Герои рассказа Татьяны Титовой “Остановка” (1987, № 7) осваивают чужую планету. Однако прочно обжиться им не удается — мешают “живые” пески. “Стоило хоть немного обжиться, обосноваться, привыкнуть, как песок активизировался. Громадные массы кремнезема приходили в движение, грозя похоронить под собой базу. Приходилось спешно сниматься с места… Находили новый участок, где песок точно уже был неподвижен, закреплен длинными корнями кустов… И снова песок приходил в ярость…” И так бесконечно, приводя покорителей планеты в недоумение и уныние.
Природный феномен в рассказе начинает превращаться в своеобразную метафору, символ отмщения природы за бездумное вторжение в ее владения. Я говорю “начинает”, поскольку по-настоящему многозначительной и емкой метафорой описываемое явление так и не становится. С одной стороны, возможно, потому, что автор спешит растолковать, разжевать загадку движущегося песка (не буду цитировать, скажу только, что приводимое объяснение, к тому же, страшно наукообразно), а с другой — так же старательно пытается классифицировать поступки своих героев, дать им исчерпывающую моральную оценку, которая, к сожалению, за рамки расхожего назидания (“сначала делаем, потом думаем”, “мы здесь действуем по стереотипу, как у себя дома…” или “здесь нужно самим смотреть, что делаешь”), не выходит. В результате же любопытный в целом замысел остается нереализованным.
Чем-то схож с новеллой Т.Титовой рассказ Александра Климова и Игоря Белогруда “Земля на ладонях” (1987, № 6). Здесь тоже земляне осваивают богатства чужой планеты — добывают с помощью автоматической техники “редкие элементы — уран, силен, радий.”. При этом действуют настолько же прагматически, насколько и варварски, оставляя после себя глубокие шрамы брошенных карьеров. “Мы не засыпаем горные выработки. Зачем тратить драгоценную энергию, когда специалисты убедительно рассчитали, что за тридцать — сорок лет планета сама затянет раны, превратив провалы в красивые лесные озера”. Однако когда герой-рассказчик пытается найти карьер предыдущей экспедиции, работавшей неподалеку всего полгода назад, то не верит своим глазам — его словно никогда и не было, хотя ошибиться в его местоположении невозможно. Вместо него — “широкое, поросшее девственным разнотравьем поле”. Но и не это самое удивительное. Исчезла и рудоносная залежь, которую космические горнодобытчики намеревались разработать…
Главная мысль рассказа, конечно, не нова, но и не из тех, что со временем напрочь устаревают: нельзя видеть в природе только неисчерпаемую кладовую, бездушное потребительство может привести к самым неожиданным последствиям. В рассказе “Остановка”, вспомним, оживает и движется песок, здесь — как бы сама планета сводит на нет усилия людей, стремящихся прежде всего не понять и изучить чужой мир, а урвать от него при минимуме затрат максимум возможного.
Не нова, впрочем, и сача идея самозащиты, отмщения природы, как естественная реакция на посягательство ее целостности. Замечу кстати, что и приоритет тут принадлежит не фантастам, а прозаикам-реалистам, в свое время забившим тревогу по поводу нарушения экологического равновесия, вызванного хищническим вмешательством человека в природу. Другое дело — и это тоже примета времени, ибо еще лет 15–20 назад фантастика о подобных вещах даже и не задумывалась, — что писатели-фантасты стараются провести данную мысль, доказать ее непреходящую актуальность и важность уже в иных, космических масштабах.
Мы прекрасно все знаем, насколько широкое и глубокое понятие — экология. Сегодня уже ни для кого не является секретом, что в природе взаимосвязано все: от мельчайших микроорганизмов до глобальных социально-исторических процессов. Об этом нам еще раз напоминают авторы-фантасты “Уральского следопыта”, моделируя возможные ситуации освоения космического пространства.
Пилот исследовательского космического корабля из рассказа Валерия Королюка “Табу” (1987, № 1) предлагает избавить обитателей изучаемой планеты, находящейся на более низком уровне развития, чем Земля, от трудностей по добыче железа. Для этого нужно вмонтировать в оставляемый землянами на орбите спутник-наблюдатель специальную магнитную ловушку для вылавливания метеоритного железа, которое затем отстреливаюсь бы на планету. Этакая манна железная, ниспосылаемая богами-космонавтами сирым и убогим жителям планеты.
Кончается эксперимент трагически. Со временем планета встречает на пути облако космической пыли и, благодаря магнитной ловушке, на ее поверхность обрушивается сильнейший метеоритный дождь, который погребает Селение.
Позицию автора нет нужды разъяснять. Он убежден (и трудно не разделить его убежденность), что насильственное, пусть и с самыми гуманными целями, вторжение в иной мир, без учета особенностей его развития, его исторической перспективы вовсе не такое уж и благо, как пытаются представить это некоторые любители подталкивать и поторапливать естественный ход бытия.
Невольно вспоминается широко известный в свое время фильм западногерманских кинематографистов “Воспоминания о будущем”, авторы которого выдвигали гипотезу благотворного влияния на развитие земной цивилизации космических пришельцев, якобы посетивших в незапамятные времена нашу Землю. В.Королюк как бы полемизирует с этим предположением, показывая оборотную сторону такого влияния.
Ситуацию рассказа “Табу” невольно проецируешь и на нынешние дни. Вспоминаешь, к примеру, о грозящих экологической катастрофой, гигантских природопреобразовательных проектах. Или о судьбе малых народностей Сибири, Севера, Дальнего Востока, лишенных под жесточайшим давлением технического прогресса своей изначальной природной сути, самобытного этнического лица и национальных черт в образе жизни и культуре. Вспоминаешь — ив отсвете фантастической притчи В.Королюка еще отчетливее осознаешь, насколько серьезны и многообразны, несколько взаимосвязи, и взаимопересекаемы проблемы экологии.
Как и полагается притче, рассказ “Табу” заканчивается философски-назидательным выводом. Спустя многие-многие годы старик-абориген, рассказывая внуку историю о ленивых жителях Селения и богах-космонавтах, подводит следующий итог:
“Только на свой род надежда у человека, только Земля добра к нему. Лишь то, что дарит ока, — на пользу людям… Навек запомни, внук, и детям своим передай: никогда ничего не бери у Богов. Это — табу…”
Призыв, по-моему, вполне отвечающий нашей реальной действительности, ибо то и дело уповаем мы то на богов-администраторов и отцов-командиров различных инстанций, то на научно-техническое божество…
Одной из самых популярных тем космической фантастики давно стала тема Контакта, встреча братьев по разуму. Вариантов такого Контакта в научно-фантастической литературе существует настолько много, что найти нечто действительно оригинальное, как в смысле самой ситуации, так и возникающих при этом проблем, становится с каждым разом, с каждой новой попыткой все труднее, в чем липший раз убеждаешься, прочитав рассказ Михаила Татьянина “Он улетел” (1987, № 8).
Уединенно влюбленных молодых людей — ученого Алеши и его невесты, от лица которой ведется рассказ, — нарушает появление инопланетянина, который предстает в образе призрачно-ирреального свечения. Он рассказывает землянам о своей трагедии: звездолет с его товарищами погиб, попав в зону образования “черной дыры”. Ему удалось спастись, и он добирается на аварийной шлюпке до своей планеты. Дни его сочтены, он понимает, что не долетит, однако ему необходимо довести до ничего не подозревающих жителей своей планеты, которых в скором будущем ждет та же трагедия, разгадку возникновения “черных дыр”. Встретив на пути планету с разумной жизнью, пришелец решается просить здесь о помощи. Алеша без колебаний соглашается лететь вместо инопланетянина во имя спасения его соотечественников.
Готова отправиться в рискованное путешествие, из которого практически нет возврата, и его невеста. Но в ней зреет продолжение их с любимым жизней — ребенок…
Если отвлечься от космическо-фантастического фона, то перед нами старая, как мир, история, где, с одной стороны, мужчина идет на самопожертвование во имя высшей гуманистической цели (в данном случае — спасение далекой планеты от космического катаклизма), а с другой — любящая женщина провожает на подвиг любимого мужчину. И в этой очень традиционной и совершенно реалистической коллизии фантастический антураж кажется весьма искусственным, призванным оживить давно знакомую схему.
Дело, однако, и не в схеме как таковой. Дело в художественной плоти, которой ока обрастает. И вот с этой-то точки зрения особенно заметны и банальность, и надуманность, и ложная многозначительность рассказа “Он улетел”. Я уж на говорю о бесплотном, безликом и эфемерном инопланетянине — тут остается только положиться на авторскую фантазию (хотя лично мне гораздо ближе позиция И.Ефремова, убежденного сторонника фантастики научной, реалистической, который доказывал на основе материалистической идеи о единстве процесса эволюции в различных уголках мирового пространства, что братья по разуму других миров обязательно должны быть человекоподобными). Расплывчаты, художественно не прописаны, невнятны и персонажи-земляне. Скорее они являют собой модели с определенным набором соответствующих качеств, запрограммированных в соответствии с замыслом рассказа поступков и рассуждений, но не живые, зримые фигуры, полнокровные образы.
Справедливости ради замечу, что автор как-то пытается передать состояние своих героев., но выливаются эти попытки чаще всего в скучные наукообразные философствования, избитые сентенции, которые превращают произведение в занудный диспут о судьбе цивилизаций. Чтобы не показаться голословным, а еще больше потому, что приводимые ниже примеры достаточно типичны не для одного этого автора, приведу несколько образчиков языковой фактуры рассказа М.Татьянина:
“Ваши историки и социологи рано или поздно откроют закон значимости каждого индивидуума, каждой личности в общем течении развития. Изменение, не обоснованное внутренними причинами, хотя бы и в одной микроскопической точке, способно дать целую трассу деформаций в социальных тканях, привести к глобальным нарушениям…” — внушает землянам инопланетянин как нечто для них незнаемое, хотя “открытие” далеко не первой свежести, и помнится, еще три десятка лет известный поэт по этому поводу сказал не менее мудро, по гораздо более образно и убедительно:
Вряд ли порадует чуткого читателя и такое вот “глубокомыслие” возлюбленной Алеши: “Дети — единственное, что остается женам, когда мужчины не возвращаются с войны, из похода, и это — память, это — жизнь”.
Поскольку рассказ ведется от лица героини, непосредственно через ее восприятие пропущены многие — авторские, вероятно, — размышления, которые тоже, к сожалению, ни идейной, ни художественной первозданностью не отличаются:
“Вот, наверное, главное, что показывает единство разума во Вселенной — самопожертвование во имя добра, во имя жизни другого. Это главное качество разума. Все остальное, определяющее разный уровень развития цивилизации, — его количественная сторона. Сумма знаний не разделяет нас, важны стремления, цели, которым эти знания подчинены…”
Сомневаюсь, что такой язык есть неизбежное следствие специфики жанра (лучшие произведения мировой и советской фантастики доказывают как раз обратное). Скорее — пренебрежение к художественной стороне как к чему-то второстепенному, подсобному. Такое отношение к изобразительной палитре, а зачастую и откровенное неумение пользоваться ее богатствами оборачивается трафаретностью и схематизмом, приблизительностью и усредненностью, стилистической выхолощенностью, нежизненностью образов и ситуаций. Все это в рассказе М.Татьянина “Он улетел” проявляется в полной мере.
Примерно та же мысль — мысль о самопожертвовании во имя высшей цели — лежит и в основе рассказа Михаила Орлова “Ночь в степи” (1987, № 10). Любопытно поэтому взглянуть, как же раскрыта она на сей раз, какое художественное воплощение получила в новелле этого автора.
…Спит уставший в многотрудной погоне за белогвардейской бандой красногвардейский отряд. На грани сна и бодрствования комиссар отряда Поддубенский. Но вдруг перед ним “бесшумно опустилась штуковина, похожая на аэростат без гондолы”, и из нее “вышел человек, одетый, словно воздушный гимнаст в цирке, в серебристое трико, плотно обтягивающее тело”. Он прилетел оттуда, где нет войн, бедных и богатых. Между “гимнастом” и комиссаром завязывается диалог, в ходе которого ученый с другой планеты (у М.Татьянина, кстати, инопланетянин — тоже ученый) пытается понять, почему и за что воюют между собой люди земли, во имя чего способны отдать самое дорогое — жизнь.
“Гимнаст долго смотрел в измученное, заросшее щетиной, смертельно усталое, но торжественное лицо комиссара. Сказал:
— Ты теперь устраиваешь свою жизнь — и можешь избрать добровольную смерть ради будущего? Ты преступаешь главный закон жизни — самосохранение?
Комиссар вытер кожаным рукавом лоб.
— Я бы тебе объяснил, да некогда. Грицко, бандит, уходит. Я не один. Я — это весь класс. Я один давно бы упал на пыльной дороге, но меня плечами держит пролетариат. Он не даст упасть даже мертвому. Мы все идем в одном строю. Дуй отсюда, интеллигент. Пора!”
Автору удается подчеркнуть в комиссаре и его товарищах-красногвардейцах главное — их великую веру в революционные идеалы, их классовое единство и цельность. Собственно, и появление космонавта в таком случае скорее художественный прием, служащий для обнажения идеи рассказа, нежели самостоятельная, самоценная фантастическая ситуация.
Впрочем, наверное, не только прием. Есть в предрассветном разговоре комиссара q пришельцем один любопытный поворот, касающийся классовой природы общества. Комиссар, узнав, что на родине “гимнаста” нет войн, интересуется:
“— Значит, у вас уже все кончилось?
— Что кончилось?
— Ну, революция, гражданская. У вас теперь социализм? Или уже коммунизм?
Гимнаст покачал головой:
— У нас нет таких слов.
— А бедные и богатые? Есть? Пролетариат и буржуазия?
— Мы таких вещей не понимаем. У каждого есть своя работа, и он ее делает. За это ему дают дом, жену, пищу.
Комиссар усмехнулся.
— А кто же это все дает?
Гимнаст задумался.
— Кто? Начальник.
— У него есть дом, жена, пища?
— Еще бы! — засмеялся, но на этот раз не очень весело, гимнаст. — У него не один дом и не одна жена. И вдоволь всякой пищи, которой я никогда не видел и не знаю ее вкуса.
— Ну вот, — удовлетворенно сказал комиссар. — А говоришь, нет таких слов. Твой начальник и есть натуральный буржуй. А ты вроде нашего умственного пролетария или трудящейся интеллигенции. Гробят тебя твои начальники”.
Любопытен этот поворот разговора не тем, что вот, мол, как здорово малограмотный комиссар раскусил классовую сущность высокоинтеллектуального, но псе равно рабски зависимого от начальников-работодателей инопланетянина. Тут-то как раз если не штамп, то давно сложившаяся в литературе о гражданской войне традиция. Любопытен он своим очень, на мой взгляд, современным подтекстом. Во всяком случае, у меня при чтении рассказа М.Орлова возникло стойкое ощущение, что “гимнаст” — пришелец не из далекого космоса, а из наших сегодняшних дней, ибо та модель “благополучного” общества централизованно-бюрократического распределения, которую обрисовал комиссару инопланетянин, нынче, увы, во многом приобрела черты реальности. Но во времени, в котором пребывают комиссар и его бойцы, в это еще невозможно поверить; облачко сомнения, рожденное появлением инопланетянина, “ряд ли сможет омрачить полыхающий небосклон революции, поколебать у красногвардейцев решимость идти вместе со своим комиссаром до ’победного горизонта. Они еще младенчески-наивно верят, что его можно скоро достичь.
На эту-то, так смущающую пришельца веру, и настроена тональность рассказа “Ночь в степи”. Есть здесь и романтическая приподнятость, и внутренний динамизм, и языковая экспрессия, которые, несмотря па некоторую (оправданную, впрочем) условность фигур героев, делают рассказ по-настоящему художественным.