-Я вижу, что тебя гнетет нечто, Волчок, - сказал Александр, осторожно присаживаясь, напротив чудовищной свинки, - может быть ты поделишься со мной своим несчастьем.
Волчок гневно засопел и передернулся всем телом:
-Что ты понимаешь! - горько сказал он, - ты такой же заложник системы, как и остальные. Твои глаза зашорены, ты живешь во сне! Ибо только спящие, да неразумные идиоты могут быть счастливы в этом жестоком мире!
Александр вдруг заметил, что у ног полусвина лежит испачканная в дурнопахнущих слюнях массивная книга с тисненым золотом переплетом. Ткачев совершенно не удивился, увидев, что Волчок читает творение некоего Карлунда Фрюнга "Основы психоанализа для морских свинок". Иного и быть не могло.
-Волчок, - сказал сетевик проникновенно, - я здесь, чтобы помочь тебе. Поделись со мной своею бедой. Я ведь знаю, как тяжело быть не таким как все.
-Что ты знаешь... - с надрывом вздохнул Волчок, - но ты прав, я не могу держать все это в себе. Не могу скрывать от мира свет нового знания. Увы. Что ж, я расскажу тебе, а ты расскажешь кому-то еще.
-Да-да! - горячо воскликнул Ткачев, - народ должен знать правду.
-Тогда слушай, - сказал исполинская и донельзя уродливая морская свинка, - это очень печальная история. История войны индивидуума с обществом. История про еще один кирпич в стене.
-Я весь во внимании, - сказал Александр Ткачев.
Еще один кирпич в стене
(или почему я стал морской свинкой).
"Теперь я вижу - жизнь моя не заладилась с самого начала, и в истоках ее кроется то, к чему я пришел сейчас. С самого начала мне приходилось испытывать гнет системы, и начиная с рождения меня окружала Стена.
Я родился тридцать лет назад в уездном городе, неблагополучной семье и грязной областной больнице. Пьяный врач, который принимал роды, не удержал меня в руках и уронил на пол, отчего в несчастных моих мозгах произошел необратимый сдвиг. От удара я испугался и заревел - и то был мой первый крик в этой полной фекалий вселенной!
Нельзя сказать, чтобы в детстве я был окружен любовью и лаской. Моей первой трапезой стала бутылочка смеси "крутыш" - в равной доле состоящая из детского питания, перловой каши и технического спирта. Каждый вечер я засыпал в своей кроватке, сделанной подобранной на свалке арматуры, а моими единственными игрушками были шустрые домашние клопы и сделанный из чугуна памятник собаке-герою в соседнем сквере. Прелесть же первого купания я познал, когда маманя по пути из роддома уронила меня в лужу.
Мои родители - настоящие советские неинтеллигенты, были людьми азартными и увлекающимися. Увлекались они в основном водкой, хотя иногда отдавали дань неизысканным плодово-овощным винам. К сожалению, я почти ничего не могу сказать об этих, без сомнения милых людях, потому что их брак продлился всего лишь два года. Что ж, все что я знаю, это то, что они жили недолго и несчастливо и умерли в один день, поубивав друг друга.
После их похорон (только много позже я узнал, что они хотели забрать меня с собой, но что-то им помешало. С тех пор мне часто снятся сны, как они зовут меня, а я бегу к ним, широко-широко раскинув руки, словно хочу обнять весь мир) я остался сиротой, хотя и не знал об этом.
На меня претендовали папины знакомые - многоопытные и многопьющие люди, но в тот момент мне не светило стать свободным. Проклятая система - свод правил и уложений поведения одних людей, по отношению к другим - бездушная машина из титановых шестеренок, бумаг и канцелярского клея - она взяла меня под свое свинцовое крыло.
Я был отправлен в муниципальный приют - интернат для бездомных детей. Один из многих, я лежал там в стальной, хромированной кроватке с инвентарным номером и смотрел в потолок, по которому в любое время года ползали жирные, откормленные мухи.
Это была младшая группа, но порядки там были куда более жесткие, нежели в старшей. Я хорошо помню это время - школа жизни началась для меня там, среди серых стен и заунывных воплей соседей.
В шесть следовал подъем. Нам всем очень хотелось спать, но включался огромный алюминиевый репродуктор на стене и он работал так оглушительно, что напрочь заглушал наши вопли. Как правило, ставили что-то оптимистическое, но искаженная картонным динамиком музыка превращалась в раздирающий уши рев. Именно с тех пор я страдаю некоторой тугоухостью и тугодумием, а также ненавижу песню: "солнечный круг - небо вокруг" с которой начиналось почти каждое наше утро.
В определенное время нас кормили из одинаковых стеклянных бутылочек с выписанными краской инвентарными номерами разведенной перловой кашей, в которую для густоты добавляли крахмал. В середине дня нас выводили в туалет.
Именно там, в младшей группе я познал злобу и жестокость человеческого стада, был подвергнут остракизму и у меня появились первые враги. На четвертый день пребывания в интернате массивный и откормленный двухлетний карапуз перебрался через низкие бортики моей кровати и придавив мне голову к подушке, отобрал бутылочку с кашей. Я плакал и отбивался - но что я мог поделать? Он ушел, покачиваясь на нетвердых ногах и гнусно ухмыляясь.
Я воззвал к справедливости - а именно к одетой в строгую мышиную униформу нянечке, которая поднимала нас каждое утро. Но система есть система и справедливости в ней нет - но чтобы понять это мне понадобилось долгих двадцать лет.
Мне сказали, что жаловаться нехорошо и отшлепали скрученной в жгут простыней, так что следы оставались с неделю и более. А карапуз вновь пришел на следующий же день и властно протянул руку к бутылке. Мне не оставалось ничего, кроме как отдать.
Так я жил впроголодь. Шли дни, мы росли, а я все не мог никак набрать достаточно веса и оставался самым маленьким в нашей группе. Злобный неприятель по кличке Бутуз верховодил среди нас и никто не мог ему сказать слово поперек. Расправа была моментальная. Теперь, я не только делился с ним кашей, но и заправлял ему кровать, а также убирался на его тумбочки. Бутуз же только жирел. В какой то момент я понял, что я его ненавижу - и это было первое сильное чувство, которое я познал.
Впрочем, у меня появились и друзья. Приятель по имени Костя, был добросердечен и всегда тайно отдавал мне часть своей пайки. Возможно, именно это не дало мне помереть с голоду.
В какой момент наша воспитательница - жестокая старая дева пятидесяти лет, улыбку которой я видел только раз, когда воспитанники принесли ей разбившуюся о наше окно дохлую птицу - объявила, что мы достаточно взрослые, чтобы сами убирать за собой. А стало быть, назначайте дневальных для чистки и уборки сортиров. Предполагалась посменная работа, при которой каждый чистит унитазы и моет пол в назначенный день. В тот же вечер, ко мне подошел Бутуз и спросил, не хочу ли я сыграть в увлекательную игру под названием "трамвай"? Чувствуя подвох, я все же согласился, и эту же ночь провел с тряпкой в руках. И следующую и последующую. Запах мочи и мокрой тряпки стал для меня родным. Я мыл пол семь дней в неделю, отрабатывая за всю группу, по пол ночи проводя в покрытых унылым зеленым кафелем стенах. А утром приходили они - воспитанники интерната и смотрели на меня с холодным презрением, как смотрят на противную слизистую тварь, вроде мокрицы, неосторожно раздавив ее кованым каблуком. Именно в такие моменты я острее всего ощущал Стену - невидимую, но от того не менее прочную, между мной и этими детьми с сытыми лицами. Между мной и обществом!
Черное отчаяние не взяло меня только потому, что иной жизни я не знал.
В какой-то момент я заметил, что Костя избегает меня и больше не делится своей кашей, которую к тому времени стали подавать в алюминиевых тарелках с выбитым инвентарным номером. Я не знал что и думать, пока однажды не встретил его в узких темных переходах интерната. На мой вопрос, что же случилось, он печально улыбнулся и поведал мне:
-Бутуз сказал, что отныне ты ЧМО, потому что моешь за нас всех пол. С тобой нельзя разговаривать, а каждый, кто захочет с тобой дружить, тоже станет ЧМОм. Так, что извини...
И он ушел. Так я познал предательство. Два дня прошлись в полной изоляции, а на третий я, движимый ненавистью, попытался убить Бутуза. Ночью подкрался к его кровати с подушкой и навалился ему на лицо. Бутуз вырывался и сипел, но ярость придала мне сверхчеловеческие силы, так, что оторвать от полузадушенного недруга меня смогли лишь трое специально вызванных нянечек.
Случай прогремел на весь интернат. За провинность я был бит нянечками скрученным в жгут одеялом и посажен в чулан на неделю, на хлеб и воду, причем чтобы проглотить хлеб, его приходилось размачивать в воде. Впрочем, после перловой каши это даже казалось изысканным.
В чулане были крысы. Они приходили ко мне каждую ночь. Ползали у меня по рукам и ногам. Я кричал и отбивался, но они только наглели. С тех пор я ненавижу крыс.
За время отсидки я узнал, что Бутуз три дня провалялся в лазарете, а вернувшись, пообещал устроить мне вендетту, так что на этом свете мне уже не жить. Бутуз был настроен серьезно.
От неминуемой гибели меня спасло то, что закончился очередной год и я был переведен из младшей группы в старшую, и мы с Бутузом попали в разные коллективы. Так как изоляция в интернате была полной, своего первого недруга я больше никогда не видел.
Нельзя сказать, чтобы в новой группе мне стало много легче. Но "трамваев" больше не было. Сюда просочились слухи о случившемся в спальне и все смотрели на меня с некоторой опаской. В неполные восемь лет я уже слыл безумцем и серийным убийцей. Так или иначе, но за все эти годы, отчуждение - глухая стена вокруг меня стала только выше и толще.
Я не хотел так жить. Смутные видения посещали меня, будущее, сверкающее и ясное, будущее других людей, там за колючей проволокой ограждающей двор интерната, манило меня издалека, как очень редкая экзотическая птица. Я захотел учиться - возможно, поиск знаний стал бы для меня спасательной палочкой-выручалочкой, за которую я смог бы ухватиться и вытащить себя из этой трясины под названием жизнь.
Но, конечно, с тем багажом и черными отметками в моей личной карточке ни о какой учебе не могло идти и речи. Вместо тетради и карандаша я получил в руки лопату и был послан, вместе с сотней таких же, вскапывать колхозные поля. Мы убирали картошку, свеклу и брюкву. Движимый тягой к прекрасному, я выбрал большую красную свеклину и держал ее в алюминиевой кружке с инвентарным номером на боку, как редкий красивый цветок, пока она окончательно не сгнила.
В двенадцать лет моя фея хранительница - без всяких сомнений, жестокая старая дева пятидесяти лет - подарила мне одну из своих редких улыбок. Меня настигла любовь. Окна в коридоре нашего мужского интерната выходили на угрюмое серое здание интерната для девочек. Мою избранницу я заметил как-то вечером, когда бесцельно стоял у окна и смотрел на недоступный вольный мир.
Она видела меня и она улыбалась мне - светлой, застенчивой улыбкой. У нее было дивное лицо и странные раскосые глаза - марсианские глаза, решил про себя я. Ибо не могло такое замечательно существо жить на этой угрюмой земле. Она приходила каждый вечер, а я уже ждал ее на подоконнике и мы просто смотрели друг на друга и улыбались. Иногда дружески махали друг - другу руками, или строили рожи. От этого в сердце становилось теплее.
Я был уверен, что моя отрада тоже испытывает ко мне какие то чувства. Все это было столь новым и незнакомым, что ночью я сжимал в объятия подушку и тихо смеялся или плакал в нее, воображая себя рядом с моей таинственной незнакомкой. Мне кажется, я был счастлив - первый и последний раз. И единственное, что вгоняло меня в тоску - это то, что мы были разделены Стеной. Вернее двумя стенами - ее и моего интернатов.
Загадочная улыбка моей Моны Лизы сводила с ума и в один прекрасный момент я, второй раз в жизни, решился дать бой против системы - бежать из интерната. Глубокой ночью я выскользнул из спальни и неслышимой тенью проскользнул к дверям интерната. Ключ я украл у воспитательницы еще раньше.
К сожалению, кроме меня не спал и еще один воспитанник нашего славного заведения. Все тот же Костя, который попал вместе со мной в одну группу. Он то и застиг меня в самых дверях и принялся звать подмогу. Он горел праведным желанием угодить воспитателям, он торжествовал! Меня обуяла дикая ярость и я ударил его кулаком, в котором как кастет была зажата связка ключей. Он закричал и упал, а я все бил и бил его, и только понабежавшие воспитатели смогли оторвать меня от окровавленной жертвы.
На этом история моего побега и закончилась. Я получил очередную черную отметку в карточку, был бит скрученными в жгут простынями и отправлен в чулан на пир крысам. Костя же месяц провел в лазарете, ему требовалась операция, но денег на нее не было и он так и остался с изуродованной нижней губой. Он больше не контролировал свой слюноток и довольно быстро получил за это прозвище Слюнявчик.
Моя же Дожоконда у окна больше не появилась. Много позже я узнал, что ее зовут Фрося Бардакова и она в интернате навсегда, потому что ее марсианские глаза - это признак синдрома Дауна, коим она и страдала.
С этого дня, я понял, поблажек мне больше не будет. Сердце мое еще больше ожесточилось. Но все течет, все изменяется, прошла и невеселая пора моего детства. По достижении восемнадцатилетия бюрократическая машина сработала вновь и я оказался за массивными дверьми моего родимого заведения. Никаких чувств, кроме омерзения, я к нему не испытывал.
Новая жизнь лежала передо мной и это был последний момент, когда я попытался хоть как-то изменить то убогое существование, которое вел.
Но, увы. Некоторые идут по жизни легко, порхая как бабочки, а кто-то ступает кованными сапогами с гирями у каждой ноги. Будучи детдомовцем, я не имел в жизни никаких перспектив. Один из многих - тех, что прошли впереди меня - моя жизнь катилась по накатанной колее. Идти мне было некуда и я оказался на улице.
А там меня закружила-завертела вольная жизнь, которая, однако, была чуть ли не хуже, чем в интернате. Довольно скоро я обнаружил себя в человеческой стае, собравшей в себя без сомнения самых отвратительных индивидуумов этого славного рода. Будь проклята система, что подминает под себя людей, калечит их изначально и заставляет их ступать на дорогу, уходящую во зло!