- Никто не знает, Камза.
- Я не могу взять Рекама через реку, - прошептала она. Ее лицо напряглось, губы стиснулись, брови опустились. Она плакала молча, без слез. - Вода холодная.
- У них будут лодки, Камза. Они присмотрят за тобой и за малышом. Не тревожься. Все будет хорошо. - Он знал, что его слова бессмысленны.
- Я не могу уйти, - шепнула она.
- Тогда останься, - сказал Метой.
- Они сказали, что сюда придет другая армия.
- Может прийти. Скорее все-таки придут наши.
Она взглянула на Метоя.
- Ты вольнорезанный, - сказала она. - Вместе с другими. - Она оглянулась на Эсдана. - Чойо убит. Всю кухню разнесло на горящие обломки. Она укрыла лицо руками.
Эсдан сел прямо и потянулся к ней, погладил ее по плечу, по руке. Он коснулся головки младенца, его тоненьких сухих волосиков.
Гана подошла и воздвиглась над ними.
- Все полевые собираются перебраться через реку, - сказала она. - Ради безопасности.
- Здесь вам будет безопаснее. Здесь, где есть еда и крыша над головой. - Метой говорил рублеными фразами, не открывая глаз. - Чем идти навстречу наступлению.
- Я не могу взять его, мама, - прошептала Камза. - Ему нужно тепло. Я не могу, я не могу взять его.
Гана склонилась и заглянула малышу в лицо, очень мягко коснувшись его одним пальцем. Ее морщинистое лицо отвердело, как кулак. Она выпрямилась, но не расправила спину, как обычно. Она сутулилась.
- Хорошо, - сказала она. - Мы остаемся.
Она села на траву рядом с Камзой. Люди вокруг них двигались безостановочно. Женщина, которую Эсдан видел на террасе, остановилась возле Ганы и сказала:
- Пойдем, бабушка. Пора идти. Лодки готовы и ждут.
- Остаемся, - сказала Гана.
- Почему? Не можешь бросить старый дом, где ты трудилась? - ехидно спросила женщина. - Погорел он, бабушка! Пойдем же. Бери эту девушку с малышом, - Она бросила беглый взгляд на Эсдана и Метоя. Их судьба ее не заботила. - Пойдем же, - повторила она. - вставай, ну.
- Остаемся, - сказала Гана.
- Прислуга полоумная, - сказала женщина, отвернулась, развернулась, пожала плечами и ушла.
Кое-кто еще останавливался, но не дольше, чем на один вопрос, на секунду. Они устремлялись вниз по террасам, по залитым солнцем дорожкам вдоль тихих прудов, вниз, к лодочным сараям возле большого дерева. Спустя недолгое время все они ушли.
Солнце начинало припекать. Должно быть, полдень скоро. Метой был бледнее обычного, но он приподнялся, сел и сказал, что в глазах у него почти уже не двоится.
- Нам нужно перебраться в тень, Гана, - сказал Эсдан. - Метой, вы можете встать?
Он спотыкался и пошатывался, но шел самостоятельно, и они перебрались в тень садовой ограды. Гана отправилась поискать воды. Камза держала Рекама на руках, крепко прижимая к груди, заслоняла его от солнца. Она уже долго ничего не говорила. Когда они усаживались, она сказала полувопросительно, безучастно оглядевшись по сторонам:
- Мы здесь совсем одни.
- Наверняка и другие остались. В бараках, - сказал Метой. - Еще объявятся.
Вернулась Гана; ей не в чем было принести воды, но она смочила свой платок и положила прохладную влажную ткань на лоб Метоя. Он вздрогнул.
- Когда ты сможешь ходить лучше, мы пойдем в домашние бараки, вольнорезанный, - сказала она. - Там мы найдем кров.
- Я вырос в домашних бараках, бабушка, - сказал он.
И наконец, когда он сказал, что может идти, они начали свой колченогий и прерываемый остановками спуск вниз по тропе, которую Эсдан смутно припоминал, по тропе, ведущей к клетке-сгибню. Путь был долгим. Они подошли к высокой стене, окружавшей бараки, к распахнутым воротам.
Эсдан оглянулся на мгновение, чтобы взглянуть на развалины большого дома. Гана остановилась рядом с ним.
- Рекам умер, - сказала она еле слышно.
У него перехватило дыхание.
- Когда?
Она покачала головой.
- Не знаю. Она хочет удержать его. Когда она перестанет удерживать его, она его отпустит. - Гана глядела в открытые ворота на ряды хижин и бараков, на высохшие грядки, на пыльную землю. - Многажды много младенчиков лежат здесь, - сказала она. - В этой земле. Двое моих. Ее сестры.
Она вошла в ворота следом за Камзой. Эсдан постоял в воротах и пошел делать то, что было ему по плечу: копать могилу для ребенка и вместе с остальными ждать освобождения.
День рожденья мира
Birthday of the World (2000)
Тазу капризничал, потому что ему было три года. Когда пройдет день рожденья мира - а это будет завтра - ему исполнится четыре, а это не возраст для капризов.
Он визжал, и пищал, и задыхался до синевы, и падал наземь замертво, но когда Хагхаг переступила через него, как через пустое место, все же попытался кусить ее за ногу.
- Это не человек, - заметила Хагхаг, - это зверушка или младенец. - Она покосилась в мою сторону - можно ли обратиться? - я глянула в ответ - мол, да. - Что скажет дщерь Божия - это младенец или зверушка?
- Зверушка, - ответила я. - Кусаются звери, а младенцы только сосут.
Все служанки божьи расхохотались-расхихикалсь, кроме новой варварки, Руавей, которая никогда не улыбалась.
- Верно, права дщерь Божия, - отозвалась Хагхаг. - Может, кто выбросит зверушку за ворота? В святые места нет зверям ходу.
- Я не звеюшка! - завизжал Тазу, вскочив - кулачки сжаты, глазенки сверкают, как рубины. - Я сын Божий!
- Посмотрим, - Хагхаг с сомнением оглядела его. - Теперь это уже не так похоже на зверюшку. Что скажете - может это быть сын Божий? - обратилась она к святым, и все согласно поклонились, кроме дикарки, конечно - та только молча пялилась.