Эти стригунки в яблоках были большой его гордостью. Кто бы мог подумать, что от тех низкорослых, лоснящихся от хорошего корма кобылок родятся такие великолепные, породистые скакуны! Ему уже и теперь давали за них деньги неслыханные, но чутье ему подсказывало не торопиться, через год дадут вдвое больше. Он их обычно редко запрягал, потому что породистый конь теряет в упряжке, но теперь был вынужден. Знания знаниями, но, конечно же, учителя лицея нет-нет да и заглянут в окошко, чтобы выяснить, кто на чем привез своего отпрыска, и как ни кинь, а это пойдет делу на пользу.
Конечно же, Чутура была не дура, когда кому-либо давала прозвище. Нику приняли сразу и, устроив его у какой-то старушки на квартиру, купив жене еще один клетчатый плед, на зависть всем чутурянкам, ибо эти пледы входили в моду под именем шалей, накормив и напоив своих стригунков, Умный под самый вечер выехал из Сорок.
Совершенно случайно в тот же день учитель Микулеску хлопотал в городе по делам своей школы. С трудом, но ему все-таки удалось приобрести кое-что из наглядных пособий: карты, глобусы, несколько пачек книг, чтобы заложить основы местной школьной библиотеки. Поскольку попутные телеги долго не попадались, он решил выехать из города на чем случится. Один подвез его вместе со своим багажом до Рублениц, второй завез под самую Згурицу. А там еще кто-то ехал косить люцерну, подвез версты три, и вот стоит он в поле, на полдороге, и уже солнце клонится к закату, а ему еще ехать и ехать...
И вдруг - о великий боже! - он увидел великолепных, в серых яблоках стригунков Харалампия Умного. Он приготовил багаж, приподнял шляпу в знак приветствия, но эти стригунки с чего-то вдруг понесли, и тяжелый холодок сомнений в праведности богом созданного мира начал подкрадываться к сердцу учителя.
- Домой, господин учитель? - крикнул ему на ходу Умный.
- Домой.
- И я вот в сторону дома... Не могу их, право, никак...
И проехал, оставив учителя в поле. Собственно, дело было вовсе не в учителе - он бы его, конечно, подвез, но у учителя был груз, а этим стригункам ни за что нельзя было давать растягивать мышцу - лошадки, ходившие в упряжке, уже не годятся для верховой езды. Это могло сильно ударить по карману, а учитель, что же, доедет, дорога пылится и ночью. Десять-двадцать леев заплатил - и подвезут хоть до самого Русалима!
Благословенная рука,
И зерна вырвались на волю!
А хваткий сеятель идет
По свежевспаханному полю...
"Сеять-то мы сеем, - думал про себя Микулеску, - но урожаи снимают без нас, и выращенные на наших хлебах чудо-кони несутся вихрем мимо, одурачив умных грамотеев и оставив в пустом поле..."
Он, конечно же, добрался до Чутуры. Оставил всю поклажу в школе, и, благо учебный год был завершен, забрал свои вещи, и рано утром уехал. Больше его никто не видел, никто ничего не слышал о нем, и только изредка его имя нет-нет да и мелькнет на устах его учеников, когда речь зайдет о каких-нибудь смешных приключениях детства.
Хорошее настроение
Чутурянин ни за что не сможет толком объяснить, сколько у него этой самой горемычной земли. Весной, когда из-под рваных, грязных лохмотьев талого снега начинают выглядывать озимые посевы, чутурянину кажется, что, на худой конец, он может стать рядом с самым скромным из помещиков. Богатый урожай - и все пойдет как по писаному: сначала помещик пригласит его на крестины, потом он сам пригласит того в гости.
А до урожая еще неизмеримое море тревог. Когда чутурянин ждет дождя, галопом несутся засушливые ветры; когда молит небо о хорошей погоде, чтобы спасти погибающие в сорняках посевы, идут проливные дожди. И все не вовремя, и все не так. Когда у соседа простаивали лошади и он предлагал их, чутурянину нечего было делать с лошадьми - теперь они нужны до зарезу, а сосед норовит пореже встречаться и поменьше говорить о своих лошадях.
С наступлением лета земли чутурян убывают, тают на глазах самым жестоким образом. Перед выходом на уборку у каждого ровно столько гектаров, сколько и значится по документам. Ну что ж, в конце концов не всем ездить в фаэтонах - только бы убрать все побыстрее, завязать мешки десятью узлами, а что до праздников, то сколько можно к себе приглашать, ведь можно и у других погостить!
Наконец, когда с горем пополам чутурянин соберет урожай, вдруг выплывут долги, о которых он запамятовал. Наступает тяжелая пора сбора поземельных налогов. Потом жена начинает тихо всхлипывать по ночам: приодеть бы семью на зиму, стыдно ведь. И, аккуратно проиграв все битвы, в конце осени чутурянин идет в корчму и напивается с горя: земли-то, оказывается, у него совсем нету.
Без земли чутурянин себя не мыслит. Земля - это его способ жить, его умение, его фантазия. Из земли чутурянин может сотворить все, что душе угодно. Из этих тяжелых чугунных борозд он может вычеканить себе друзей, с которыми хорошо провести один вечер, и друзей, которыми он дорожит всю жизнь. Земля для него - это упругая сила, дремлющая в плечах и просыпающаяся, когда нужно защищать честь чутурянина. Землю можно обратить в хорошее настроение, а еще земля нагоняет на чутурянина сладкую, туманную усталость, располагающую к самой буйной фантазии.
Земля есть закон сам по себе, и больше не применимы никакие законы, если речь идет о земле. С осени и до самой весны чутуряне находятся в дикой погоне за землей. У кого есть три лея в кармане, тот ходит и ищет того, у кого их только два. У кого два лея - те заманивают тех, у кого только один лей. Круглую зиму с утра до ночи заседает суд в Сороках. Земельные тяжбы крестьян выкормили до розовых, лоснящихся щек огромное количество адвокатов и удачно вывели в люди их потомство.
У кого нет больше денег, чтобы таскаться по судам, тот начинает точить топор и, наточив его, теряет последние просветы здравого смысла. С топором в руках чутурянин грозен, у него нет ничего святого, он запустит им в родного брата, в бога, в скотину своего соседа. Одно известие, что кто-то продал землю, на миг парализует Чутуру, она как будто начинает печалиться о чужой судьбе, но через день чутуряне снова держатся мертвой хваткой каждый за свой клочок.
К счастью, когда эта суматоха достигает белого накала, наступает весна и заманивает чутурянина в поле. Яркое солнце, теплый ветер, песня жаворонка и озимые посевы совместными усилиями возвращают его к давно утерянным надеждам, и чутурянин изумлен: боже мой, да ведь ничего еще не потеряно, он еще может стать рядом с помещиком, только бы хороший урожай, а там, глядишь, и в гости попрут друг к другу. Все начинается сначала.
С годами эта погоня за землей истощила, измотала, истрепала Чутуру. Люди стали ходить ленивой, осторожной, подстерегающей походкой. Смотрели преимущественно только под ноги - до остального им дела нет. Умными считались только разговоры о земле. Правы были только те, у кого имелась земля, все остальные считались неправыми. Звон медяков напоминал им скрип плуга, скрип плуга - медный звон; весь мир чутурян сузился до этих двух металлических звуков.
И вдруг однажды осенью, когда корчмарь нанял себе двух молодых помощников, чтобы было кому таскать вино из погребов, когда наиболее отчаявшиеся чутуряне вопрошали громогласно, есть ли правда на свете, и если есть, то где она, вдруг в это самое время объявился чудак в отличном расположении духа, который встал, улыбаясь, у своей калитки. Казалось, он только что вспомнил нечто очень веселое и теперь ждет умного человека, чтобы развеселить его.
Чутуряне опешили. Они подозревали, что этот хитрый Карабуш каким-то чудом раздобыл землицы и теперь хочет побалагурить на радостях. Они останавливались с кислыми лицами, выпытывали у него, подбираясь все ближе и ближе к вопросу о земле, а Карабуш смеялся: помилуйте, какая там земля! У него же, черт возьми, есть калитка, и для чего же люди строят калитки, как не для того, чтобы выставить на радость всему миру хорошее настроение, когда оно у тебя водится!
Их много, около двухсот, калиток в Чутуре. Они отличаются друг от друга в той мере, в какой отличаются сами хозяева, сколотившие их. Эти калитки ничего не прячут, они выставляют напоказ все, что у них есть. Тут говорят о земле, там жалуются, там проклинают, а иногда можно набрести на такую небылицу с бантиками, что будешь век смеяться. Со временем забудешь и саму небылицу, и ее бантики, а все еще будешь пребывать в хорошем настроении, которое, что там ни говори, украшает жизнь человеческую.
Калитка Карабуша была низенькая, неказистая, сплетенная из облупленной лозы. Но было время, она числилась на хорошем счету. С ней считались другие калитки, о ней помнили, перед ней заискивали. Потом калитка Карабуша погрустнела, часто пустовала, а если велись там какие-то разговоры, то были они грустные, все о земле да о земле.
Карабуш таскался по судам. У него были три гектара, но разбросаны они были по всем наделам. Лучший его участок, около полудесятины, оказался зажатым землями Харалампия Умного. Тот и в самом деле был не дурак - все копил и покупал земли, теперь от села до самого леса были его владения, и только вот эти карабушские полдесятины мешали ему сказать при случае, что вот, мол, от села и до самого леса все - мое!
Он долго уламывал Онаке обменять, продать тот участок, причем за ценой не стоял, да только не хотелось Карабушу расставаться с этим отцовским наследством, хоть ты что. Не сумев убедить его разумными путями, Умный стал прибегать к неразумным. Осенью и весной, во время пахоты, он нет-нет да и слизнет у Карабуша две-три борозды.
Встревоженный Онаке, чтобы межа не уползала, посадил с десяток вишенок вдоль нее. Умный вишен не любил, он сроду их в рот не брал и потому, выкорчевав плугом вишни, посадил там, где ему мерещилась межа, черешни. Это, в свою очередь, вывело из себя Карабуша, и он плугом выкорчевал черешни.
И началась мучительнейшая эпопея в жизни степных пахарей - отсуживание межи у соседа. Эти бесконечные траты на адвокатов, эти бессонные ночи перед судом, эти бесконечные хождения по мукам, потому что процессы шли годами, но вдруг одна из сторон оставляет самовольно поле брани, и, чу, что такое?
А ничего особенного. Просто как-то под вечер Онаке Карабуш вышел, стал у своей калитки и заулыбался, хотя суд так и не вынес окончательного решения. Возвращаясь как-то из Сорок в сырую, ветреную погоду и набив на обеих ногах кровавые мозоли, он часто и подолгу отдыхал. Стояла поздняя осень, степь была голая, только и затишье, что за телеграфными столбами. Постояв то за одним, то за другим столбом и наслушавшись таинственных песен древесины, он вдруг подумал: и с чего это они мне голову морочат? И у самого своего дома, увидев калитку, подумал: "Боже мой, как я мог ее забыть!" И вот он стоит у калитки и улыбается.
Вокруг дома бегает со всех ног стройная девушка лет семнадцати, наматывая пряжу для дорожки с ярко-ярко-красной каймой. Ей нравился человек, стоявший у калитки, она не могла скрыть своего интереса к нему и, появившись с намотанной пряжей, спросила:
- Отец, а вы чего улыбаетесь?
- С чего ты взяла! Стою так, по-стариковски...
Девушка не поверила, да он и не настаивал, чтоб ему верили. Нуца вошла с пряжей в дом, а Карабуш остался на прежнем месте, поджидая толкового человека, чтобы рассказать ему то смешное, что он только что вспомнил. Несколько человек пробовали заговорить с ним, да он не поддался: хорошую небылицу нужно знать, кому загоняешь, иначе угробишь ее ни за что.
В сумерках показался из переулка Тудораке Морару с большим топором на плече. Шел по улице, точно спешил на пожар. Стал он высоким, догнал ростом отца. Что-то молодцеватое пробивалось в нем, и только излишняя застенчивость мешала этой красивой ловкости показаться на свет божий. Онаке решил поведать свою небылицу только Тудораке и, чуть выйдя из калитки, спросил:
- Откуда возвращается молодец?
Тудораке не верилось, что кто-то может считать его молодцом. Посмотрев на Онаке, опустил топор, скупо улыбнулся, благодаря за доброе слово.
- В лес ходил, думал, может, пару бревен...
- Зачем тебе бревна?
Как-то так выходило, будто Тудораке пошел в лес не потому, что отец послал; просто ему понадобились бревна, взял топор и пошел в лес. Тудораке такой оборот дела необыкновенно понравился.
- Да вот забор был нужен, отец снова поссорился с дядей, и теперь без забора трудно. То наша курица к ним залезет, то ихний теленок к нам забежит.
- Что ж лесник, не дает рубить?
- Не дает.
Карабуш улыбнулся: ясное дело, какой лесник даст рубить! Но, однако, рубят люди как-то...
- Вот, парень, говоришь, что лесник не дает рубить... - Прищурив глаз, сладко причмокнул, вздохнул. - Да ты положи топор сюда, на травку, пусть отец с дядей сначала разберутся, чьи куры и чьи телята. Да... Было мне тогда лет семнадцать, нет, побольше. Хотя погоди, что же это я вру? Даже семнадцати не было. Ну, так вот. Пошел я было тоже в лес за дровами. Лесником был тогда один, по фамилии Казаку. И была у него дочь моего возраста... А ты знаешь, Тудораке, что значит красивая девушка, когда и отец и мать были в свое время немыслимо красивы? Ты не знаешь? Тогда я тебе скажу, что значит красивая девушка...
Тудораке стоял завороженный и счастливо мигал после каждого слова. Уже совсем стемнело. Нуца выбегала несколько раз, звала отца ужинать. Онаке был вынужден прервать свой чудный сказ, пообещав Тудораке, что, может, как-нибудь в другой раз...