«Ты прав, – согласился лев. – А я – лев».
Опять-таки: царство Божье внутри нас.
Перемены будоражат. Дорога пробуждает надежду. Поезд приходит издалека, он стоит в Порелове только пять минут. Это очень хорошо. Как можно меньше в Порелове! Верещагин шумно распахивает дверь купе, с громким! стуком ставит на пол чемодан, магнитофон, решительным шагом идет в туалет. Там он запирается, закуривает, смотрит в зеркало. В выражении его лица есть что-то победоносное, он сам замечает это и доволен. Хорошее лицо, говорит он себе. В дверь туалета начинают стучать. К Пеликану он войдет именно с этим лицом. Не как бедный родственник, не проситель – в конце концов, он не кто-нибудь, он – Верещагин, черт возьми… А в дверь стучат. Начать все сначала, говорит он себе, минувшие годы – гниль и болото, – вот как он определяет теперь свою прошлую жизнь. Застой! Он шел на поводу. Он плыл по течению. Теперь будет иначе, решает он. Он засмеется Пеликану в лицо, если тот; предложит ему плохое место. Он потребует нормальных научных условий. Он займется, наконец, своим Кристаллом. Он скажет Пеликану: слушай, ты…- именно! этим тоном и на «ты»… В дверь стучат уже изо всех сил. Он скажет Пеликану: время Верещагина пришло, будь счастлив, что ты ему подвернулся… Дверь прямо-таки гнется от ударов. Конечно, я потерял годы, даже десятилетия, но молодость, она ведь до пятидесяти четырех лет. Время еще есть!.. «Да войдите же!» – кричит он, распалясь. За дверью – вопль, Верещагин отпирает – на пороге проводница. «Что вы хулиганите по ночам! – кричит она. – Сами в туалете, а женщине – «входите»!» – «Так ведь я заперся», – оправдывается Верещагин. «Вот я и говорю! – кричит проводница. – Заперлись, а мне – входи. Выходите немедленно, на стоянках пользоваться запрещено!»
Стоянка?
В самом деле: поезд еще в Порелово; оказывается, он еще не тронулся, – Верещагин быстрым шагом уходит из уборной: спать, спать, спать! Набираться сил для новой жизни. В купе – мертвенный синий с потолка свет, на нижних полках – мужчина и женщина – друг против друга, с одинаково открытыми ртами. Веки не вздрагивают, лица синие – можно подумать, с этими людьми кончено. Завтра их можно будет выбросить. Но нет же! Утром они оживут, воскреснут, как ни в чем не бывало рассядутся вокруг столика, вытащат жратву и будут жевать без перерыва до самой станции назначения. Еще и Верещагина примутся угощать – нет уж, дудки! Ни какие контакты с ними Верещагин вступать не будет – они противны ему, он только успел глянуть в их раскрытые рты, как сразу проникся отвращением, – он замечает висящий на вешалке китель: погоны с тремя большими звездочками – полковник… Тем более!
Верещагин отдает проводнице билет. «Двадцать первое место», – говорит она и уходит. Двадцать первое? О, да это же нижнее, на нем полковник, ага! Верещагин даже потирает руки, предвкушая битву и удовольствие, он трясет полковника за плечо и громко заявляет: «Это мое место», хотя, конечно, мог бы залезть и на верхнее – верхние места он даже любит больше, но нет, с сегодняшнего дня он будет бороться за свои права в большом и малом. Ведь стоит сегодня уступить в малом, как завтра же уступишь в большом – и не заметишь… Полковник сонно бормочет: «Чего?.. Кого?» – «При чем тут кого?» – говорит Верещагин и совсем уж выходит из себя, так как полковник – нахал! – поворачивается к стенке лицом; он думает, ему все позволено, раз он полковник, – если ты полковник, то Верещагин тогда генерал. Маршал! Генералиссимус! «Вставайте! – вопит генералиссимус. – Это мое место!» – и лупит полковника кулаками по спине, тот тяжело приподнимается, кривится беспомощно, как ефрейтор. «Что случилось?» – спрашивает, Верещагин снова повторяет, что это его место, требует, чтобы полковник убирался ко всем чертям, к себе, на верхнюю полку…
Здесь бы возникнуть скандалу, Верещагин очень надеется на сопротивление, он жаждет битвы, он с целой ротой полковников готов вступить в бой, но полковник покорно убирается. Он пыхтит, кряхтит, в тон ему кряхтит женщина – она тоже проснулась, она – ему жена, они перетаскивают подушки, простыни, одеяла на верхнюю полку, сопят, недовольные…
Верещагин свою постель стелет, ложится, настроение у него победное. «Ну, Пеликан, держись!» – думает он и с этими словами погружается в сон.
Истерика кончилась.
Худого долговязого льва изображает ручка. Лев смотрит бронзово, без сочувствия. Чтоб открыть дверь, нужно, преодолев страх, обхватить туловище царя зверей ладонью и потянуть на себя.
Ты прав, а я – лев!
Петр Великанов, по-студенчески – Пеликан, и так огромен ростом. Да еще в белом – почти белом – костюме. А белое – крупнит: Пеликан возвышается над письменным столом как меловая гора. «Можно войти?» – спрашивает Верещагин, у него холодная после схватки со львом рука. Огромный, укрупненный белым костюмом директор встает из-за письменного стола и спешит на встречу гостю.
Верещагин сжимает руку в холодный кулак.
Но директор склоняется над ним, обнимает за плечи и трижды бьет ладонью по спине: два раза сильно, с чувством, а в третий раз – слегка.
Он бы ударил только два раза, но по спинам давно не виденных друзей положено бить трижды, вот он и ударил в третий раз – для счета, чтоб уважить традицию.
Директоры обязаны уважать традиции и даже быть немножко консерваторами, так как их главная обязанность – сдерживать новаторские порывы подчиненных. Если начальство не будет сдерживать новаторских порывов подчиненных, то мир помчится вперед с такой страшной скоростью, что разлетится в куски на первом же повороте.
Новаторов развелось что-то очень много. А если к ним присовокупить еще и всех неудачников, которые вечно недовольны существующим положением вещей, то получится огромная толпа ниспровергателей, за которой нужен глаз да глаз.
Директор тихонечко ударяет Верещагина в третий раз и громко произносит: «Ну, старик, встретил бы на улице – не узнал. Думаешь, сильно изменился, поэтому? Как раз наоборот. Я бы подумал: гляди, идет Верещагин, но может быть, чтоб это был Верещагин, так Верещагин выглядел двадцать лет назад. Значит, не Верещагин это».
Сказав так, директор садится обратно за свой стол, и это как фокус: он почти не становится ниже.
Я знаю нескольких людей, которые, садясь, почти не становятся ниже.
Один мой бывший приятель как-то спросил: «Ты не замечаешь во мне ничего особенного?» – «Ничего, – ответил я. – Кроме того, что время от времени ты предаешь старых друзей». – «Без этого невозможно было бы заводить новых, – сказал бывший приятель. – Не замечаешь ли ты во мне какой-либо физической особенности?» – «Нет», – ответил я. Тогда он встал рядом со мной. «Кто из нас выше?» – «Никто, – сказал я. – Одинаковы». – «А теперь сядем», – предложил он. Мы сели. «Кто из нас выше?» – «Теперь ты, – ответил я. – И намного».
У него были очень короткие ноги. Люди, у которых короткие ноги, садясь, почти не теряют в высоте.
Это очень любопытная и о многом говорящая особенность
Директор Пеликан сказал: перейдем к делу. Он чувствовал безостановочный бег времени, он был настоящим директором. Поэтому он сказал: «Будем говорить без обиняков. Я все о тебе знаю. Твои дела хуже некуда. В науке ты сейчас – ноль. Хорошей вакансии для тебя у меня нет».
Верещагин не возразил, не опроверг. «Если не согласишься, оплачу тебе обратный проезд», – сказал Пеликан. «Хоть в истопники, – ответил тогда Верещагин. – Думаешь, у меня осталось самолюбие? Ошибаешься. Ничего у меня не осталось».
Победа над полковником отняла у него все силы. Он был сейчас как тряпка.
У Пеликана пластмассовая коробочка на столе. Он щелкнул выключателем и крикнул: «Зина! Ко мне – никого. Минут пятнадцать». Исключительно нежный ангельский голосок выпорхнул из коробочки: «Я и так – никого. Звонили уже раз десять, я соврала, что вы еще не приходили».
«Вот дура», – сказал директор. «А мне нравится. Такой приятный голос», – вяло возразил Верещагин. И никогда больше директору не возражал. «Это потому, что ты неженатый, – сказал директор. – У нее постельный голос».
«Пастельный», – пошутил Верещагин. И никогда больше с директором не шутил.
Директор Пеликан нарисовал Верещагину следующую картину.
Опытный цех. Маленький-премаленький. В нем делают, кристаллы, наукой уже отработанные. Некоторые получаются прилично, кое-что берет даже заграница. Институт с этого дела имеет кое-какую валюту, на которую покупает кое-какое импортное оборудование. Режимы кристаллизации разные, начальник должен приходить на работу то в семь утра, то в два ночи: выемка готовых кристаллов производится только в присутствии начальника, с обязательным подписыванием акта. На сей счет строжайшая инструкция. Кристаллы валютные, за вынос крупиночки – тюрьма. В остальном цех – дерьмо. Подвал. Семь печей. Четыре оператора. Народ случайный без образования: уметь там нечего. Начальнику тоже – ни знаний, ни умения не требуется. Мог бы справиться отставной полковник, но та же строжайшая инструкция требует, чтоб цех возглавлял научный сотрудник с высшим образованием. Обязанности примитивные, однообразные, диссертации не сделаешь, рабочий день раздроблен, перспектив роста – никаких. Вакансия свободна ужи полгода. Никто не хочет идти.
В конце своей речи директор сказал:
«Картину я тебе нарисовал честную и точную».
И добавил:
«Сам доволен».
Я тоже – когда удается о чем-нибудь трудном сказать честно и точно, целую неделю потом хожу гоголем. Как легко быть счастливым!
«Семь печей? – переспросил Верещагин. – Ты меня к печам?»
«Это мы по старинке так называем, – сказал директор, – Установки – люкс, последнее слово науки и техники. Сам увидишь».
«Ты меня – к печам! – повторил Врещагин. – Надо же»
И стал смеяться:
«Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-»
Строчка кончилась.
Отсмеявшись и еще поговорив с Пеликаном, он вышел в приемную и увидел Зиночку. Обладательница ангельского голоска сидела за пишущей машинкой, весело блестя лживыми глазами. «Вы у нас будете работать? Кем?» – спросила она. «Главным истопником, – ответил Верещагин. – Повелителем печей». – «Начальником опытного цеха, – догадалась Зиночка. – Я буду приходить к вам ночью». – «Негаданное счастье свалилось на меня, – отозвался Верещагин: то ли пошутил, то ли о чем-то другом думал в этот момент. – Я даже не представлял, что так может повезти». – «Но у меня нет допуска в ваш цех», – скапризничала Зиночка, уверенная, что свалившееся на Верещагина счастье – это она. «Что-нибудь придумаем, – пообещал Верещагин, а может, опять о другом вел речь. – Мы такое придумаем, что чертям тошно станет». – «Я пошутила, – сказала Зиночка испугавшись. – У меня есть допуск». – «Жду в ближайшую ночь», – сказал Верещагин. На этот раз его слова целиком относились к Зиночке. Теперь он думал о ней одной. И смотрел игриво. А уходя, элегантно голову наклонил – попрощался.
Ниночка серьезно посмотрела ему вслед.
Блестяще провел этот светский разговор Верещагин.
Легко, остроумно, уверенно – будто жизнь у него складывается лучше некуда, будто о поражениях он и понятия никогда не имел.
Читатель, конечно, догадывается, дело в печах – дорвался наконец до них Верещагин, – вот и бодр, вот и весел, вот и взыграли в нем снова сила и лукавство: приближение удачи почувствовал, упругий ветерок от ее машущих уже крыльев.
Но следует отдать ему должное: он и в самые плохие времена на людях нюни не распускал, не жаловался, не хныкал; какие бы неприятности ни обрушивала на него судьба, он все равно смотрел на мир как с фотографии в пореловском пропуске: растерянно и удивленно, будто ушибся только слегка. Он вообще принадлежал к той разновидности неудачников, которые умеют держаться молодцом.
Я знавал всяких неудачников. Всю жизнь они окружают меня плотным гудящим облаком. Они угадывают во мне соплеменника, преодолевшего судьбу. Среди них встречаются разнообразнейшие типы.