Облака накатывали с запада. Запад - вот еще один клочок реальности: направление - элемент реальности, жизненно важный в мире, где возможно заблудиться.
Из облаков определенного рода падал дождь, под дождем можно намокнуть; дул ветер, и становилось холодно; и все это продолжалось безостановочно, потому что это не программа - это погода. Она так и будет. А тебя - не будет, если у тебя не хватит ума убраться под крышу.
Хотя, наверное, на Земле об этом уже знают.
Огромные, высокие растения с толстыми стеблями - деревья - состояли в основном из редчайшего и очень ценного материала, называемого древесиной, из которого были сделаны некоторые инструменты и украшения наборту. (В одно слово: наборту). Деревянные предметы редко отправлялись в переработку, потому что были незаменимы; пластиковые копии имели совершенно иную фактуру. Здесь пластик был драгоценно-редок, а деревом полнились холмы и долины. При помощи архаичных, странных инструментов, выгруженных из трюмов на Склад, упавшие деревья можно было расчленять. (Было заново открыто значение слова "матапила", писавшегося в инструкциях как "мотопила"). Дерево целиком состояло из древесины - прекрасного строительного материала, пригодного одновременно для изготовления массы полезных вещиц. А еще дерево можно было поджигать, и вырабатывать тепло.
Станет ли новостью для землян это эпохальное открытие?
Огонь. Плазма у сопла паяльной лампы. Рабочая зона бунзеновской горелки.
Большинство колонистов видело огонь впервые в жизни. Они тянулись к нему. Не троньте! Но воздух уже становился холоден, полон туманов и ветров погоды. Жар огня был так приятен. Лунь Дзё, наладивший первый в Поселении электрогенератор, собрал кучу кусочков древесины, навалил посреди своего платка, поджег и пригласил приятелей погреться. Очень скоро все повалили обратно из платка, кашляя и задыхаясь - оно и к лучшему, потому что пламени пластиткань понравилась не меньше древесины, и ало-желтые язычки пережевывали платок, пока от него не осталась только черная дымящаяся груда. Катастрофа. (Очередная). И все равно было смешно - как все выбегали из дымных клубов, роняя слезы и чихая!
Клуб. Дым. Тяжелые слова, до краев и с верхом набитые значением, нет -значениями. Знанием жизни и смерти - означая жизнь, означая смерть. В строках стихов не было, как оказалось, ничего виртуального
- Тучки небесные, вечные странники...
- Как погода в бороде?
Там спокойно, как нигде...
Овес сорта 0-2 пророс, выглянул из почвы зелеными глазками, развесил (весна) на ветру сначала зеленые листочки, потом прекрасные тяжелые колоски, сначала тоже зеленые, потом желтые, потом урожай собрали, и зерно течет между твоих пальцев гладкими бусинами, опадая, оседая (осень) в груды драгоценной пищи.
Из передач с борта "Открытия" как-то разом пропали все личные или попросту осмысленные сообщения. Только повторялись снова и снова три записанных проповеди Кима Терри, проповеди Пателя Воблаге, проповеди различных архангелов и запись мужского хора.
- А почему я - Шесть Ло Мейлинь?
Когда малышка сообразила, что хочет объяснить ей мать, то заметила:
- Но это было на борту. А мы живем здесь. Разве не все мы - нулевые?
5-Ло Ана пересказала эту историю на Собрании, и та, рождая улыбки, разлетелась по всему Поселению, точно одна из тех тварюшек с прозрачными, золотом простреленными крылышками, при виде которых все отрывались от работы и кричали: "Посмотрите!". Кто-то назвал их "марипозами", и словечко прицепилось.
В холодное время, когда работы стало немного, именование вещей рождало множество споров. Как называть все вокруг. Вот как с собаками получилось нет, все были согласны, что к этому делу надо подходить серьезно. Но что толку рыться в архивах, чтобы выяснить - да, была на Дичу похожая зверюшка, так что эту, коричневую, мы будем звать "жук"? Это ведь не жук. Ему нужно собственное имя - ползук, тикток, листогрыз. А мы сами? Знаешь, а ведь Анина малышка права. Четвертые, пятые, шестые - что нам теперь в том? Пусть ангелы считают хоть до ста... Им повезет, если до десяти доберутся... А дочка Зерин? Она не 6-Лахири Падма. Она - 1-Синдичу-Лахири Падма... А может, просто Лахири Падма. Для чего нам считать шаги? Мы ведь никуда не уйдем. Она - здесь. Она здесь - живет. Это мир Падмы.
Синь нашла Луиса за западным блоком, на грядках с лепешней. В больнице у него был выходной. Прекрасный летний день. Волосы Луиса серебрились на солнце - по этому сиянию Синь его и отыскала.
Он сидел на земле, в грязи. По выходным он отрабатывал смены на системе орошения, состоявшей из множества арыков, насыпей и ставень, требовавших неутомительного, но постоянного присмотра - лепешня хорошо росла только при хорошем, но не избыточном поливе. Клубни ее, смолотые в муку или запеченные целиком, стали основным продуктом питания с тех пор, как Лю Яо вывел, наконец, съедобный сорт. Даже те, кому нелегко было переварить местные злаки, на диете из лепешни процветали.
Орошением занималась ребятня десяти-одиннадцати лет, старики, инвалиды - силы тут не требовалось, только терпение. Луис сидел около ворот, отводивших воду из Западного ручья то в одну, то в другую половину оросительной сети. Иссохшие, смуглые ноги он вытянул вдоль берега; костыль лежал рядом. Прикрыв глаза, Луис смотрел на солнце - откинувшись назад и опершись ладонями о жирную черную землю. Кроме шорт, на нем была только потрепанная, разношенная майка. Он был стар, и изувечен.
Присев рядом, Синь окликнула его по имени, но Луис только промычал что-то, не сдвинувшись и даже не открыв глаз. Синь пристроилась рядом на корточках, глядя ему в лицо. Вскоре губы его показались ей настолько прекрасными, что она не удержалась - поцеловала его.
Луис открыл глаза.
-Ты спал?
- Я молился.
- Молился!
- Поклонялся?
- Поклонялся чему?
- Солнцу? - неуверенно предположил он.
- Только меня не спрашивай!
Он посмотрел на нее - как всегда, с нежной настойчивостью, ничего не требуя и ничего не скрывая, как смотрел на нее с той поры, когда им обоим было по пять лет. Нет, не на нее - в нее.
- А кого мне еще спросить? - проговорил он.
- Насчет молитв и поклонений - только не меня.
Она устроилась поудобнее на краю арыка, лицом к Луису. Солнце грело ей плечи. Затылок прикрывала шляпа, неумело сплетенная Луизитой из соломы.
- Скомпрометированные обороты, - заметил Луис.
- Подозрительная идеология, - согласилась Синь.
Слова вдруг показались ей очень вкусными, такие длинные "скомпрометированный!", "идеологически!" - потому что здесь все слова были маленькие, короткие, тяжелые: еда, крыша, топор, дать, делать, спасти, жить. Вышедшие из употребления длинные, воздушные слова пролетели, притягивая внутренний взор, точно порхающая на ветру марипоза.
- Ну, - пробормотал Луис, - не знаю...
Он задумался. Синь наблюдала.
- Когда я сломал колено, и мне пришлось отлеживаться, - выговорил он, я решил, что без восторга нет смысла жить.
- Благодати? - помолчав, переспросила Синь сухо.
- Нет. Благодать - это форма виртуальной нереальности. Я сказал восторга. На борту я не знал его. Испытывал только здесь. Иногда. Мгновения безоговорочного бытия. Восторг.
Синь вздохнула.
- Заслуженного.
- О да.
Они еще немного посидели молча. Южный ветер подул, и стих, и задул снова, принося запах мокрой земли и цветущей фасоли.
- Когда я стану бабкой, мне говорят,
Я пройду под небесами
Мира иного, - прошептал Луис.