Он даже не переоделся и был в том же наряде, обвешанном камнями, перьями и костями животных, в котором обычно совершал свои целительные и заклинательные действия.
— Старый паук? — перепросил он и тоненько захихикал. — Грязная вошь?.. Вот как ты заговорил, мой мальчик!.. Но это последний раз, когда ты отзываешься обо мне непочтительно. Скоро ты заговоришь иные слова…
Конан увидел, как за спиной старика выросли его молчаливые рабы — и Кевин в том числе. Видимо, Буно уже отдал им приказ схватить мальчишку, и они, обойдя хозяина, двинулись в его сторону, бесстрастно тесня друг друга плечами в узком проходе, словно медленная лава, перехлестнувшая через жерло вулкана.
Конан почти не испугался. Он знал, что сумеет выбраться так же, как и в прошлый раз. Мальчик осторожно отступал назад, не сводя взгляда с насупленных и целеустремленных полулюдей с такими знакомыми и симпатичными лицами… Вот и поворот. Теперь осталось сделать лишь несколько шагов, и заголубеет небесная прореха над головой.
Но… где же она?! Тьма, полная тьма окружала его со всех сторон.
— Ага! — злорадно зашелся смехом невидимый за поворотом старик. — Попался, как крыса в ловушку! Ищешь свой выход? Ищи, ищи — нет его! Я завалил его камнем!
Чувствуя себя и впрямь загнанным в дальний угол норы зверем, которого атакуют мускулистые и сытые собаки, Конан, однако, продолжал двигаться назад, ощупывая руками стены.
Главное — точно определить место, где он спрыгнул вниз, прямо на выпуклую спину жука. Может быть, жук опять лежит здесь, ведь то любимое его место?.. Хвала Крому! Икры мальчика коснулись чего-то жестко-мохнатого, а ладонь легла на гладкий кожаный щит. Этот лентяй дремлет на прежнем месте! Содрогнувшись от мгновенной мысли, что загнутый рог величиной с ладонь проскользнет под его животом, Конан одним махом вскочил на спину насекомого, оттолкнулся от нее пятками и стал карабкаться вверх.
Ладонями и коленями он упирался в шершавые своды расщелины, а голову втянул в плечи, чтобы ненароком не расшибить темя о камень.
Злорадные и понукающие вопли Буно внезапно сменились проклятьями. От грязных ругательств, казалось, заколебались своды. «Ах ты, ничтожный земляной червь!», «Ползучая гадина, погоди же!» По колориту ругательств нетрудно было догадаться, что гнев старика направлен на Шедда. Как ни было ужасно его положение, Конан на миг приостановился и рассмеялся. Вот интересно было бы взглянуть на них сейчас!
Как может бороться Шедд, не имея ни рук, ни ног, но одно лишь туловище и крепкие зубы?.. Наверное, он овился вокруг ног колдуна, подобно гигантской змее, и тот, худой и тщедушный, дергается и кудахчет, как схваченная хозяйкой курица…
Макушка его, наконец, уперлась в камень. Конан изо всех сил напряг ладони, шею и плечи, но обломок скалы не желал поддаваться. Он надавливал снова и снова, обдирая кожу на темени о жесткий гранит… Ругань старика становилась все громче и отчетливей. Судя по всему, несмотря на отчаянные усилия Шедда, преследователи приближались. Вот уже дымное пламя факела заплясало прямо под ступнями Конана, напряженно упирающимся в каменные выступы. Факел держит крепкая мужская рука, запрокинутое вверх лицо так знакомо… Хвала Крому, это не Кевин!
Сангур. Правда, и ему в прежние времени он не делал ничего плохого. Наоборот, всегда восхищался его меткостью и быстротой ног… Ярко-голубые, похожие на цветы, которые вырастают весной высоко в горах, глаза молодого воина, казалось, превратились в хорошо отшлифованные камушки. Красивые, прозрачные и пустые…
Ступни Конана уже начало припекать языками огня, вздымающимся все выше. Он предпринял еще одно отчаянное усилие, зажмурившись и напрягая шею, невзирая на страшную давящую боль в макушке. Казалось, бедная его голова сейчас расколется, как лесной орех… Хвала Крому, грозному и равнодушному! — камень, наконец, поддался. Подтянувшись на руках, Конан мгновенно протиснулся в образовавшуюся щель и вылез наружу.
— Эй! Старый паук! — крикнул он, наклонившись в зловещий мрак. — Уже второй раз ты остаешься в дураках! Хорошо бы ты лопнул сейчас и залепил своими зловонными внутренностями все свои норы!
— Я уничтожу тебя, ничтожный мальчишка! — донеслось из-под земли. — Ты доиграешься — и очень скоро! Очень скоро ты будешь ползать у меня в ногах и слизывать пыль с моей обуви, умоляя тебя простить!..
Конан расхохотался и бросил в расщелину горсть камней. Правда, он тут же пожалел об этом: камни посыпятся на Сангура с отшлифованными глазами, а вовсе не на голову проклятого колдуна.
На этот раз Конан возвращался в селение спокойно и неторопливо. К чему спешить? Вряд ли Буно выползет из своего подземелья и бросится за ним вдогонку. А если и бросится — что ему стоит справиться с щуплым стариком? Даже лучше было бы принять с ним бой здесь, один на один, а не вздрагивать каждый раз от прикосновения раскаленных до белизны глазок. Но колдун не вступит в открытую битву, нет, — он будет жалить исподтишка, словно затаившаяся в высокой траве гадюка…
Мальчик шел медленно еще и для того, чтобы привести в порядок возбужденные мысли и решить, что ему делать теперь.
Забыть, махнуть рукой, как заклинал его Шедд?.. Если б он и хотел забыть, налитые ядом глазки колдуна будут напоминать ежедневно… еще раз поговорить с Меттингом? Он скажет, что Конан клевещет и оскорбляет теперь уже своего дядю, павшего славной смертью на поле битвы… Рассказать еще кому-нибудь? Поверить во все это черное колдовство смогут разве что мальчишки младше его возрастом. Да и то лишь потому, что попробовали бы они не поверить! Кулаки Конана тут же показали бы им, кто врет, а кто говорит правду. Но какой с них прок, с малолеток? Если бы Кевин был живой, он бы ему поверил. Они верили друг другу всегда, с полуслова, полувзгляда. Вдвоем они обязательно что-нибудь придумали бы! Кевин, Кевин… и зачем он отдал эту свою искру, не мог вцепиться в нее покрепче и не уступать старику!..
Конан принимал решения очень быстро. Долго раздумывать, взвешивать и колебаться было не в его характере. Приняв же решение, он так же незамедлительно претворял его в жизнь.
Колдуна Буно нельзя убивать до тех пор, пока неизвестно, где он прячет подло отобранные им искры?.. Чудесно! Значит, надо найти эти самые искры — и как можно скорее. Лучше всего сегодня ночью.
План действий созрел в голове Конана молниеносно. Правда, ему был необходим союзник. Немного поколебавшись, он избрал для этой роли семилетнего Пэди, мальчишку, жившего по соседству с их домом. Пэди всегда заглядывал старшему приятелю в рот, гордился крохами покровительственной дружбы, которой тот удостаивал его изредка, и любое его повеление выполнил бы беспрекословно. Как только стемнело, Конан выманил мальчика из дома и долго внушал ему что-то горячим шепотом. Роль, которую он отвел Пэди, была нетрудной, но для надежности он повторил все несколько раз, строго упираясь взглядом в преданные, вытаращенные от напряжения глаза мальчишки. Когда Пэди, задыхаясь от важности возложенного на него поручения, клятвенно пообещал выполнить все в точности, не спрашивая, как и подобает младшему по возрасту, для чего это нужно, Конан отпустил его. На прощанье он небрежно посулил ему в случае удачи подарить свой новенький колчан для стрел и тростниковую свистульку, отчего глаза его маленького приятеля вспыхнули еще преданней и взволнованней.
Спустя недолгое время, когда все вокруг стихло и селение погрузилось в безмятежный сон, из соседнего дома раздались пронзительные детские крики. Их не заглушали даже толстые бревенчатые стены и крыша с плотным слоем земли.
Пэди трудился на славу. Он орал и катался по своему ложу так, словно внутри у него грызлись между собой большие крысы. Испуганная мать с трудом разобрала сквозь вой и рыдания, что у него болит живот, и не просто болит, а режет, горит и щиплет так, что терпеть нет никакой возможности. Обеспокоенная женщина попробовала было положить ему на живот лед из погреба, затем пыталась тихонько его поглаживать, уговаривать, заговаривать боль, но мальчик не унимался. Наоборот, он стал биться и подскакивать на тощем тюфяке, как поджариваемая живьем рыба. Разбуженный и раздраженный отец велел, наконец, жене идти за знахарем, пока мальчонка совсем не выпустил душу из корчащегося тела. Набросив на плечи накидку, мать кинулась к хижине Буно.
Как только женщина выбежала из калитки, Конан, наблюдавший за всем, что творилось у соседей, от своей изгороди, прошмыгнул к ним в дверь, изображая разбуженного среди ночи и встревоженного приятеля.
— Так и ори! — шепнул он, склонившись над мальчиком. — И не вздумай умолкнуть до тех пор, пока я не вернусь и не свистну три раза под окошком.
Он незаметно ущипнул его повыше пупка, да так сильно, что бедный ребенок взвыл еще громче, и уже неподдельные слезы горошинами покатились из зажмуренных глаз.
Выскочив во двор, Конан затаился за густой порослью можжевельника в пяти шагах от калитки. Вскоре мимо него быстрыми шагами пронеслась мать Пэди, а следом за ней — хмурый и нервно позевывающий Буно.
— Муж хорошо отплатит… — повторяла, задыхаясь от волнения, женщина. — Так кричит, словно кто-то режет его изнутри… самую лучшую шкуру, какую ты только выберешь… мальчик мой… У нас есть еще прозрачный камень величиной с яблоко, если хочешь — возьми его тоже…
Перед тем как шагнуть в дом, Буно на миг остановился и оглянулся. Конан невольно сжался в комок. Ему показалось, что злобные глаза старика видят в темноте так же хорошо, как и на свету. Ему почудилась настороженная искра под клочковатыми бровями, когда взгляд Буно прошелся вдоль кустов, за которыми затаился мальчик. Он чуть было не отказался от своего плана, но вовремя прикрикнул на себя, пришпорил, как заколебавшегося перед пропастью жеребца, обозвав трусливой девчонкой. Лишь только соседская дверь захлопнулась, Конан ринулся к хижине колдуна, стараясь бежать бесшумно и стремительно, словно тень парящей в небесах птицы.
В киммерийских селениях не знали, что такое дверные замки и засовы, поэтому Конан беспрепятственно проник внутрь довольно просторной и зажиточной хижины и внимательно огляделся. На его счастье было полнолуние, в небольшом окошке маячил хорошо надраенный серебряный щит луны, заливая комнату от земляного пола до потолка нежно-призрачным светом. Мальчик старался действовать как можно быстрее, но без суеты. Искры… искры жизни… Вряд ли старик будет хранить их в мешочках из травы и кожи, которых столь много навешано у него вдоль стен. Искры прожгут любую кожу и вырвутся наружу. Для надежности он все-таки развязал несколько мешочков. Из каждого в нос ему ударил резкий запах — то едкий, вызывающий кашель, то приторный, то тошнотворный. Нет, мешочки лучше не трогать, иначе гадость, хранящаяся там, может лишить его нюха, а то и зрения… Вряд ли также искры будут храниться в деревянном ларце, ведь дуб или сосну они прожгут тоже. На всякий случай он вскрыл и ларец, сковырнув нехитрый замок своим длинным и крепким ножом. Там оказалось что-то совсем непонятное: высушенные и скрюченные, на манер веревки, змеиные шкурки, блестящие надкрылья жуков, хрупкие птичьи кости… Перерыв все, что только мог обнаружить на стенах, на лавках и на полу, мальчик в растерянности остановился.
Его осенила неприятная мысль: а почему бы Буно не хранить присвоенные искры в том же подземелье, где вгрызаются в землю его молчаливые рабы?.. Под землей уж точно надежнее, чем в хижине без замка. Какой же он дурак…
— Клянусь Кромом, я полный дурак! — сокрушенно воскликнул мальчик, забыв об осторожности.
— Вот уж точно: ты полный дурак, да и наглый вор к тому же! — откликнулся ему от дверей хорошо знакомый, вибрирующий от сладкого злорадства голос.
При свете луны со своими пылающими глазами и возбужденно трясущимися конечностями старик совсем мало напоминал человека. Скорее, какой-нибудь болотный демон или пещерный дух, выползший на теплый запах живущих.
— Вор! — закричал Буно, на этот раз уже во весь голос.
Казалось странным, что в хилом и согбенном теле может таиться такой полновесный, колеблющий стены рев. — Эй, люди, просыпайтесь! Сюда! Сюда, скорее! Наглый вор забрался ко мне в дом! Хватайте его!
Конан знал, что его ожидает. По неписаным киммерийским законам вору, посягнувшему на добро соплеменника — не важно, соблазнился ли он дорогим оружием или облезлой шкурой, — полагалось отрубить при всем народе правую руку, а затем навсегда изгнать из родного селения. На памяти мальчика такое случалось всего лишь раз. Конану было шесть или семь лет, когда взбудораженное, кипящее негодованием селение выгоняло за свои пределы Хоссу, жалкого и худого, вечно голодного из-за своей неприспособленности ни к какому делу человека. Вместо руки у него болтался с правой стороны тела замотанный в кровавые тряпки обрубок. Хосса попытался украсть козу из одного зажиточного двора, но бесславно попался за этим занятием. Когда его поймали, он ползал у ног мужчин, умоляя простить его, выл, перемешивая слезы с землей, кричал, что погибнет от голода… Но старые воины и охотники, вершившие суд, были неумолимы. Воровство у своих соплеменников и трусость на поле боя — два преступления, которые никогда не прощались у суровых горских народов. Сын племени мог уйти в иные края, разбогатеть там путем грабежа и разбоя, и никто по его возвращению не скажет ему или о нем дурного слова. Но стащить у соседа старый меч или продырявленный щит — так же низко, как ударить родного отца или показать врагу на поле битвы свою спину.
Конана заперли в пустой хижине на окраине селения. В той самой, где жил когда-то несчастный Хосса. Она пустовала, так как никто не хотел селиться в доме вора, отравившего своим грязным и презренным дыханием стены и потолок. Мальчик должен был сидеть взаперти, пока старые и авторитетные мужчины, посовещавшись, не решат его участь.
Сбежать оттуда не представлялось никакой возможности, так как два воина с мечами и луками караулили дверь и единственное окошко.
Мальчик лежал на земляном полу, сжавшись в комок и охватив колени руками. Вокруг было пусто. Ни лавок, ни тюфяка, ни даже облезлой шкуры, которую можно было бы подстелить под себя. От нетопленых ветхих стен тянуло сыростью. Снова и снова Конан прокручивал в голове тот миг, неизбежный миг его недалекого будущего, когда резки взмах сурового меча отрубит его правую руку выше локтя. Его живую, теплую, такую сильную и меткую, с древесным узором вен, подрагивающую на запястье от толчков веселой крови, руку… Должно быть, будет больно. Потом мать перевяжет ему обрубок, чтобы он не умер от потери крови. Вряд ли она скажет ему хоть одно ласковое слово на прощание. Нет большего позора для киммерийской женщины, чем родить труса, предателя или вора. Позор свой Маев перенесет молча и мужественно, как носила все прочим страшные удары судьбы… Мать перевяжет его, положит в кожаную сумку хлеб и сыр, и Конан побредет неизвестно куда, одинокий калека. Он будет вымаливать у встречных остатки их обеда, а те будут отталкивать его с насмешками и презрением, ведь кровавый обрубок ясно покажет, что перед ними жалкий воришка… и все это из-за Буно. Из-за колдуна с черной душой и смрадным сердцем, будь он трижды проклят! Да напорется он на рог Нергала, да разорвут его на сорок частей черные псы ваниров, да пронзят его навылет десять стрел надменных аквилонцев!..
Помимо бессильной ненависти к Буно, Конана трясла жестокая обида на Пэди. Неужели он не мог покричать подольше? неужели это так трудно: вопить и подпрыгивать животом вверх на тюфяке?.. и колчан, и свистульку, и свое покровительство и защиту в драках пообещал ему Конан, а он… Пусть только встретится ему сопливый Пэди где-нибудь и когда-нибудь в жизни! Уж он сумеет отплатить за предательство!
Если б Конан мог знать, отчего мальчик перестал кричать раньше времени, ему было бы гораздо легче. Но некому было рассказать ему, то Буно, лишь только взглянул на орущего ребенка, сразу же догадался о его притворстве. Он влил в распахнутую глотку Пэди изрядную порцию снотворного зелья, и мальчик тут же стих, прикрыл глаза и засопел носом. Важно и торжественно старик сообщил родителям, что злой демон, грызший внутренности ребенка, изгнан им и больше не вернется, и те, обрадованные и благодарные, вручили ему и прозрачный камень величиной с яблоко, и новенькую шкуру росомахи.
«Попадись мне только этот предатель, — с мстительным вдохновением твердил про себя Конан. — Уж я ему задам!.. Уж я отплачу ему! Рука моя устанет гулять по его тощей шее!..
Рука… Какая рука? Левая?.. А хоть бы и левая!» — яростно перебил он сам себя. Не будет он нищим попрошайкой, он, Конан, сын кузнеца Ниала! Нет. Он научится владеть мечом левой рукой не хуже, чем правой. Он будет разить врагов без промаха и без устали. Станет знаменитым воином, грозой ваниров и аквилонцев. Слава о нем побежит впереди него, как глупая и восторженная собачонка. Он вернется в родные места, израненный и немногословный, и Меттинг выйдет ему навстречу и введет в круг самых достойных и уважаемых воинов. А Буно… О, только бы старый колдун не умер своей смертью к тому времени! Только бы он дождался его мести!..
Яростно-сладкие мечты Конана прервал звук открывающейся двери. Он приподнялся и посмотрел на вошедшего взглядом брошенного в клетку волчонка. Навстречу ему коротко и сочувственно засветились серые глаза Гэллы.
— Чего тебе? — буркнул Конан.
— Я принесла тебе лепешки и молоко, — девушка пододвинула к нему глиняный кувшин и завернутые в листья лопуха теплые лепешки. — Старый Меттинг велел мне сделать это. Мужчины совещаются с утра, но они все еще не решили, какое наказание нужно тебе вынести.