А в Чанчуне весна, Клара и Сяо Лон идут по сухому тротуару, кто-то дремлет на скамейке, кто-то лузгает семечки, кто-то пьет чай, сидя на ступеньках крыльца. Каждую весну вспоминаешь все прежние вёсны по тому запаху, что разлит в воздухе, и этот запах одинаков, где бы ты ни находился. По крайней мере, в Европе и в Маньчжурии весна одна и та же, только в Маньчжурии она чуть суше, чуть холоднее, но и последовательнее: она не делает хитрых зигзагов, не отступает обратно в буран, не бежит ручьями, но оголяет землю и освещает ее. В Маньчжурии весна проще.
Сейчас она омрачена болезнью, и новый воздух с трудом проникает сквозь маску, руки потеют в резиновых перчатках, и никуда не хочется выходить. Однако Сяо Лон и Клара идут по улице, и они не одни, на них глядят зеваки, город не опустел. Клара внимательно смотрит по сторонам. Она чувствует, что братство проигравших скоро распадется, и стремится впитать в себя все детали последних дней.
"Эпидемию невозможно остановить обычными методами, - говорит Сяо Лон. Меня принесут в жертву. Тогда все закончится". Клара смотрит на него, не понимая. Он показывает ей официальный бланк с извещением, и она подносит его к глазам, но для нее это всего лишь скопление непонятных значков. "Меня расстреляют". - "Когда?" - "Через пять дней".
Он улыбается, и Клара начинает смеяться, хотя то, что он говорит, вовсе не кажется ей смешным. Но у каждого народа свой юмор, и если Сяо Лон шутит, то она будет из вежливости смеяться. "Нет, я не шучу, это на самом деле".
"Сяо Лон, но какая же здесь связь: между убийством одного человека и излечением тысячи?" - "Наше правительство считает, что это может помочь". "Как? Послушай, вы же все атеисты, вы не можете в это верить. Кто ты священная жертва, козел отпущения?" - "Я не знаю".
"И ты пойдешь туда? Ведь тебя не арестовали, ты свободен. Ты можешь бежать". - "Бежать - куда?" - "Давай уедем вместе. Я куплю билеты на поезд, мы поедем через Сибирь. Можно взять купе на двоих. Поехали, поехали! Ты сможешь жить у меня хоть всю жизнь. Хочешь, будешь преподавать китайский? Это лучше, чем быть расстрелянным по причине эпидемии. Мы будем жить с тобой вдвоем. Это лучше, чем любая страна, чем любое дело. Если ты будешь жить со мной, я перестану бояться писем, потому что мне не надо будет на них отвечать. У каждого на всю жизнь будет собеседник; послушай, это лучше, чем немым лежать в могиле. По вечерам один из нас будет ждать другого. Другой, возвращаясь, будет знать, что его ждут. Наверное, ты удивлен, что я без размышлений предлагаю тебе жизнь вдвоем, хотя я мало тебя знаю. Но в конце концов, это не так уж и важно, с кем (не обижайся) делить время, потому что любой достоин, чтобы его ждали и радовались его приходу. Сейчас тебе грозит этот странный конец, и, если это в моих силах, я хотела бы помочь тебе избежать его, потому что в такой судьбе я не вижу смысла".
Она взглянула на Сяо Лона. Он ничего не говорил, но она знала, что он согласен: он должен был согласиться. Она пожала его руку, подтверждая установившееся между ними согласие, и они расстались на повороте дороги. Клара отправилась в гостиницу, где можно было купить билеты. На эту неделю свободных мест в поезде больше не было. Из-за болезни все, кто мог, пытались уехать из страны. Клара попросила два билета на следующую неделю. Три дня, думала она, Сяо Лон может скрываться у нее в квартире, а потом они доберутся до вокзала, визу он получит на границе, с паспортом проблемы не будет, вряд ли пограничникам сообщили о той странной мере, к которой правительство, или кто-то еще, хочет прибегнуть. Это невозможно объяснить людям. Да полно, не бред ли, не выдумка ли это Сяо Лона, ведь документ она так и не смогла прочесть? В любом случае отсюда лучше уехать: невозможно жить, когда боишься прикосновений.
В это время Ян набрал номер Кассиана и позвал его к себе, надеясь восстановить общность братства. Он проснулся с мыслью, что должен спасти братство, что нельзя позволить страху разметать их по углам. Поэтому он пригласил Кассиана, но не знал, о чем говорить, когда тот пришел, и развернул перед ним карту мира, которую использовал когда-то на уроках. Кассиан рассмеялся и вынул из кармана пакетики с черными и белыми фишками. Они ставили фишки на пересечения параллелей и меридианов, и когда одному удавалось оцепить линии другого, фишки сбрасывались в пустые пепельницы, как будто подлежали сожжению.
Это оказалось не просто - покинуть Чанчунь, надо было завершить все дела, проставить оценки, поменять деньги, упаковать вещи и свыкнуться с мыслью, что уезжаешь отсюда, скорее всего, навсегда: невыносимая мысль, как любое "навсегда". И знать, что, когда поезд тронется, все бывшее станет небывшим, все дома, улицы, школа, все эти дни, которые Клара провела здесь, исчезнут. И уже в поезде она будет смотреть на авторучку, которой заполняла журнал, или на часы, что стояли в ее квартире, как на экспонаты бедного музея, не дающие представления о прошлом.
Она постучалась в дверь к Кассиану, чтобы попрощаться с ним, и, когда вошла, его комната показалась ей не по-чанчуньски уютной, как если бы горел камин и на полу был ковер, но ни ковра, ни камина, конечно, не было, только лампочка горела не пронзительно-белым, а желтым светом. Клара сказала, что уезжает, что спешит, что боится; Кассиан ответил, что остается, что привык, что в других странах его ничего не ждет. Они оба не подозревали, что в другой жизни были мужем и женой. Клара медлила уходить, потому что ей казалось, что он хочет рассказать ей о чем-то. Действительно, Кассиан хотел поведать ей свое прошлое, которого больше у него не было - потому что отъезд в Чанчунь уничтожил память о Ксении, о ее смерти, о книге. Вместо этого у него была другая жизнь, подтасованная моим воображением, но от этого не менее болезненная, и он хотел рассказать Кларе (при условии, что никогда больше ее не увидит):
"Я хотел тебе рассказать, что случилось со мной до того, как я сюда приехал, но у меня не было подходящего случая, да и потом, может быть, это скучная история, не знаю, почему я решил рассказать тебе это, но вдруг тебе будет интересно. Из той школы, где я раньше работал, меня уволил директор. Он с самого начала искал, за что бы ко мне придраться. Я не хочу излагать это дело во всех подробностях, но, поверь, все это было ложно и глупо. Я мог бы судиться, но тогда я об этом ничего не знал. К тому же, школа была частная, в таких обычно своя рука - владыка. В общем, я потерял работу ни за что, ни про что (по крайней мере, мне так казалось). Это была первая большая несправедливость в моей жизни, и я кипел от негодования, надо было забыть побыстрее, а я ругался наедине с собой и почти плакал.
В то время я снимал квартиру на двоих с одной знакомой моих друзей. Она была четырьмя или пятью годами старше меня, но казалась обрюзгшей, что ли, не по-женски обрюзгшей, а как-то по-мужски. Она получала социальное пособие и редко выходила из дома. Иногда мы разговаривали. Она до странности много знала об искусстве.
Один раз вечером она попросила меня взять ее за плечи и потрясти. Мол, она все время ходит, как во сне, от которого не может проснуться. Мы забыли зажечь свет в кухне, и стол с остатками еды тоскливо глядел на нас в полумраке. Я взял ее двумя руками за плечи и легонько потряс. Она сказала, что ей стало легче, что жизнь влилась в нее: этот полумрак, этот коридор, этот стол.
Тогда была поздняя, жухлая осень, и даже полдень отдавал вечером. Я ходил гулять и носками ботинок поддевал мокрые листья: их становилось все больше, дождь превращал их в вязкую массу. Стоило мне вернуться домой, я находил в прихожей свою соседку, и тогда тряс ее за плечи особенно яростно. Она улыбалась, как будто я будил ее от тяжелого сна. Не знаю, почему она погрузилась когда-то в этот сон. Ей нужны были мои прикосновения, чтобы пробудиться от него, чем грубее, тем лучше, тем яснее она чувствовала, где она находится и что с ней происходит. Ян рассказывал мне когда-то, что если он ощущал боль, то проводил границу между собой и тем Яном, что испытывал боль, тем самым добиваясь облегчения. Вероятно, моя соседка зашла слишком далеко, когда хотела избавить себя от боли, и теперь ей требовалась хорошая встряска, чтобы вернуться обратно.
От этого ежевечернего рукоприкладства и от слякоти в моей голове зародился план. Чтобы привести его в исполнение, я должен был дождаться двадцатых чисел декабря, когда школа, где я когда-то работал, устраивала рождественский праздник. Я хотел явиться без приглашения и дать пощечину директору.
Назначенный день наступил, и я с трудом смог дождаться пяти часов вечера. В это время учителя и ученики должны были собраться в большой аудитории на третьем этаже. Я знал, что ее празднично украсили, приготовили шампанское и пироги, - а я приду и всем испорчу праздник. Но с другой стороны, думал я, у директора в школе было много врагов, которые втайне обрадуются. Мне представлялось, что пощечина - это красивый жест, традиционный жест мести за нанесенное оскорбление. Пощечина - оскорбление еще гораздо более тяжкое, оно унижает человека, хотя не наносит никаких телесных повреждений. Почему я так думал? Наверное, потому, что в детстве читал много книг о дуэлях, кодексах чести, шпагах и перчатках. Мне не приходило в голову, что пощечина это просто прикосновение ладони к щеке, короткое прикосновение и болезненное, но не более.
Я шел на праздник в необычайном возбуждении. Иногда мне казалось, что у меня не поднимется рука, так сильно я нервничал. Иногда я, наоборот, чувствовал такую силу, как будто мог одним ударом уложить семерых. Я шагал и знал, что подпрыгиваю на ходу, и все же никак не мог удержаться от этого подпрыгивания. Подойдя к зданию школы, я распахнул входную дверь слишком резко, и она ударила о стену.
На лестнице я слышал радостный гвалт. Мимо меня пробегали ученики, кто-то здоровался, кто-то нет, одни не знали, что я уволен, другие успели уже меня позабыть. Когда я наконец вскарабкался на третий этаж, то был оглушен музыкой, но не надолго. Все звуки стихли: директор приготовился произнести речь.
В этот момент я должен был подойти к нему и ударить его по щеке. Но я этого не сделал. Я развернулся и ушел. Вероятно, из трусости. С тех пор не проходит и месяца, чтобы мое воображение не возвращалось к этому вечеру. Иногда я думаю, что упустил шанс хотя бы на пять минут стать героем. Это было бы мое единственное публичное выступление, но оно навсегда запомнилось бы всем присутствующим - и прежде всего, мне самому. И тогда мне становится стыдно за нерешительность. Порой я воображаю, что за скандал разразился бы, ударь я директора, и краска стыда снова заливает мне щеки - на этот раз стыда за несовершенный поступок. Я стараюсь внушить себе, что поступил гуманно, когда не стал мстить за нанесенную обиду; я даже пытаюсь полюбить моего врага. Однажды мне удалось это - когда я представил себе, что действительно ударил его по лицу и под пальцами почувствовал его лоснящуюся выбритую щеку. Нервничая, я подошел бы слишком близко, и его глаза оказались бы в непосредственной близости от моих. В воображении я ощущал, как содрогнулось его тело, и так же почти физически ощущал растерянность и покрывшую его лицо бледность. Я отнял бы руку, повернулся бы и побежал: и на лестнице понял бы, что, когда я дотронулся до его лица, я влюбился в этого человека. Не как-то гуманно, а именно плотски полюбил, и как возлюбленный понял того, кого я полюбил, во всем. Я редко прикасался к людям, я мог трясти за плечи соседку или в детстве я боролся с одноклассниками, но когда меня ласкала мать, например, я уворачивался. Мне неприятно было, когда меня трогают, чтобы выразить какое-то чувство, и поэтому ласки матери я воспринимал почти как инцест, а если бы школьный товарищ дружески обнял меня за плечи, я бы тут же скинул его руку. Но если бы я ударил директора по лицу (я был разъярен, он испуган), его испуг пронзил бы меня стрелой амура, если ты понимаешь, что я имею в виду. Может быть, все это не так, и невозможно полюбить человека - которого раньше презирал - лишь от прикосновения. Мне кажется, что я полюбил бы его - должно быть, от боязни и от стыда. Так мало нужно человеку, чтобы влюбиться: всего-то выйти из себя на пару минут".
Но он так и не решился завести разговор о пощечине, вместо этого помолчал, а потом сказал только "Прощай", продолжая смотреть на Клару. Вместо того, чтобы взглянуть на него, она обвела взором комнату. "Если я скажу что-нибудь сейчас, она меня уже не услышит", - подумал Кассиан. Все, что могло быть, либо уже случилось, либо не произойдет никогда. Она повернулась и вышла.
В конце коридора ей почудился силуэт Яна. Но когда она подошла ближе, то увидела, что это рабочий стоит у окна против солнца.
Сяо Лон спросил Клару, хочет ли она посетить вместе с ним Сад отставленного администратора. Клара не знала, что в Чанчуне есть такой сад: он не был указан ни в одном путеводителе. Но она привыкла, что всегда в Китае одно скрыто в другом, незаметное прежде вдруг является перед глазами в знакомой тебе местности.
Уже два дня Сяо Лон жил у нее. Она думала, что будет испытывать неудобство от нового человека в квартире, ведь она привыкла жить одна. Но Сяо Лон вел себя так, как если бы его вовсе не было в комнате. Он ходил тихо-тихо, сидел в кресле с книгой, почти совсем ничего не говорил. Он был спокоен, а Клара продолжала опасаться, что его найдут, и считала не часы даже, а минуты, оставшиеся до отъезда. Их число было огромно. Ей хотелось теперь, чтобы Сяо Лон сказал что-нибудь и развеял ее страх, но он молчал. Ее охватывала тревожная рассеянность, так что она ни на чем не могла сосредоточить мысли, только прислушивалась: не идет ли кто по коридору. Но если Сяо Лон предлагает ей выйти из дома, значит, опасности нет.
Оказавшись не у дел, отставленный администратор посвятил свою жизнь выращиванию сада. Клара пыталась представить себе, как в суровых маньчжурских условиях садовник мог создать что-нибудь стоящее. Когда это было, спросила она, и Сяо Лон ответил: уже в двадцатом веке. Тогда интерес Клары немного угас, она любила старину. Потом ей стал любопытен не сад, а отставленный администратор. Жалел ли он о недоступной больше службе, о почестях, тосковал ли он о жизни при дворе. Или все мысли его были заняты посадкой дерева, укладкой камня, и так до конца дней. Но об этом Сяо Лон ничего не сказал ей, вероятно, он не знал. Или, как она уже не раз предполагала, он сочинил все это. Вместо сада он отведет ее в бар с зелеными кустами в кадках и расскажет, что он придумал все лишь для того, чтобы уехать с ней. Она даже сочинила тост, который произнесла бы по этому случаю: "За твою фантазию, что соединила нас". Перед тем как выйти из дома, она надела красную куртку в традиционном стиле, с нитяными пуговицами и высоким воротником. Если произойдет что-то необычное, оно не застанет ее врасплох.
Сяо Лон остановил такси и назвал адрес. Таксист принялся взволнованно, как показалось Кларе, говорить о чем-то, но Сяо Лон успокоил его. Из окна автомобиля Клара видела незнакомые улицы и поняла, по скольким еще не удосужилась пройти. Не то чтобы эти улицы были красивы (они походили одна на другую), но ей было жаль, потому что она скоро уедет. Серый мул вез тележку. Надо было взять с собой фотоаппарат. Когда-то у нее была идея: везде и всегда фотографировать, а проявить пленки только в старости, чтобы сравнить ту жизнь, какую она помнит, с той, что была на самом деле. Клара даже купила камеру, но так и не вынула ее из коробки. В Китае уже ничего не получится, но может быть, после отъезда она начнет осуществлять свой план.
Такси подъехало к воротам, у которых стояли статуи драконоподобных львов. Клара приготовилась уже идти в кассу покупать билеты, но Сяо Лон повел ее сразу в ворота. Двое солдат расступились перед ними.
Они прошли сквозь первое, прямоугольное помещение, выход из которого закрывала (как показалось Кларе) низкая деревянная стена с инкрустированной птицей. Но они обогнули ее. Cяо Лон объяснил Кларе, что стенка существует для того, чтобы не пропускать злых духов, ибо духи перемещаются только по прямой линии. Затем перед их глазами развернулся сад.
Нет, он не развернулся весь - он предстал в еще свернутом виде, в большом пористом камне, что лежал на их пути. Они медленно обошли его: это был желтоватый высокий камень причудливых очертаний, в которых можно было угадать зверя, старика, тучу. Но Сяо Лон приглашал Клару пройти дальше по извилистой тропе. Перед глазами теснились кусты, деревья, камни. Сделав два шага, Клара поняла, что теперь и справа, и слева от нее - вода. Они оказались на мосту, что зигзагом вел от одного берега к другому. Перейдя его, они поднялись на деревянную веранду, и Сяо Лон указал Кларе на кипарис, что рос в нескольких шагах. "Веранда, с которой смотрят на кипарис", прочел он надпись над входом. Глаза больше не разбегались, взгляд сосредоточился на высоком стволе кипариса, и Клара вспомнила точно такие же в парке у моря и чуть более темные кипарисы в южной деревне на кладбище. Потом ей пришла на ум картина, где маленький остров, к которому подплывала лодка, был весь покрыт такими же сумрачными деревьями. Сяо Лон решил, что они уже насмотрелись на кипарис, и повлек ее дальше по дороге, выложенной темными и светлыми плитками, к берегу озера, где возвышалась беседка в форме многогранника, беседка игры синих волн: концы высокой крыши изгибались над водою.
Сяо Лон замер, прислушиваясь к легкому плеску воды. Может быть, здесь бьет ключ, подумала Клара. Ей часто снится вода, но совсем другая, темная, неподвижная. Сон всегда начинается совсем невинно, даже радостно: она идет купаться, но водоем оказывается подземным туннелем, наподобие метро, только без поездов и почти без людей. Темные ходы залиты непрозрачной водой, и Клара плывет по этим коридорам, переплывает из помещения в помещение, пока не проснется. Или целый город стоит на берегу залива: дома тесно примыкают друг к другу, ни одной лампы в окнах, ни одного прохожего на улице - и черная вода недвижна у берега. Клара называла их "сны о мертвой воде", но один раз она видела сон о воде живой. Будто бы посреди дворцового зала с высоким потолком был бассейн, откуда выплыла верхом на тритоне голая прабабушка Клары. Она трубила в рог, и вода стекала светлыми струями с ее старческого тела.
Они шли дальше по крытой извивающейся галерее с цветными балками.
В конце галереи Сяо Лон обратил внимание на круглую пагоду, у которой было много крыш, одна над другой. По ее периметру извивались деревянные змеи. Сяо Лон предложил подняться, и Клара последовала за ним. Но на самом верху, когда они вышли на балкон и у Клары была возможность окинуть взором весь сад, она попятилась и села на деревянный выступ. От высоты у нее закружилась голова. "Как называется эта пагода?" - "Спящая на облаках". Сяо Лон, облокотившись на заграждение, смотрел вдаль. В детстве Клара с подругой ложились ночью на землю и представляли себя кораблями, плывущими навстречу вселенным. Подруга говорила: "Вот ты в космической ракете, и у тебя достаточно провианта на всю жизнь. Ты можешь передавать на Землю все, что ты видишь, но ты никогда не сможешь вернуться. Твоя ракета постоянно ускоряется. Она устроена так, что может лететь только дальше и дальше. Согласилась бы ты отправиться в такое путешествие?" - "Да, - ответила Клара, - да, да!"
Они спустились на землю и прошли мимо фруктовых деревьев в цвету и пышных клумб, посреди которых красовались камни с надписями. Клара привыкла смотреть на иероглифы как на тайные знаки или уменьшенные планы лабиринтов, она не могла представить себе, что за ними скрывались обычные человеческие мысли, что при помощи этих линий можно было написать "аппарат временно не работает". В саду иероглифы показались ей еще более странными, но Сяо Лон объяснил ей, что это старые знаки, а сейчас пишут по упрощенной системе. Он засмеялся: "Выброси эту мистику из головы. Разницы никакой нет, вообще никакой: иероглифы, буквы. Вон смотри: остров фей. Пойдем туда".
Теперь уже не по каменному, а по деревянному мосту, выгнутому, как кошачья спина, они перешли на так называемый остров фей, маленький, с холмом и сосной, островок посередине пруда. Когда хозяин давал имена островам и беседкам, он хотел, чтобы его гости останавливались. Даже детство Клары, проведенное в далекой холодной стране, перемещалось - по воздуху? по памяти? - внутрь этих стен. Вот она идет на лыжах, ей девять лет. Тогда она мечтала о кукле Барби, и каждый раз, когда уходила в лес, ждала, что найдет куклу рядом с лыжней, в подарок от лесной феи. Ничего не обнаружив, верила, что непременно найдет в следующий раз. Летом искала гномов. Чтобы они пришли, надо было зарыть в землю конфеты. Русалку вызывали, налив в таз воды и положив на дно расческу и зеркальце. Натягивали одеяло поверх голов, смотрели в воду - появится ли огонек. Наконец ее желание приняло форму сна, в котором фея обещала ей: твои родные будут жить вечно. Когда через много лет это предсказание не сбылось, Клара почувствовала обиду.
Скалистый холм пронизывали ходы, на стене пещеры было вырезано изображение Будды. Сяо Лон и Клара обошли вокруг холма, с каждой точки открывались новые виды. Потом взобрались на него, и Сяо Лон указал на гору вдали и объяснил, что хозяин сада "взял взаймы" у окрестности эту гору. Если из сада можно было любоваться пейзажем, лежащим вне стен, то говорилось, что вид "берется взаймы". Очертания невысокой горы почти повторяли извилистые скаты крыш. "Мы называем ландшафт гора и вода. Гора обозначает стойкость, а вода - умение соответствовать обстоятельствам. Это черты характера, если хочешь: земля то же самое, что человек".
Но Кларе вид напомнил гору на юге, там же, где были кипарисы, где она проводила лето на пляже, но непременно хотела подняться на гору, хотя бы один раз. Ей не удавалось найти спутников, и она откладывала поход до последних дней перед отъездом. Но как раз в эти дни пошел проливной дождь, так что речи не могло быть о том, чтобы карабкаться в гору. Если бы гора была выражением душевного строя, то разве Клара горевала бы так, когда автобус отъезжал и гора исчезала за поворотом, разве мечтала бы вернуться и взойти на нее. Нет, если бы ландшафт и душа были одно и то же, то гора всегда была бы с ней, и море, и дерево.
Три столба и парящая над ними крыша - сквозь треугольную беседку на мосту они вернулись на берег, полюбовавшись зарослями лотоса. Пройдя несколько шагов, Сяо Лон завел Клару за угол и показал заросли бамбука, маленькую рощу, что колыхалась у белой стены. Они поднялись на террасу и прислушались к звукам, которые издавал бамбук, когда налетал порыв ветра. Сяо Лон улыбнулся снова: "На самом деле эта веранда называется слушая шум дождя. Знаешь, мой любимый звук - стук дождевых капель о крышу или о стекло? Как будто ходит кто-то вокруг тебя частыми шажками. Но у нас в Чанчуне, ты заметила, почти никогда не бывает ни облаков, ни дождя. Зимой даже снег едва покрывает землю".
Когда-то на застекленной веранде или на чердаке Клара ловила шум дождя. Она лежала на старом диване, и рядом был кто-то, но кто? Она не могла вспомнить. Капли дождя стучали в окно, и она засыпала, потом просыпалась, видела сквозь стекло все то же серое небо и слышала тот же равномерный стук.
Шум тростника едва доносился. Где-то Клара просыпалась и видела сквозь стекло то же серое небо и слышала равномерный стук. Она засыпала, и капли дождя стучали в окно. Она не могла вспомнить: рядом был кто-то, но кто? Она лежала на старом диване. Она ловила шум дождя когда-то на застекленной веранде или на чердаке.
Сяо Лон вывел ее из задумчивости, сжав кисть ее руки: "Видишь две беседки вдалеке? Одна называется занесенная снегом, другая - в ожидании весны. Куда мы сначала пойдем?" - "В занесенную снегом".
Беседка имела лишь две стены; с южной и с северной стороны она была открыта. Сухая сосна примостилась у порога. "Когда я думаю о зиме, я вспоминаю историю Ли, электрика, - сказал Сяо Лон. - Он чинит проводку у нас в районе, вворачивает лампочки, вообще ремонтирует, где чего сломалось. Зимой у него больше работы, потому что люди чаще жгут свет. После работы он закладывает за воротник - здесь на севере больше пьющих, чем в других районах Китая. Влияние русских, должно быть. Как-то раз я сидел с ним в кабаке. Мне нравится слушать, что рассказывают люди. Часто, когда я в первый раз вижу человека, я сочиняю о нем историю: откуда он пришел, кем он мог быть. Когда я слышу о его подлинной жизни, я сравниваю придуманное мной с тем, что есть на самом деле. Жизнь электрика Ли я тоже вообразил во всех подробностях, когда видел его рябое лицо и большую голову на тщедушном теле. Один раз я увидел его в кабаке и пригласил пересесть к нам. Он выпил и рассказал нам, что неделю назад его вызвали на окраину города, где в одном доме не горел свет. Он сошел на последней остановке автобуса. Тогда поднялся такой буран, каких в нашем краю и не бывает. Ли поднял воротник худого пальтишка и все же шел вперед, хотя и медленно. Наконец он отыскал в полутьме одноэтажный деревянный дом, стоявший особняком. Он постучал в дверь, и ему открыл кто-то, державший горящую спичку. Пробки оказались очень старыми, тридцати- или сорокалетней давности. Для электрика это не составило проблемы, он знал об электричестве больше, чем кто бы то ни было на много миль вокруг. Через несколько минут свет вспыхнул, и первое, что Ли увидел, были книги на полках в старомодно обставленной комнате. Он спустился с табуретки, и семья бросилась благодарить его, отец, мать и сын; первым он узнал сына, хотя у него не осталось фотографий. Он сел, будто устав, и мать принесла ему чая. Он превозмогал желание остаться как можно дольше в этом доме. Память о том, что произошло когда-то, гнала его прочь. Ему надо было предупредить их, но как - он не знал. Ведь если он признается в том, что он их сын, они не поверят ему. Их сын будет профессором, как отец, или музыкантом, у него прекрасные способности. С чего он станет ходить по домам чинить электропроводку? Ли почувствовал, что его визит затянулся, что окружающие ждут уже, чтобы он ушел, но из вежливости не подают виду. Он поблагодарил за чай и, получив деньги, вышел, оставляя отца и мать и себя самого в деревянном доме, полном книг, в буране, в судьбе, из которой он не мог их вырвать. Это ли карма? - спросил он меня, и хотя я много знаю о буддизме, я только пожал плечами. Теперь я думаю, что должен был подтвердить, мол, это действительно карма, иначе он никогда не перестанет ощущать свою вину перед ними".
Сяо Лон покачал головой и поднялся. Клара опередила его по пути к беседке в ожидании весны. Ветви очень высоких деревьев были еще голы, маленькие желтые цветы дотрагивались до ее ног. Резные оконные рамы и тонкие ветки переплетались в один узор, плотный камень сливался со своей бесплотной тенью на стене. Неровная почва то поднималась, то опускалась под ногами. В жизни Клары была всего одна весна, вернее, когда говорили про это время года, она всегда представляла себе весну своего восемнадцатилетия. Она ходила к друзьям в старый переулок курить сигареты и была влюблена в одного из мальчиков. Повсюду была капель, иногда они сбивали сосульки с карнизов. Она работала в больнице, где никого не лечили. Кто попадал туда, умирал или выздоравливал своими силами. И когда одна старуха умерла, то полоумная девушка с соседней койки была безутешна, они ходили зарывать в саду оставшиеся старухины вещи - зубную щетку и платок, потому что никто не пустил бы их на похороны. Поначалу девушка отказывалась есть и пить, но Клара уговорила ее выпить лимонаду, потому что "когда она пьет, тогда старуха на небесах тоже лимонад пьет". Горюющая подозрительно встряхнула пыльную бутылку и спросила: "Я ее не отравлю?" А вдали был салют по случаю праздника, и, оторвавшись от горлышка, она сказала: "Это хорошо, это в честь старухи". Потом к ним в больницу ходил поп и крестил всех увечных и никому не нужных, но через две недели Клара встретила девушку уже без креста, и та сказала: "Е....ся Бог не помогает", и Клара удивилась, что даже отсталый мозг способен к метафизическому отчаянию. Тогда еще все эти вещи ей казались далеки.
Она шла в задумчивости, и, когда обернулась, Сяо Лона не было рядом с ней. Он отстал, она слишком быстро бежала вперед. Клара вышла из галереи и побрела вдоль деревьев, потом спустилась к воде. Она не понимала, в какой части парка находится. Европеец, подумала она, радуется, когда понимает, как устроены вещи. Европейский парк - он весь как ладони: аллея посередине, газон справа, газон слева, впереди дворец, позади бассейн с фонтаном и рощица. А тут пойди разберись! Она искала Сяо Лона и с каждым шагом будто бы оказывалась в новом саду, не зная, где его конец, где начало. Она искала молча: ей казалось, что тишину сада нельзя нарушать криками. Уже темнело.
Я вышел из бамбуковой хижины у кромки воды и тихонько позвал Клару. Она остановилась. Я подошел к ней, не зная, что сказать, и мы пошли вместе по дорожке сада.
"Почему ты перестала тогда приходить в ресторан?" - спросил я ее.
"Мне надоело сидеть одной за столиком. Люди так странно смотрели. Может быть, я разговаривала сама с собой".
"А я?"
"Тебя не было. А я нуждалась в этих двух часах в гостиничном номере, в ничьей кровати, где я будто бы ожидала любовника. Синие шторы на окнах. Ковер, кажется, тоже синий. Я помню твои руки на моем теле. Один раз мы играли в го, и ты выиграл. Я в шутку хотела отыграться, но мне нравилось, что ты выиграл. Тогда, в гостинице, я была в раю".
"Как я выглядел?"
"Крючковатый нос, как у совы, огромные глаза, ты часто обводил верхнюю губу языком, ты невысок, но держишься прямо".