Назнин умоляла научить ее этим заклинаниям, но Мамтаз отвечала, что для этого ей надо обзавестись собственным джинни.
— Возьмут ли меня в совет?
— Как мне назвать ребенка?
— Мой недруг поклялся сглазить меня. Как мне защититься?
Мамтаз в маленькой белой комнатке, раскачиваясь, произносила свои заклинания. Дав ответ, она падала на бок, и человек тут же понимал, что ей необходим отдых после того, как дух воспользовался ее телом.
И только маму невозможно было обмануть:
— Она притворяется, притворяется.
И втягивала воздух через сомкнутые зубы и вытирала кончиком сари уголки рта.
Девочки умывались перед сном. Назнин вошла в ванную и присела рядом с ними.
Шахана вытащила из отцовской кружки для щеток его даатон.
— В Бангладеш зубы чистят палочкой. Там нет зубных щеток.
Шану очень обрадовался, когда нашел веточки нима в «Лучших овощах Алама». Он жевал кончик, пока тот не расплющился, энергично потер палочкой во рту и заявил, что лучшего массажа для десен не придумаешь.
— Знаешь, Биби, там и туалетной бумаги нет. Ты там попу будешь мыть водой, — не унималась Шахана.
Биби расстроилась:
— А ты? Тебе тоже придется.
Лицо у Шаханы стало непроницаемым.
Потом она кинулась на сестру с даатоном, чтобы его запихнуть ей в рот.
Назнин разняла девочек и погнала в спальню. Она стояла посреди комнаты, как судья на поле, и ждала, пока они улягутся. Джинни не шел у нее из головы.
Была и другая история, которую она никогда не рассказывала детям.
Назнин тогда было лет восемь-девять, и она уже могла, не вставая на цыпочки, заглянуть в колодец. В тот год мама стала одержима злым джинни. Он не давал ей мыться, и от нее пахло, как от козы. Он путал ей волосы в колтун и насмешливо вставлял за ухо веточки жасмина. Иногда она несколько дней подряд не разговаривала. Хуже того — по наущению джинни она набрасывалась на мужа, метя ему в глаз бамбуковыми палками, которые строгала часы напролет, чтобы получился острый кончик. Когда джинни ослаблял хватку, а может, ложился спать, мама возвращалась в свое обычное состояние. Брала кусок мыла, шла на пруд, мылась. Снова становилась к плите и заводила бесконечные жалобы на слуг. И, как обычно, начинала комментировать свою жизнь:
— Что уж тут поделаешь? Я пришла на эту землю страдать.
— Поднаторела она в страдании-то, — говорил папа.
— Джинни снова может в меня вернуться, — предупреждала мама, — когда ему взбредет в голову, он снова воспользуется моим телом, моей силой и моей душой.
И папа закатывал глаза:
— Будем надеяться, что он не заставит себя ждать.
Но по возвращении джинни озорничал пуще прежнего, и папа был вынужден пригласить факира.
Изгнание нечистой силы в деревне было настоящим зрелищем. Собралась такая многочисленная и возбужденная толпа, какой не было даже у Манзура Бойяти, самого высококлассного рассказчика в округе. Факир сам по себе уже представление. Высокий, прямой, как сахарный тростник, борода не меньше двадцати дюймов в длину, заплетена в две косички, как у женщины. Сразу по прибытии два его помощника потребовали вынести керосинку и поставили варить снадобья, которые, как решила Назнин, должны были отпугнуть джинни уже своим запахом. Факир издалека смотрел на маму. Мама лежала на матрасе, по рукам и ногам ее, как и положено, пробегали спазмы. Факир остался доволен.
— Есть желающий помочь этой проклятой женщине? — строго спросил факир.
Глаза у него были мутные, как мраморные шарики, он посмотрел на всех одновременно и остановился взглядом на каждом.
— Я желающий, — вызвался мальчик-слуга в доме Назнин и пробрался вперед.
Люди расслабились, начали почесывать бока и носы.
Слуга был угрюмым парнем, для забавы он держал на привязи у пальмового дерева полуголодного мангуста и тыкал ему пальцем в рот, чтобы тот кусался. Мангуст, по натуре пацифист, иногда поддавался на эту провокацию и каждый раз получал вознаграждение в виде ответного пинка, отчего взлетал на пару футов в воздух.
— Садись, — рявкнул факир и положил ему руку на голову.
Парень презрительно скривился, но сел. Помощник намазал ему голову и плечи тошнотворной мазью. Изгнание началось. Для разминки факир и два его помощника ходили вокруг слуги и попеременно то распевали, то произносили стихи, в которых слова связаны так же тесно, как пальцы на руке: двигаются, гнутся и скручиваются, но остаются единым целым.
Быстрее и быстрее кружила музыка, быстрее и быстрее неслись слова. Белые тряпки у факира на талии вместе с руками парили за спиной, мощь, которой он победит злого джинни, стала видна всем.
Парень исчез в круговороте рук и ног.
Пение резко оборвалось. Помощники куда-то испарились, а факир раскинул руки и завопил:
— О, злой джинни, оставь тело этой женщины. Именем Аллаха приказываю тебе, оставь ее. Небо! Вода! Воздух! Огонь! — Он на секунду замолчал и для благозвучности прибавил: — Земля! Прекрати мучить ее.
Руки его безвольно упали, живот вздымался, и каждый раз так странно, будто внутри двигался ребенок.
Все посмотрели на маму, которая теперь спокойно лежала на матрасе, уткнувшись в него лицом.
И тут же слуга, который пожертвовал своим телом в качестве нового прибежища для джинни, начал корчить рожи и злобно смотреть по сторонам. Он даже позволил себе выругаться, сжать челюсти и наморщить макушку.
— Зачем ты обижал эту бедную женщину? — спросил факир, обращаясь к джинни.
Парень вскочил на ноги. Он оскалился, как испуганная обезьяна, и начал царапать воздух.
— Она пошла в буш, — сдавленно ответил он, — она под тамариндом наступила на мою тень.
Факир подбежал к парню и согнул его, чтобы перебросить через спину. Факир был мужчиной крупным и согнул парня легко, как хвост у собаки.
— Убирайся отсюда, — взревел факир, его стеклянные старческие глаза наводили ужас. — Увижу тебя еще раз, уничтожу.
— Чего ругаешься-то? — пискнул парень, у которого лицо становилась впечатляюще лиловым.
— Вон! Вон! Вон! — орал священный доктор-чародей.
Он отпустил свою жертву, и та замертво рухнула на пол.