Назнин размышляла об этом, раздеваясь. Бесконечная тройственная пытка. Как закрыты все трое друг от друга, несмотря на тесноту существования. Биби молча ждет одобрения, вечно голодная. Шану носится со своими нуждами, вечно обделенный. Шахана закипает от бесконечных трудностей (и это самое страшное), постоянно злая. Словно идешь по полю, кишащему змеями. Опасен каждый шаг. Иногда Назнин кажется, что за целый вечер она ни разу не глотнула воздуху. Постоянно балансируешь между потребностями каждого члена семьи: одного нужно успокоить, другого подстегнуть. Нужно как можно скорее катить день к закату. Когда баланс нарушается, вокруг возникают ругань, ссоры, наказания, припадки, заплаканные щеки, и голова начинает кружиться от сознания собственной ответственности. Когда получается, повторяешь, как мантру, чтобы не забыть, чтобы голова перестала кружиться: «Осторожней, осторожней, осторожней». На это уходят все жизненные силы. И больше не хочется ничего. Все желания сводятся к сиюминутным, настоящим, выполнимым. Концентрироваться бы так всегда. Когда мысли сносит в сторону, она вспоминает о Хасине, но и эти размышления не праздные. Сколько можно отложить? Сколько можно послать? Как сделать так, чтобы Шану не узнал?
Иногда, положив голову на подушку и потихоньку погружаясь в сон, Назнин вдруг в ужасе подскакивала. Разве можно расслабляться? Отправлялась на кухню, ела, не чувствуя вкуса. Случались плохие ночи, когда мысли не глотались вместе с рисом, или хлебом, или печеньем, и тогда Назнин задумывалась, по-настоящему ли любит своих дочерей. Любит ли она их так, как любила сына? Когда она думала о них вот так, отстраненно, желудок уходил куда-то к ногам, а легкие прижимали сердце к ребрам. Когда прохладной зимней ночью они вместе с Хасиной отправились на пруд, было похожее ощущение. Перед прыжком в воду, когда от холода хотелось закричать.
И Назнин раздавила в голове мысли о Ракибе. Они ведут к пропасти. Назнин сглотнула и горячо попросила в молитве, чтобы чувства притупились и притупилась боль.
Забрав девочек и вернувшись домой, Назнин приготовила чай и вспомнила о разговорах возле школы. Вышла к ней только Биби, потому что Шахана уже ходила в большую школу и предпочитала возвращаться домой с друзьями, но Назнин все равно про себя говорила «забрать девочек». Джорина сказала, что в мечеть приходила полиция и два часа беседовала с имамом. Никто до сих пор не знает, что произошло, но люди давно поговаривали, что добром не кончится, и были единодушны в том, что к церкви впервые отнеслись с таким вопиющим неуважением. Назма разговаривала с Сорупой о Разии и прервалась на полуслове, когда подошла Назнин. Самой занимательной оказалась подслушанная беседа двух белых женщин о том, как бороться с лишним весом их собачек. Одна ратовала за усиленную домашнюю диету, другая отвезла свою в специальную клинику по избавлению от жира. Назнин с трудом говорит по-английски, но следила за беседой довольно долго. Она давно уже перестала удивляться. Но иногда все же случается.
Назнин наливала себе вторую чашку и вспоминала худющих дворняг Гурипура, когда домой вернулся Шану со свертком.
— Хватит чаи гонять, — сказал он, — давай, заканчивай.
Быстро прошел в гостиную, Назнин поспешила за ним.
Сорвал тонкую обертку и развернул с десяток, может больше, мужских брюк.
— Будешь подшивать, — объявил он, обращаясь ко всему миру. — Вот тебе партия на пробу.
Перевернул ворох штанов.
— Молнии. Все тщательно проверят.
Назнин тут же хотела приступить, но Шану велел позвать сначала девочек:
— Когда я брал в жены вашу маму, я сказал себе: она не боится работы. Девушка из деревни. Неиспорченная. Все остальные умные-преумные… — Шану замолчал и посмотрел на Шахану… — Все умные-преумные не стоят и волоса на ее голове.
Биби открыла и закрыла рот. Белые кружевные гольфы сползли гармошкой, показалась пересохшая пыльная кожа голеней. Шахана уже пользуется увлажняющим кремом. Вчера отказалась мыть голову мылом. Требует шампунь.
Назнин взялась за корпус машинки. Шану покачал головой и сияюще ей улыбнулся. Назнин вставила нитку и приступила к работе. Одна штанина, вторая. Закончила, ей захлопали, от аплодисментов Биби чуть не зашлась от восторга, Шану яростно бил в ладоши, а Шахана вскользь улыбнулась и отправилась обратно к себе.
Шану приносил домой мешки с рубашками без пуговиц, авоськи с платьями без отделки, целую коробку из-под жидкого мыла с лифчиками без застежек. Он вынимал одежду, пересчитывал и складывал обратно. Каждые два дня отправлялся за новой порцией. Старомодно проверял качество работы: расстегивал молнии, трепал воротнички, упирая языком то в одну, то в другую щеку. Подсчитывал выручку и забирал деньги сам. Взял на себя роль третьего лица, посредника, решил работать по официальной части и пытался вести себя соответственно. Пару недель лихорадочно высчитывал, какая из швейных работ самая выгодная в денежном отношении. Но отказываться от того, что давали, тоже не мог, поэтому вычисления не принесли ему дохода. Потом начал всерьез наблюдать за ее работой, постоянно был под рукой, подавал нитку, ножницы, совет, заваривал чай, складывал одежду.
— Ты сиди, я все сделаю.
Назнин вставала, разминалась. Подбирала одну из книг, сдувала пыль в надежде, что муж откликнется на зов своего заброшенного дитяти.
— На этой неделе мы хорошо заработаем. — Он вытянул и покусал нижнюю губу. — Не волнуйся. Я обо всем позабочусь.
Целых два месяца Назнин не знала, сколько зарабатывает. Каково же было ее облегчение, когда однажды Шану, впервые с начала ее работы, ушел к себе и потребовал листательницу. На следующий день, в субботу, он соорудил на полу в гостиной из книг что-то вроде крепости и произнес пылкую речь по истории Бенгалии. В воскресенье тщательнейшим образом побрился, размялся немного в костюме перед зеркалом, но из дому так и не вышел. Зато в понедельник его весь день не было дома. Вернулся он, напевая что-то из Тагора. Это был хороший знак.
Вторник и среда прошли по обычному сценарию, и Назнин пришила подкладку к тридцати семи мини-юбкам. Больше шить пока было нечего.
Шану собрал всю семью, с непреклонным видом изгнал из горла пару осточертевших комков:
— Как всем вам хорошо известно…
Взгляд его упал на платье Шаханы. Она подоткнула свою школьную форму под ремень, чтобы приоткрыть бедра. Совершенно не изменившись в лице, она медленно оправила форму.
— Как всем вам хорошо известно, мы решили, всей семьей решили, вернуться домой. Ваша мать делает все, чтобы поскорее сбылась наша мечта посредством древнего и достойного искусства портного. И не забывайте, что именно мы изобрели и муслин, и Дамаск, и все-все остальное.
И вдруг ушла уверенность. Шану посмотрел на дочерей так, словно забыл, кто это. Он вспомнил мысль, только когда его порхающий взгляд остановился на Назнин:
— Да. Итак. Мы возвращаемся домой. С сегодняшнего дня я работаю в «Кемптон каре» водителем номер один шесть один девять, и нашу домашнюю казну ожидает пополнение. Вот и все, что я хотел сказать.
Назнин и Биби захлопали. Надо же, Шану умеет водить машину.
Чтобы рассеять все их сомнения, он вытащил потрепанную бумажку из кармана.
— Водительские права, — сказал он по-английски и внимательно изучил документ. — Семьдесят шестой год. Никогда не вешал их на стену.
Шану стал таксистом и перестал быть третьим лицом. В первый жаркий день года, когда закрывались окна от удушающих ароматов помойки, когда в квартире все гудело в такт несмолкающим трубам, когда Назнин вытерла потоп из засорившегося унитаза, когда она помыла руки и вздохнула, глядя на себя в зеркало, появилось новое третье лицо. Карим. С кипой джинсов на широком плече.
Так он вошел в ее жизнь.
Прислушавшись, она заметила странную особенность. На бенгальском Карим заикается. Когда переходит на английский, чувствует себя уверенней и общается без проблем. Сделав это открытие, Назнин начала заново, с нуля. Присмотрелась. Стоит, широко расставив ноги, сложив руки на груди. Волосы: пострижен почти под ноль, только на лбу — мысок стоячих волос. Джинсы в обтяжку, рукава закатаны по локоть. Нет. Все в порядке. С чего бы ему заикаться на бенгальском?
Он уверен в себе. Поза сильного человека. Время от времени постукивает правой ногой. Белые кроссовки и тонкая золотая цепь на шее.
— У моего дяди фабрика, потогонная система. Мой дядя там хозяин.
И снова стучит ногой, щупает мобильник в ожидании, пока Назнин сосчитает все, что он принес.
Телефон у него на поясе, маленький черный кожаный чехол. Дотронулся, проверил его длину и ширину, провел большим пальцем по чехлу, словно обнаружил на бедре опухоль. По-новому сложил руки. С виду очень сильные руки. Волосы. Почти лысый. Как странно, что форма черепа может радовать глаз.
Телефон зазвонил, он вышел с ним в прихожую. Назнин услышала только обрывки разговора. Слово, фраза, снова то же слово, слово выталкивается с трудом. Звонивший, казалось, не давал ему сказать. Но потом поняла, что Карим заикается, и никто его не перебивает.
— У моего мужа тоже был мобильный телефон, — сказала Назнин, — но он перестал им пользоваться. Сказал, что это очень дорого.
— В-в-в-аш муж прав.
— Полезная вещь, — перешла она на английский.
— Д-д-да, но оч-ч-чень дорогая.
Назнин тут же поняла свою ошибку. Она невольно привлекла внимание к его изъяну. Сейчас он не перейдет на английский. Чтобы не признавать свою слабость. Назнин думала, что бы сказать и как сказать. Но Карим положил на стол деньги и ушел.
Когда он пришел в следующий раз, ей оставалось подшить еще пять штанин. Открыв дверь, сразу поняла: что-то случилось. По выражению его лица. Он бросился мимо нее в гостиную. Схватился за оконную раму:
— Ушли, они ушли.
Он резко опустил плечи и тяжело задышал, хотя все уже было позади.
— Что случилось?
Карим повернулся. Пот над верхней губой. Пот на волосах сверкает в луче солнца. Похоже, не масло. Скорее, именно пот. Карим рассказал о двух парнях, которые суют листовки под входные двери. Заталкивают свои вонючие листовки в почтовые ящики. Схватил у них коробку, прямо-таки вырвал, и — бежать.
Опять та же поза. Ноги пошире, застучал правой ногой. Назнин увидела, как напряглась мышца под джинсовой тканью, тут же перевела взгляд на свою незаконченную работу. Они погнались за ним, но не догнали. Бросил коробку с вонючими листовками в мусорник, где им самое место. Петлял по району, чтобы запутать след, снова сделал петлю, проверяя, есть ли погоня, но никто не видел, как он прибежал сюда. Все вроде тихо. Кажется.