Микулеску улыбнулся.
- Тебя-то как зовут?
- Как будто вы не знаете!
- Откуда мне знать?
- А я была в лавке, когда вы приходили покупать себе курево.
- Ну, тогда другое дело. Садитесь за парты.
Молчат. Никто с места не движется.
- Да садитесь же за парты!
Нуца горько вздохнула, печально склонила голову набок.
- Как же мы сядем, господин учитель, когда все мы тут - враги.
- Да неужели? Что же вы не поделили?
- А! Одним земли мало, другие из-за скота... А вы что ищете в кармане?
Он еще не знал, что имел удовольствие беседовать с дочкой Онакия Карабуша, и, исшарив по карманам, достал красивый перочинный ножик с костяной ручкой. Взял со стола карандаш, но для того, чтобы зачинить его, нужно было отвернуться, потому что кругом, разинув рты, стояли все десять ребятишек. Виртуозные движения, длинная, завитая стружка, ножик с костяной ручкой - все это мигом заворожило класс.
- Садитесь за парты. Потом я вас помирю.
Двоюродным братьям Морару очень хотелось досмотреть до конца, что станет с карандашом, но сказано было сесть за парты. Мирча, более щуплый и показавший в полтора года отличные способности ругаться, толкнул в бок своего брата. Толстяк Тудораке, высоко подняв голову и закатив глаза, запричитал нудно, голосом соседки, которая ходила к ним часто и ломалась, когда ее приглашали сесть.
- Да ну, господин учитель, вы не беспокойтесь, мы ничего, мы, право же, постоим вот тут на ногах...
Учитель заулыбался. Этот толстяк казался ему злым на язычок, а злые на язык люди пользовались особым расположением Микулеску.
- Так и быть, стой. Только стружки не глотай.
Заточив карандаш, открыл тетрадку и по всем правилам педагогики приметил мальчугана, стоявшего скромно в стороне.
- Эй, ты там! Как зовут?
Толстяку Тудораке показалось, что учитель не очень разбирается в том, что принято называть настоящими ребятами, и он сказал несколько назидательно:
- Вы, господин учитель, лучше запишите нас с Мирчей. Мы двоюродные братья, и дома наши прямо-таки рядом, ну, словом, как бы вам объяснить: вот так стоит мой дом, а вот так стоит его дом, а между ними так, знаете, один плетень, который наши мамы почти весь разобрали на топку.
- Тебя как зовут?
- Меня?
- Ну да, тебя.
- А! Я думал, что вы хотите о моем двоюродном брате узнать. Его Мирчей зовут.
Этих Морару можно было записать, только косвенно расспросив друг о дружке - сами они о себе ничего не сообщали. Следующим был записан Ника, сын Умного и сам, видать, неглупый, но девочке с карими глазами не понравилось, что ее норовят оставить напоследок. Она так, без записи, поспешила подсесть к двум братьям Морару и победоносно оглянулась.
- Я тут буду сидеть, господин учитель.
- Тебе нравится сидеть с ними?
- А отец сказал. Ведь вы не знаете, что сказал мой отец?
- Нет, не знаю.
- Ну вот, он сказал: "Ты, - говорит, - одна не сиди, а подсядь к мальчикам. Они бойчее учатся, а ты не очень соображаешь. - Говорит: - Ты подглядывай за ними краешком глаза, потом и сама будешь знать, а то, говорит, - ты зазря в школу проходишь..."
Час с лишним ушло на составлении списка одиннадцати учеников. Наконец, покончив с этим делом, Микулеску рассадил их по партам, восстановил тишину.
- Удачу вашей ниве!
- И вам тяжелый сноп.
- Вы хоть знаете, кто написал эти стихи?
Карие, черные и голубые, еще карие, еще черные - все эти глазки смотрят не мигая, готовые в любую минуту заплакать или улыбнуться.
- Александри написал, вы, дурачье! Великий румынский поэт. Поэт крестьянства.
Микулеску несколько раз прошелся между партами, дав им время проникнуться чувством священного восхищения к творчеству Александри, а им хоть бы что! Зевают, толкают друг друга, следят, как забилась муха на подоконнике. Старые, видавшие виды домотканые рубашонки. Грязные ноги, ссадины на каждом пальчике. Некоторые припрятали эти богатства, завернув тряпочками, другие оставили так, на божью милость.
А собственно, стоит все это или не стоит?
Микулеску встал у окна, долго примеривался, чтобы открыть его, но, видать, окна в этой школе можно было открывать, только предварительно сняв крышу.
- А вы, господин учитель, кулаком пристукните. Вдарьте вот так кулаком...
Микулеску ударил, и окно открылось; он устало облокотился на подоконник, разбирая ту же самую проблему, которая мучила его все время, с тех пор как приехал сюда. Стоит ли, не стоит? Стоит ли ему, человеку, не окончившему еще нормальное училище, старшему сержанту, участнику героической битвы при Мэрэшти, стать нянькой, мучителем этих одиннадцати карапузов? Маленькая, забитая деревушка, старая школа с дырявой крышей, одиннадцать сопляков, зевающих вовсю, когда он им читает стихи великого Александри.
Его охватила первая, самая большая грусть после отъезда. А ведь начал было пользоваться успехом у бухарестских барышень. Хранил три любовные записки, написанные на французском языке и брошенные ему из окна второго этажа женской гимназии. Он тосковал по книжным магазинам, полным чудесных романов серии "Знаменитые женщины". Соскучился по разнаряженным городовым, по господам, носящим цилиндры и ругавшим правительство, не делая при этом грамматических ошибок. Ему захотелось снова в студенческую среду, у него родилось вдруг столько мыслей, относящихся к творчеству Александри.
- А у меня, господин учитель, еще два братика. Когда они расплачутся в люльках, а мама месит тесто и не может к ним подойти, тогда отец сам качает люльки и поет при этом:
Несутся ветры волнами,
Над гнездышком моим...
- Что-что-что? - спросил учитель. - А ты знаешь эту песню до конца?
- Конечно, знаю.