86174.fb2 День творения - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 10

День творения - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 10

Директор принес на инкрустированный столик, за которым они сидели, две рюмки коньяку и горсть красивых Конфет. Конфеты Верещагин съел, а пить коньяк не стал.

«Будьте очень внимательны к тому, что я говорю, – сказал директор. – В мои планы входит произнести перед вами небольшую речь. Я начну ее с вопроса, дорогой Верещагин. Я спрошу у вас, знаете ли вы, что говорит о вашей работе ученый мир? Ученый мир говорит о вашей работе очень ласковые слова. Талантливо, забавно, свежо, говорит ученый мир. Никому не известный студент Верещагин построил прелюбопытнейшую математическую игрушку, применив при этом своеобразнейшую методологию, за разработку которой ему нижайший поклон. Сама же идея дерзкого студента фантастична и безответственна, говорит ученый мир. Не исключено, что в дальнейшем, через пятьдесят или сто лет, эта идея послужит отправным пунктом для создания целой науки – серьезные ученые не отвергают такой возможности, но в настоящий момент, говорят они, идея дерзкого студента Верещагина как воинская часть, слишком далеко ушедшая вперед: оторвавшись от основных сил и хозяйственных коммуникаций, она может лишь хулиганить в глубоком тылу у врага, но участвовать в планомерном наступлении на непознанные тайны природы неспособна… Такие слова говорит о вашей идее ученый мир».

«Галамитья – вот что еще говорит о моей идее ученый мир», – вспомнил Верещагин.

«Когда я смотрю на вас, мне хочется приводить исторические аналогии, – сказал директор. – Знаете ли вы, как ответил одному декабристу некий граф, реакционнейший душитель передовых социальных идей? Декабристское восстание было уже разгромлено, день и ночь шли изнурительные допросы, и вот один из декабристов бросил реакционнейшему графу в лицо такие слова: «И все-таки в России когда-нибудь будет республика!» «Конечно, будет, – внезапно ответил граф. – Но кто дал вам право ускорять события?» Каков граф, а?»

«Граф – дурак, – отозвался Верещагин. – Если что-то может быть улучшено, то оно должно быть улучшено немедленно».

«И еще позволю себе пример, – сказал директор. – Любопытнейшая история с одним изобретателем. Произошло это совсем недавно, лет пять назад. В Комитет по изобретениям явился один чудак и потребовал, чтоб ему выдали патент. Он изобрел, как вы сами понимаете, вечный двигатель. Он всем совал под нос чертежи своего перпетуум мобиле, но никто, конечно, не хотел на них смотреть. Однако чудак оказался настырным. Он клянчил, скандалил, умолял… Наконец ему сказали: «Ладно, разворачивайте ваши чертежи», – решили отвязаться: посмотрим, мол, посмеемся и откажем. Но глянули и ахнули. Для вращения своего дурацкого вечного двигателя наш чудак применил подшипники необыкновеннейшей конструкции. Совершенно новый принцип, поразительные свойства! Теперь эти подшипники стоят в очень ответственных механизмах особого назначения. Чудаку выдали авторское свидетельство, наградили, обласкали, но он до сих пор недоволен – брюзжит, жалуется: я вам, говорит, вечный двигатель принес, а вы с него подшипники сняли! Требует, чтоб сделали опытный образец его вечного двигателя. Улавливаете, дорогой Верещагин, аналогию?»

«А зачем мучают человека? – спросил Верещагин. – Надо выполнить его просьбу хотя бы в знак благодарности за подшипники. Человек увидит, что машина не работает, и успокоится. Это же недорого стоит – проверить экспериментально».

«Дело не в затратах, – сказал директор. – Они там, в Комитете, и рады бы отвязаться таким способом, но никто не решается поставить на его чертежах свою резолюцию: «Изготовить». Как вы думаете, что скажут о работнике, который санкционировал изготовление вечного двигателя?»

«Улавливаю», – ответил Верещагин на вопрос об аналогии.

«У нашего института безупречная репутация, – сказал директор. – Все проблемы, за которые мы беремся, мы решаем успешно и этим славимся. За все годы моего директорствования наш институт опростоволосился лишь однажды. Совсем, кстати, недавно. Я уверен, Верещагин, вы прекрасно меня понимаете. Нам нельзя иметь вторую осечку. Ее очень многие ждут. Зачем радовать недругов?»

«Господи! – сказал Верещагин. – Вы же не даете мне вставить слово! Не нужна вам моя идея, так и не надо. А вы все убеждаете меня и убеждаете».

35

Многие читатели, наверное, не поймут причин той легкости, с которой Верещагин отказался от реализации своей идеи, и потребуют разъяснений. Увы, автору нечего добавить к сказанному. Да, отказался Верещагин от реализации идеи, да, сделал это легко. Но почему – автор объяснить не может.

Автор вообще не знает, почему талантливые люди легко сдаются. Он, например, сам однажды написал замечательную повесть об удивительном мальчике по имени Головастик, а когда в издательстве сказали, что это – мура, то ответил: мура, так мура, и ушел, хотя прекрасно знал, что не мура, а исключительное произведение искусства, может быть, даже великое.

Почему талантливые люди так легко сдаются?

Секрет здесь, по-видимому, в том, что для талантливого человека внутренняя победа важнее внешней. Чем значительнее личность, тем богаче и огромней у нее тот мир, который внутри. А который снаружи, тот для всех людей одинаков. Поэтому у талантливых людей доля внутреннего мира в общем их мироощущении больше; и соответственно внутренняя победа, то есть создание самой идеи, для них более значительное событие, чем реализация этой идеи, то есть победа внешняя.

Вот и видим мы сплошь и рядом, что, одержав трудную победу в огромном значительном мире внутри себя, талантливые люди не очень лезут из кожи вон, чтоб добиться также еще и маленькой победы в ничтожном мире вокруг них.

Да и то сказать: сил к тому времени не остается уже, чтоб бушевать снаружи.

Возьмем, к примеру, Архимеда. Когда он открытие своего закона в ванне совершил, то, как известно, потом с полчаса бегал вокруг дома без исподнего и кричал: «Эврика!», то есть «Нашел!». А когда ему сообщили, что его закон отныне во всех школьных учебниках крупными буквами писаться будет, то никакого стриптиза вблизи жилья он не производил, не известен такой факт науке. Гораздо меньшей оказалась эта радость в сравнении с первой. Ну и, конечно, нельзя не учитывать утомление после первой пробежки.

Одним словом, для талантливых людей главнее всего – внутренняя победа. Вот почему так легко они и сдаются: не вставите мой закон в школьные учебники – ну и не надо; не хотите реализовать мою идею – ну и бог с вами.

Это для тех, чьи утлые души лишь капли в сравнении с океаном внешнего мира, это для них вся боль и счастье жизни во внешнем.

Наверное, теперь понятно, почему Верещагин с такой легкостью сказал директору: «Не нужна вам моя идея, так и не надо».

36

А директор продолжал говорить, Верещагин на него уже руками махал: мол, хватит, все, договорились, но тот не унимался. Видно, ему не столько Верещагина, сколько себя самого была нужда убедить.

«Созданная вами, дорогой Верещагин, модель кристаллического сообщества может существовать только на бумаге, – говорил директор. – Ибо ее первородный грех -вероятностность. Для каждой частицы, входящей в сообщество, возможны два равновероятных состояния. При одном она будет соблюдать законы сообщества, при другом – нет. Если бы ваш Кристалл состоял из одной единственной частицы, шансы на успех его создания были бы равны пятидесяти процентам. Но ведь речь идет о квадриллионах частиц, стабильность сообщества практически равна нулю, ибо если хоть одна частица окажется в противоположном состоянии, а окажутся, без сомнения, миллиарды, то все разлетится в пыль, вдрызг, в щепки – не исключено, что в том числе и наш институт. Как тогда будем жить: я – без института, вы – без идеи? Вы понимаете, что такое молодой ученый без идеи? На него никто не захочет смотреть всерьез! А сейчас вы человек с идеей. На вас смотрят и говорят: этот человек – с идеей».

«О боже! – вдруг громко вскричал директор. – Где мои молодые годы и мои идеи? О, вернуть бы!» – И выпил залпом одну за другой обе рюмки коньяку, но закусить ему было нечем, так как все конфеты Верещагин съел.

37

В пореловском институте керамических сплавов работали Мастера. И самым умелым из них был Вася. А самым неумелым – доктор наук Несгибайло.

Когда готовился очередной опыт, все шли к Васе. Вася работал механиком, электриком, а также стеклодувом. Он мог выдуть вакуумную колбу любой формы и размеров. Он мог отъюстировать спектрофотометр, починить цветной телевизор и японские часы фирмы «Сейко», в пять минут наладить вышедший из строя самописец, расщепить пластинку слюды толщиной в микрон. В автоклав, где не предусмотрено измерение температуры, он мог вмонтировать термопару, просверлив в корпусе дырку, и, несмотря на это, автоклав держал вакуум так, будто никакой дыры в нем не было.

К Васе устанавливалась очередь. Он был нужен всем. Он был завален работой. Его просили, умоляли. И Вася сам устанавливал сроки: кому через неделю, кому через месяц, кому через два. А если благоволил к просившему, мог в тот же день. И всегда исполнял работу так, что о нем говорили: «Золотые руки у этого Васи! Мастер!»

А доктор наук Несгибайло долгое время выклянчивал у начальства разрешение на опыт. Его спрашивали: хорошо, мы вам разрешим, но когда ждать результатов – через неделю? через месяц? а, может, завтра? Несгибайло отвечал: через полтора года. Ладно, ему разрешили. Через полтора года он сказал: ничего не получилось.

Он бы мог этого и не говорить, все сами прекрасно видели, что доктор наук Несгибайло позорно опростоволосился. Полтора года огромный автоклав без перерыва пожирал сотни киловатт энергии, чтоб поддерживать придуманную Несгибайло температуру и давление, а когда по прошествии указанного срока, при большом стечении народа, автоклав торжественно вскрыли, то со дна его наскребли горсть грязных камешков, никакой ценности не представлявших. Ни научной, ни практической. Доктор наук Несгибайло сник, и теперь в него мог плевать каждый. И хотя никто в него не плевал, он все равно ходил как оплеванный.

А Вася ходил гоголем и раздавал сроки: кому день, кому месяц. И всегда исполнял – веселый и уважаемый. Он должен был прожить сто лет. Вообще-то он мог бы жить вечно, потому что судьба ничем не огорчала его, не старила, но природа, к сожалению, распорядилась так, что умирают решительно все. Во всяком случае, хоть сто лет Вася должен был жить. А может, все-таки и вечно. В конце концов, смерть не такое уж сердитое правило, чтоб совсем не знать исключений.

А доктор наук Несгибайло спасался от инфаркта инъекциями камфары и валидолом под язык.

Верещагин пришел в институт вскоре после окончания неудачного несгибайловского эксперимента, и об этой свежей новости ему рассказали в первый же день. А через неделю, обедая в институтской столовой с молодыми коллегами, Верещагин кивнул в сторону соседнего столика и спросил: «Он?» – «Точно! – воскликнули молодые коллеги. – А как ты узнал?» – «По заплеванному виду», – ответил Верещагин. «Ты у нас сердцеед!» – восхитились молодые коллеги. «Не сердцеед, а сердцевед», – сказал доктор наук Несгибайло, проходя мимо. «Еще поправляет!» – возмутились молодые коллеги.

Верещагин вскочил из-за стола. Он вытащил из кармана трешку и побежал за Несгибайло, крича: «Подождите! Вы потеряли три рубля!» Ему вдруг захотелось познакомиться с этим человеком. Доктор наук Несгибайло остановился. Он посмотрел на Верещагина подозрительно, однако трешку выхватил и, что-то буркнув, пошел дальше. «Ты хотел с ним познакомиться? – спросили молодые коллеги, когда Верещагин вернулся. – Зачем? Он же неудачник». – «Удачливость – забвение божье», – ответил Верещагин. На него посмотрели удивленно и не поняли. Мастера не любят странных речей. У них, как было сказано выше, золотые руки и голова из червонного нержавеющего металла.

38

Итак, пореловский период жизни Верещагина. Директор предложил, а Верещагин взял для начала тему, нельзя сказать, чтоб легкую, но частную и очень конкретную, а оттого и попроще. Он справедливо рассудил вслед за директором – милым, интеллигентным человеком, знающим уйму интересных случаев и умеющим рассказывать их к слову, отчего они приобретали глубокий поучительный и воспитательный смысл – вслед за милым, интеллигентным и мудрым этим директором Верещагин справедливо рассудил, что ему, сотруднику в коллективе новому, следует побыстрее проявить себя в каком-нибудь оперативном деле, чтоб сразу принести институту «ощутимую плановую пользу» – так выразился директор, и Верещагин согласился с ним: действительно, начать, пожалуй, лучше всего с этого, то есть, с завоевания предварительного авторитета, имея который можно будет позволить себе взяться и за решение важных, масштабных, фундаментальных и даже рискованных научных проблем, торопиться с которыми не следует, так как впопыхах и в спешке великие дела не делаются – в этом рассуждении директора, а за ним и Верещагина, содержалась главная ошибка: великие дела как раз именно в спешке всегда и делаются – в спешке и впопыхах, о чем директор мог и не знать, но Верещагину помнить следовало – ведь именно в спешке и впопыхах писал он свою знаменитую дипломную работу, – невыносимая зубная боль торопила его руку и гнала вперед его мысли.

Как бы там ни было, Верещагин согласился с директором, красивую папочку с дипломной работой, а также неказистые пухлые папки с ее черновиками он закинул подальше на антресоли милой однокомнатной квартирки, которую стараниями милого директора получил буквально через неделю после приезда в Порелово, и со взятой темой справился очень быстро, гораздо раньше положенного срока. И тут же – по личной просьбе директора – занялся подобной же, потому что «заказчик срочно ждет результатов, а быстрее вас – нет, я не льщу, отнюдь! – быстрее вас никто не сумеет сделать». Польщенный Верещагин поднатужился – работа была выполнена в срок несколько даже фантастический: узнав, что результат уже готов, директор так высоко поднял свои тяжелые брови, что только дурак не сумел бы догадаться, что этот видавший виды руководитель приятно изумлен, – с поднятыми бровями на радостном лице он выглядел как Михаил Алексеев, зафиксировавший рекордный вес. После этого случая, встречая Верещагина где-нибудь, например, в институтском коридоре, директор всегда поднимал свои брови – в знак приветствия, а также изумления тем фактом, что на свете существует такой быстрый на руку и энергичный молодой ученый.

Верещагин получал от всего этого большое удовольствие. У него, помимо высших творческих способностей, был еще и живой темперамент, тренированный ум, человеку с таким комплексом качеств решать частные проблемы – приятное развлечение. Частные проблемы обладают одним веселящим душу качеством: они заведомо разрешимы, поэтому вся работа принимает явно игровой характер; задача лишь в том, чтоб найти решение поизящней и полаконичней, а не вообще, как в настоящей творческой работе, где можно трудиться годами, куда-то идти и до последнего момента не знать, в том ли направлении, не в тупик ли идешь, и вообще – сдвинулся ли с места. От такой работы люди лишаются сна, становятся неуверенными, раздражительными, а в случае неудачи впадают в истерику и колют внутривенно камфару, как оплеванный недавно доктор наук Несгибайло. А Верещагину было легко. Он брался за порученные темы как за шахматные задачи-трехходовки, где просто выиграть не представляет никакой трудности, но надо – в три хода. «А хорошо бы и в два», – думал Верещагин и выполнял задания раньше планируемых сроков, за что имел благодарности в приказе и довольно щедрые премиальные суммы. Он и двух лет не проработал, как вдруг заметил, что разбогател – немалых расходов потребовала мебель и разные прочие вещи для домашнего уюта, но прибывали новые деньги, и вот Верещагин раскошелился, приобрел в комиссионном магазине замечательный японский магнитофон фирмы «Сони», ценой в рояль, так как очень любил музыку, а играть не научился – сначала война, а потом некогда было, взрывами, дурак, занимался.

Замечательная квартирка у Верещагина была – в коврах и с музыкой, с просторной кухней, балконом, ванной и с видом на железобетонный столб линии высокого напряжения из окна.

39

Шли годы: два, три, четыре. Дождливыми осенними ночами железобетонный столб напротив окна начинал угрожающе шипеть, по его проводам бегали зеленые огоньки, это электричество пыталось вырваться из них на волю: насыщенной влагой, воздух становился слегка электропроводным и пробуждал надежду.

В остальные времена года столб вел себя тихо. Верещагин любил его и часто любовался его железобетонной устремленностью ввысь – в те редкие минуты, когда мог любоваться. Свободного времени оставалось мало. Работа и развлечения занимали весь день и даже немного ночи. Верещагин ходил с приятелями в кино, ресторан и местный театр, где познакомился с двумя девушками. Одна из них сидела в зале, другая – выступала на сцене, то есть он познакомился со зрительницей и с актрисой; разумеется, в разное время. Эти события не играют важной роли в нашем повествовании и упомянуты лишь затем, чтоб было ясно, почему у Верещагина оставалось мало времени любоваться столбом.

Однажды вечером, распахнув, несмотря на ненастье, окно, он стал слушать шипение, смотреть на огоньки и вдруг захотел, чтоб сгусток электричества вырвался из высокого провода и молнией ударил ему в грудь. «Тогда было бы все как надо», – подумал он, хотя, казалось бы, и так все шло как надо, жаловаться ему не приходилось: успешная работа, уважение начальства, друзья, две девушки – из партера и со сцены… К чему еще сгусток электричества в грудь?

«Я пожелал глупость», – сказал себе Верещагин, вдруг испугавшись немедленного исполнения этого мимолетного глупого желания. Он закрыл окно, включил японский магнитофон, из которого тотчас же вырвалась чудесная музыка, стал слушать и подпевать, но не в этом дело.

А в том, что он все-таки пожелал себе сгустка электричества в грудь. Всякие последующие оправдания: дескать, я пожелал глупость, ничего не стоят, пожелать глупость нельзя, желания наши глупыми быть не могут: рожденные прежде добра, зла и смысла, они их запоздалому суду не подлежат. Глупым может быть размышление или поступок, то есть глупость можно подумать или сделать. А пожелать глупость – нельзя.

И безнравственными желания не бывают. Даже мысли – с большой натяжкой мы можем делить их на хорошие и плохие. Вот поступки – те да.

Никому еще желания и мысли других людей не причиняли вреда, зато от поступков ближних своих мы страдаем с рождения и до смерти.

Над желаниями нашими – лишь божий суд; мысли свои мы судим внутри себя; только поступки подвластны суду людскому. Вот что я хочу сказать.

И еще я хочу сказать: желания наши – звери лесные, должно любить и охранять их, как братьев меньших. Пусть рыщут свободно, неволя и клетка убивают в них жизнь. Даже когда воруют они ягнят наших, не можем сказать мы, что безнравственно поступают они.

Мысли наши – ровня нам. Их судим мы, и ими судимы. Не возвышаемся мы над ними, но и не ниже их.

Поступки же, те – боги. Возвышаются они над нами. «Дай-ка сотворю поступок», – думаем мы, и поступок смеется нашему бахвальству: не мы творим его, а он нас.

Свершенный нами, он творит нас. Как Бог поступает он.

И ропщем мы на поступок как на Бога. «Что делаешь ты с нами?» – так ропщем мы.