Второй день пути подходил к концу. При всём при этом Лита была всё еще в самом начале пути, потому что с ней, именно как с Литой, еще ничего не приключилось. При неясном свете вечернего солнца сверкнула под ногами полоса металла.
"Рельсы всегда ведут к воде", — вспомнила Лита и обрадовалась. Теперь она быстро найдет озеро.
Рельсы не всегда шли параллельно. Они петляли по лесу, пересекали друг друга и сами себя, обегали деревья, расходились в разные стороны и снова ложились рядышком. Лита выбрала себе в указатели правый и пошла вдоль него.
Быстро стемнело. По рельсам вдруг пробежала дрожь, какой-то приближающийся издалека звон. В лесных сумерках Лита разглядела слегка светящиеся силуэты — худенькие фосфоресцирующие фигурки мелькали среди темных стволов, то появляясь, то исчезая. Лита отступила и укрылась в зарослях дикого шиповника, с которым всегда чувствовала какую-то родственную связь, уходящую в доисторические времена. И вовремя — по рельсам мимо нее, обдав горячим ветром, пронеслись лесные бродяжки, — они катались на роликах по Петляющим Рельсам в предчувствии ночи. Светящиеся фигурки скрылись в темноте, и Лита вышла из своего укрытия. В воздухе после бродяжек пахло какой-то терпкой травой, зааха которой Лита никак не смогла вспомнить, хотя он всколыхнул в ней детские воспоминания о чем-то долгом, тяжелом и прозрачном. Лита вздохнула и продолжила путь.
Скоро оба рельса стали строго параллельными и вывели Литу на песчаный берег, поросший драным темным кустарником. Рельсы входили в воду и исчезали в глубине озера. Противоположного берега видно не было — туман, сумерки и т. д.
Лита присела у воды на зеленый камень и стала смотреть на поверхность озера. Она была все еще слегка одурманена тем запахом и никак не могла найти в памяти причину — зачем ей нужно было к воде.
Со стороны тростниковых зарослей, дальше по берегу, раздались всплески и какое-то бормотание. Потом из кустов появился высокий загорелый мужчина с мокрыми седыми кудрями до плеч. Он был одет в полосатые (как матрас, подумала Лита) трусы и вытирался вафельным полотенцем, задумчиво глядя куда-то в середину озера — то есть туда же, куда и Лита.
— Это не Рио-де-Жанейро, — сказал он наконец, и Лита узнала его. Это был Кристобаль Колумб. Он всегда открывал здесь купальный сезон, продолжавшийся до января.
— Вы до сих пор убеждены, что открыли Индию? — вежливо поддержала разговор Лита. Она помнила, как в детстве представляла себе Колумба, так и не врубившегося в свое открытие, — старика в длинной ночной рубашке и с чепчиком на голове, который, прислонившись к высокой деревянной спинке кровати, обложенный подушками, сидит и пьет едва теплый чай из белой фарфоровой чашечки. Потом опускает чашку на блюдечко, стараясь не разлить чай по одеялу, и утвердительно кивает головой, объясняя кому-то, кто, как ему кажется, стоит у его изголовья, за легкой белой тканью балдахина, — объясняет, объясняет…
— Дело в том, — сказал Кристобаль, — что это не просто Индия, а обратная сторона ее. Все расчеты подтверждают…
Он замолчал и подозрительно посмотрел на Литу.
— Да вы, милейшая, кажется, уверены, что Земля круглая!
— Ну, — неопределенно ответила Лита, чтобы ее ответ прозвучал ни как «да», ни как «нет». Колумб это так и воспринял.
— Если следовать голосу разума, — сказал он, — то у всего плоского должна быть обратная, то есть другая сторона. Вот у вас два имени, одно — своё, а другое — Другое. И даже если вы мне сейчас станете возражать, что вы не совсем плоская, все равно относительно Земли мои умозаключения верны. Так вот, представьте себе блинчик, на одной стороне которого — Индия. Если аккуратно вырезать ножом ее контур и перевернуть, появится поверхность обратной Индии — а никакая не Америка. Правда, если перевернуть обратно, то снова появится Индия…
Колумб продолжал свои вялотекущие рассуждения, уходя вдоль по берегу и, кажется, вовсе забыл о Лите. А она представляла себе этот блинчик, изрезанный Кристобалем за завтраком, и мысленно обмазывала его сметаной.
Как облаками.
Она и не заметила, как Колумб совершенно удалился и исчез. Взошла луна, за ней вторая и третья. Это было удивительно красиво. Даже скорее удивительно, чем красиво. Лита читала о таком в северных рассказах Джека Лондона. Только там были мороз, льды, снега, и раздваивалась не луна, а солнце.
Потом она снова увидела Кристобаля Колумба. Он был одет в длинное зимнее пальто, шея — обмотана полосатым вязаным шарфом, а на ногах — ботфорты. Он подошел и присел рядом, на песок, тихо вздохнув. Они помолчали вместе.
— Когда-то я хотел написать поэму, — сказал наконец Кристобаль. — Назвать ее "О рельсах петляющих". Издать за свой счет. Чтобы обязательно с фотографией леса и этого озера на обложке. И с химическим составом воды вместо подзаголовка. Пятьсот экземпляров. Раздать друзьям…
Лита не ответила — она по собственному опыту знала, как ранит слово утешения. Она знала и о том, что не сумеет отделить свои пожелания от своих сожалений. Поэтому она спрятала жало своей жалости и не стала ничего говорить. И она вспомнила о ложе лжи, которое ждало ее, распростертое. И полустертые заметки на полях книг, как невидимые губы, шевелящиеся в сознании, шептали — "Убийца!". И жезл зла горел в руке того, кто ждал — вот она обернется, пойдет назад, не решится дойти. Дойти До.
Колумб снова смотрел на озеро, будто надеялся там отыскать ответ. Или вопрос. Или просто у него остановился взгляд — а это такая примета, означает, что скоро будут незваные гости.
Над ними прохлопали крылья. Тяжелая птица села на ветку сосны (а может, и не сосны) и посмотрела прямо на Литу.
— Робин фон Крейтцер, — прошептала Лита, медленно узнавая в птице своего старого знакомого. Тут рядом с ним на ветку опустился еще один пернатый.
Птицы раскрыли клювы и запели на три голоса:
Птицы одновременно закрыли клювы и замолчали.
— Я лучше пойду, — сказал Колумб, пряча руки в карманы пальто. Лита не ответила. Кристобаль встал, потоптался на месте.
— Жизнь трепетна, невзрачна и нереальна, — сказал он и, повернувшись, пошел прочь, не оглядываясь.
— Это кому как, — пробормотала Лита.
В воздухе рядом с притихшей водой вдруг заверещало. От неожиданности Лита вздрогнула и вскочила на ноги. Птицы забормотали:
— Она послушалась нашего совета.
— Она встала с камней.
— Она боится простудиться.
И птицы, тяжело взмахнув крыльями, улетели. Лита прислушалась. В воздухе, там, где раздался испугавший ее звук, кто-то сипло шептал:
— Да, да, пятый на месте… Да… Куда же она денется… Не могу… Не-мо-гу!.. Да, потом перезвоню…
— Подслушивал! — укоризненно произнесла Лита. — Гад! Гаденыш! Аспид! Змий!
— Всё, пока, — дошептали в воздухе, и там немедленно замаячил мобильный телефон и очки.
— Не строй из себя Чеширского Кота, — разозлилась Лита. — Появляйся весь!
— Я думал, — начал оправдываться Фома, появившись, но, увидев глаза Литы, затих. Потом облетел ее кругом, задумчиво потирая подбородок, и сказал:
— Ты другая. Сменила имя?
— Угадал.
— Тебе идет, — сказал Фома и вдруг процитировал густым, низким, совсем не своим голосом: "Никто не может с точностью установить, какого упрека он заслуживает".
— И что это значит? — спросила Лита.
— Понимаешь, — сказал Фома, — раньше твое биополе было диаметром в два метра. А сейчас… Сейчас… — он протянул ладонь и что-то пощупал вокруг Литы. Судя по движениям, Фома, как показалось Лите, что-то невидимое завинчивал или отворачивал. — У тебя осталось только семьдесят сантиметров, — наконец сказал он.
— И куда же делось остальное?
Вместо ответа Фома рассказал Лите сказку.
На свете жил мальчик лет тридцати, который любил плавать, но не умел.
Однажды стоял он у моря, войдя в воду по пояс, и глядел на предзакатное солнце сквозь темные очки. Вдруг чувствует — коснулся его колена чей-то плавник. И выглянула из волны Рыба, и говорит ему:
— Здравствуйте.
— Э-э-э-э-э, — сказал мальчик, поскреб ладонью подбородок и немножко удивился.
— У вас очаровательная родинка на бедре, — сообщила Рыба, многозначительно улыбнувшись.
— Спасибо, — немного приходя в себя, ответил мальчик.
— Но я не за этим, — сразу стала серьезной Рыба. — Есть срочное дело. Вы должны помочь нам спасти от гибели наших сограждан. Оживлять вы умеете, мы знаем.
— Откуда? — насторожился мальчик.
— Просто знаем, не задавайте, пожалуйста, лишних вопросов. И потом, очень трудно утаить от Рыб такое мощное биополе, как у вас.
— И что же моё биополе?
— Оно у вас очень значительных размеров, — сказала Рыба. — На три метра всю рыбу передергивает. Наши друзья попали в беду. Они вмерзли во льды. Только вы можете предотвратить трагедию.
— Постойте-постойте, — ответил мальчик. — А как оживлять-то? Никогда не пробовал. Никуда не пойду. Ничего не буду. И вообще я. Вот.
— Молодой человек, — укоризненно воскликнула Рыба, качая головой. — Делать тут ничего не надо. Бери в руки, шевели мозгами и оживляй себе.
Мальчик молчал.
— Подумайте, ведь больше некому, — сказала Рыба. — Больше некому.
Мальчик молчал.
— Сладкий мой, надо помочь, — сказала Рыба. — Будьте же рыбой!
Мальчик вздохнул.
— Он безмолвствует, — сказала рыба, ни к кому, собственно, кроме совести мальчика, не обращаясь.
— Ладно, показывай, где там ваши вмерзшие, — внезапно согласился мальчик.
— Я отвезу, — оживилась Рыба. — Плавки можно не надевать.
И вот сел он на спину Рыбе, и отвезла она его в секретное место, где сильно воняло пивом. И там оживил он килограмм мороженой рыбы. А в награду ему дали на выбор — русалку или жемчужину величиной с глазное яблоко.
Мальчик опрометчиво выбрал русалку. И она высосала из него почти всю энергию. Мальчик стал болеть, кашлять и скоро умер. А аквариум с русалкой он завещал Неизвестному Архитектору.
Всё? — нервно спросила Лита. — А то у меня ноги затекли, столько я тут торчу…
— Между прочим, здесь тоже водятся русалки, — сказал Фома, кивком указывая куда-то вдаль.
— А ты видел? — улыбнулась Лита своей самой недоверчивой улыбкой.
— Видел, — ответил Фома, и голос его дрогнул. — Кстати, Лита, как ты думаешь, тебе кто больше нравится: брюнеты или шатены?
— Ты это к чему? — спросила Лита, не улавливая логики. — А?
— Так, — махнул рукой Фома. — Просто. Ну, я пошел.
— Фома, — окликнула Лита своего близнеца.
— А? — спросил он, маяча в полуисчезнувшем состоянии.
— А тебе кто? — спросила Лита.
— Брунэты! — загадочно сверкнув улыбкой, исчез Фома.
А в воздухе после него осталось маленькое, совсем ручное Северное Сияние.
Оно медленно растаяло, превратившись в запах яблочного джема.