хотел. Слез и вразвалочку подошел к охотникам. Кот обрелся лесных мышей, разбуженный, он недовольно ворчал и просился на руки. И Ругивлад весьма порадовался явлению приятеля. А вскоре кот заурчал, получив свое.
— Лес горит! Это неспроста! Что думаешь, волхв!? — спросил воевода, и послюнявил палец.
— Надо спешить в крепость, дел будет невпроворот! Я не верю в случай.
— Вот и я смекаю. Подожгли какие-то супостаты. Уходим!
Они понимающе переглянулись. Волах перевел взгляд на кота.
— Куда уж нам? — всхлипнуло животное, забираясь словену на плечо.
Справа и слева слегка потрескивало и поскрипывало. Клубы обтекали ветки, змеей огибали стволы дерев, протягивая дымные серые пальцы к людям.
Навстречу троице из чащи высыпали охотники, послушавшись призывного рожка воеводы. Сверив счет людям, тот быстро и четко раздавал приказы.
Супротив лесного пожара не поможет молитва. Выход один. Валить, пока есть силы, деревья на пути огня — лишить пламя богатой жатвы. Но коль неизвестно — где горит, как горит — надо выбираться прежним путем, и чем скорее — тем лучше!
Заслышав, что словен покончил с Индриком, его принялись поздравлять, искренне радуясь такой удаче. Ведь, нынче это Удача всего Домагоща! Но никто не осмелился прикоснуться к двуличному чудищу. Убито не ради поживы — пусть едят его падальщики! Волах тоже не скупился на похвалу, но умолчал о встрече с Хранителем. И герой охоты не проронил о том ни слова, да и не время сказки сказывать.
По верхушкам сосен быстрее молнии Перуна припустились белки, в ту же сторону прошмыгнули полосатые бурундуки.
В каких-то десятках шагов уж во весь голос трещали опаленные сучья, выплевывая в воздух остатки влаги.
На поляну вылетел очумелый вепрь, шкура на нем дымилась. Люди бросились врассыпную, но кабан исчез, проломившись сквозь кустарник.
— Это знак Радигоша! — крикнул Волах и повел отряд следом.
Ругивлад видал и не такой страх, но ускорил шаг, еле поспевая за воеводой. На шее висело не менее пуда кошачьего мяса.
Ноги нес в одном направлении, мысль текла вспять. Он возвращался к странной встрече. Голос божества разбередил память, детскую память. Вновь, как и прежде, маленький Ругивлад сидел на кургане и слушал удивительные истории древнего Богумила о делах давным-давно минувших дней. И вел рассказ мудрый Богумил, как рядил словен призванный Рюрик-князь, а после него был Вещий Ольг и правил он тридцать лет да три года. Затая дыхание, мальчик внимал старцу, а тот уж подступал к самому страшному, как возложил князь ногу на череп коня:
— От сего ли лба смерть мне придет?
И не мог поверить отрок, что жизнь обрывается вот так просто, вот так внезапно и глупо. Он, Ольг-Ругивлад, старался тогда во всем походить на легендарного тезку. Отрок пытался даже говорить с ним, но Вещий спал смертным сном и не слышал зова. Порою и живые не понимают живых, хоть кричи им в самое ухо…
— Эй, волхв! О чем задумался!
Окрик вернул его к действительности. Поджариться, точно глухарь на углях, было б еще глупей.
— Никак смерти случайной ищешь? На Радигоша надейся, да сам не плошай! — добавил воевода.
[1] Навий бог — хтонический бог Нижнего, скрытого от людей, мира, отец и пастырь мертвых.
[2] Один, Вотан, Воден — согласно Эддам, верховный бог скандинавского пантеона правитель Асгарда, владыка Вальхаллы, владелец мира мертвых, бог письменности и магического знания.
[3] Велес, Волос, Власий — один из самых древних индоарийских богов, сначала, как бог охоты, затем — скотоводства и богатства, покровитель земледельцев, бог волшебства, мудрости и творчества, владыка магических искусств, податель тайных знаний и повелитель Дикой природы. Он — властитель и проводник мертвых, посмертный судия. В православии соотнесен с Николаем Угодником.
[4] Чернобог — бог Нави. Зачастую, бог-разрушитель и предводитель всех консервативных сил, бог Нижнего Мира и мертвой, но ожидающей нового превращения, природы. Его капища, по-видимому, находились близ Чернигова.
[5] Аркона — город на о. Руян, совр. Рюген. Знаменитый культовый центр славян на Западной Балтике. Уничтожен данами в 1168 году. Ральсвик — крупнейший славянский город-вик (порт) на Рюгене. Мы отождествляем с землями западных славян Арту из персидских источников (Авеста, Видевдат, 1.16–19) и страну Артанию — из арабских сочинений
[6] Свентовит, Световит, Святовит — верховный бог неба и света у западных славян, бог богов, Белобог. Во многом схож с греческим Аполлоном
[7] франциска — боевой топор, клинок которого сверху и снизу образует кривые загибы. В случае надобности употреблялся и как метательное оружие
[8] Уй — дядя; в данном случае — Добрыня Малкович, прозванный Краснобаем, брат Малуши, ключницы княгини Ольги, матери Владимира, сын Малка Любечанина.
[9] Венеды (ваны — вандалы — венды — венеты — вентичи — вятичи — вятичи) — от «вено» — сноп; оседлые западно-славянские племена 6 в. до н. э. — нач. 1 тыс. н. э… «По разным же местам венеди, или вандали, разно имяновались, яко поморяне или померане, лебузы, гавелане, гевельды и гевелли, синиды, цирципаны, кишины, редари, толеисы, варни, варини, герули, верли, абортрыты, поляби, вагри, рани…» (Татищев В.Н., История Российская, собр. cоч.,т. IV, ч. 2., 33, М. 1995)
[10] Род — всеобъемлющий Бог Вселенной у древних славян, сама Вселенная и ее Творец. Все прочие боги считались лишь его ипостасями… Полный аналог Рода — Рудра — Высшее божество ведического пантеона.
[11] По подолу — по голени, в подвяз — в живот, под ложку — в грудь, в душу — удар в грудь, на кулак выше солнечного сплетения; ниже по тексту — по микиткам — т. е. по бокам, салазки — по губам.
[12] Поджох — удар под горло.
[13] Сварожич — сын бога-кузнеца Сварога, известен под разными именами — Радегаст — у западных славян, Радигощ — у вятичей, Даждьбог — у восточных славян, возможно, Сварожичем именовали Перуна и Семаргла. Нет сомнения в том, что Даждьбог — это Свет-Сварожич, Цицерон называет отцом Аполлона Вулкана, т. е. Гефеста, последний в Ипатьвской летописи сотнесен со Сварогом.
[14] поляница — так на Руси называли женщин-воинов, ближайший синоним — амазонка.
[15] нид — магический стиль искусства скальдскапа — стихосложения, используемый для подавления, низвержения, это могущественное средство насылания порчи.
[16] надысь, одно из старославянских числительных прошедшего времени с привязкой к сему дню и числу. Надысь, т. е. сутки назад, нонче — предыдущее текущему время суток, давеча — полдня назад, вечор — прошлые сутки вообще, намедни — больше суток назад
[17] Хорос, Хорс — бог солнечного диска, славянский Гелий, упомянут в русских летописях, «Слово о полку Игореве»: «Всеслав князь людем судяше, князем грады рядяше, а сам в ночь волком рыскаше; из Кыева дорискаше до кур Тмутороканя, великому Хорсови волком путь прерыскаше», а также в ряде поучений против язычества. Приветствуя Хорса, славяне водили хороводы и строили ему Святилища — хоромины, хоромы. В православии ассоциируется с Георгием Победоносцем. С его именем, вероятно, связаны в русском языке такие слова хорошо, хорувь, хор, бог миропорядка, связанного с ходом солнца.
[18] Домагощ — город вятичей, упоминается в Ипатьевской летописи под 1147 годом, стоял на берегу Оки, северо-западнее Мценска, предположительно основан в 8 в. н. э., когда в район Зуши из западной Европы переселились племена вятичей, вытеснив создателей мощинской археологической культуры.
[19] Радигош, Радегаст, Радигощ, Сварожич — одно из высших божеств западных славян, верховное божество у лютичей-ретарей. Защитник от непрошеных гостей, бог плодородия. Сопоставим с Митрой и Даждьбогом. Из арабских источников известно, что вятичи, пришедшие «из ляхов» поклонялись Огню, а на территории их земель было несколько городов именованных Радогощ.
[20] Белобог — Белый Свет, благой бог природы, соперник Чернобога. Как и Черный бог, он относится к богам старшего поколения, однако Белый бог явен и противостоит миру непознанному — Нави. В той же степени, как и Черный бог, связан с зарождением новой жизни и судьбой, он участвует в творении Мира, либо препятствует порче мира. Блага в мире от Белобога — это просветитель, который добывает и дарит знания о явьем мире. Белый бог является в наш чтобы совершенствовать его, в соперничестве с Черным богом обретая целостность и снимая собственную ущербность. Иногда Белый бог ассоциируется с молодостью, а Черный бог — со старостью, также иногда Белый бог обладает подчеркнуто светлым (зорким) взглядом, а Черный бог полностью или частично «слеп».
[21] черниг — тот, кто следует дорогой Чернобога, беляг — жрец Белобога
[22] Зевана, Девана — богиня охоты у поморских славян.
[23] Фрей(р) — в скандинавской мифологии бог-ван, принятый в сонм богов Асгарда, сын Ньерда, щедрый бог плодородия и урожая, возможно бог Света, князь светлых альвов. Его славянское имя — Даждьбог или Радегаст. Вепрь — его священное животное (как и у индуистского бога Вишну, близкого по функциям, ср. русс. — весна).